Табунщики и пастыри «Дикого поля»
Дикое поле как состояние души. Кто ей нужен: доктор, пастырь? Фильм режиссера Михаила Калатозишвили «Дикое поле», признанный в России лучшим игровым кино 2008 года, завоевал внушительное количество призов за границей как на Западе (Art Cinema Award в Венеции и др.), так и на Востоке (Марракеш), что не часто случается с кино, снятым в жанре философской драмы.
Эпическое пространство «Дикого поля» неспроста вынесено в название. Оно — полноправный участник действия, созерцательную размеренность которого время от времени встряхивает топот копыт и свист пуль. Время здесь условно: это может быть как начало 90-х, когда написан сценарий, так и конец «нулевых», когда вышел фильм. Дикое поле — это затерянная часть развалившейся советской империи, населенная русскими. Но кому поле дикое, а кому дом родной: это по преимуществу мужской мир удалой вольницы.
Главный герой — нездешний, неизвестно откуда взявшийся молодой доктор Митя, Дмитрий Васильевич (Олег Долин) — несет служение при полном отсутствии медикаментов. Доктор всеми любим, он делает нужное дело и этим счастлив, находя внутреннюю гармонию и смысл в помощи жителям степи. Обитатели дикого поля не дают ему подолгу пустынничать, то и дело подвозят пациентов из бескрайних просторов. Из болезней наиболее распространены запои и ушибы головы.
Жители дикого поля горько пьют по 40 дней, любят и стреляют, лишь тонкая грань отделяет их от смерти. Вся штука в том, что обитатели здешних мест не умирают (двое павших залетных обидчиков, разумеется, не в счет). А если и умрут, то к утру воскресают. За самим доктором смерть, не таясь, наблюдает с ближайшего холма, а он, в свою очередь, пытается разглядеть ее в бинокль.
Сценарий, написанный в начале 1990-х (авторы — ныне покойные Петр Луцик и Алексей Саморядов), вполне точно накладывается на ситуацию распада страны со многими вытекающими… В частности, с кризисом мировоззрений. На этой почве авторы взращивают, по сути, языческий взгляд на мир как на неистребимо-дремучий, самоорганизующийся хаос. Предмет веры сценаристов — мифологический герой, непобедимо-удалой русский мужик, которого ни кислота не разъест до конца, ни удар в затылок прикладом с ног не свалит. Луцико-саморядовский мужик хотя и мается бытийной тоской, зато сам себе — власть и судья. «Хоть бы война поскорее началась, все равно с кем: все ж веселее жить будет», — изрекает один из степных пациентов доктора. Война — все та же игра со смертью.
Так, в хаосе безвластия дикой вольницы, где все стремится к распаду, но каким-то странным образом удерживается, за порядком следит последний милиционер Рябов (Роман Мадянов), один на двадцать хуторов. Ему, как и единственному доктору, приходится туго: ведь ни патронов, ни лекарств в райцентре не допросишься.
Калатозишвили сохранил всю языческую атрибутику сценаристов, не любивших, когда разрушали созданный ими киномир: здесь и пирамидки, которые доктор слагает из камней возле столба с почтовым ящиком посреди степи, и тема круга — символа вечности. «Я никогда не умру, и старухой никогда не буду», — говорит доктору юная девушка, «самая красивая на сто километров вокруг». Этим кругом доктор очерчивает гигантский камень — операционный стол, перед тем как извлечь медвежью (!) пулю из живота красавицы, и не велит никому заходить за линию, кроме тех, кого сам позовет. За линию зовут парня для переливания крови (она у него, как водится в тех краях, спиртосодержащая), закалывают ягненка («жилка нужна»).
В сцене «воскрешения» пораженного молнией пастуха, закопанного по шею в землю, полушутя-полусерьезно один из его собратьев советует придвинуть к умершему жареного барана, которого также убила молния: «Может, запах мяса почует и оживет». Земле, а не Богу, отводится главная «животворящая» сила.
Языческая стихия часто вступает в неувязку с христианскими аллюзиями режиссера. В образе праведного доктора как будто слышится намек на Милосердного самарянина, но эта мысль тут же спотыкается об ответ Мити «не знаю» — на вопрос, верит ли он в Бога. Мужики все при нательных крестах, красный крест на белом флаге над докторской хибарой развевается посреди пустыни. Его срывает ветром и уносит во время ночной бури, и Митя в свое последнее утро привязывает к шесту от флага собственную рубаху. В отличие от иногда умирающих, но «воскресающих» обитателей дикого поля, ему от смерти уйти не удалось. Зато удалось уйти из дикого поля. В кадре, где нам в последний раз покажут дом, из которого унесли раненого доктора, флаг снова белый — метафора чистой Митиной души. А последними словами доктора перед встречей с вечностью были: «Домой хочу. Забери меня отсюда»…
Ирина СТОВБЫРА
