Следующим утром, по окончании утрени и Божественной литургии в Протате, на которой присутствовал святейший Прот, члены Священной Епистасии и представители монастырей, ночевавшие в Карее, мы поклонились иконе “Достойно есть”, стоящей за святым престолом, приняли участие в трапезе старой Афонской академии, закончили послушания отца Варлаама и пошли по тропе к старцу Паисию.
– Михалис, – крикнул я, – иди впереди и не торопись. Я пойду последним, чтобы мы никого не потеряли и не искали потом по горам. Как только доберетесь до каливы, не начинайте трезвонить в электрический звонок, чтобы не поднять на ноги весь Афон, а подождите снаружи, пока мы все не соберемся вместе.
– Какой еще электрический звонок, господин преподаватель? – недоуменно заметили студенты. – Вы сказали, что мы идем взять благословения у одного из самых скромных аскетов!
Стоит пояснить, что в качестве “звонка” старец использовал кусок железа, висящий на углу калитки. В него надо было ударить один раз. И если старец был дома, он вскоре открывал дверь своей низкой каливы и выходил всегда с улыбкой на лице.
– Михалис, где ты? Ты меня слышишь? – они уже ушли по тропинке в лес. – Если увидишь, что мы, идущие последними, отстали и старец не открыл, сделай каждому… кардиограмму!
– Какую кардиограмму, учитель? Разве старец Паисий кардиолог?
Все, кто хотя бы ненадолго встречался со старцем, сразу же ответил бы: “Да, конечно, и не только кардиолог, но и знаток, чтец и скульптор сердец!”
Однако так называемая “кардиограмма” была ничем иным как блокнотом, висящим внизу на колючей проволоке, где проходящие мимо паломники писали свои имена – лишь свое имя в крещении, неся в мыслях сердечную боль, и свою собственную, и членов своей семьи и друзей. Старец говорил, что это целая телеграмма. И он, как хороший связист, коим был в армии, заботился о том, чтобы она дошла до адресата с полным… диагнозом.
И когда уже почти все собрались у ограды в ожидании угощений (продолжающих подаваться и по сей день благодаря отцам Арсению и Исаии, которые оставляют на пне рядом со шлангом с холодной водой коробочку лукума), а я, нагруженный и вспотевший, свернул на соседнюю тропу, дверь каливы открылась, и оттуда показался тихий, улыбающийся старец.
– Теперь, когда подошел ваш руководитель, давайте узнаем, кто же вы, стоящие возле моей калитки.
Конечно, никто не успел сообщить старцу о наличии руководителя. Он увидел это сам по нашим “телевизорам”. Отмечу, что помимо разговорчивого Михалиса, здесь были и двое моих коллег, одетых в костюмы и галстуки, в отличие от меня, бывшего в альпинистском и изрядно потрепанном одеянием.
– Старец, благословите!
– Господь благословит! Сколько вас?
Этот вопрос несколько смутил меня, поскольку старец принимал всех, даже иноверцев и большие группы паломников, без каких-либо формальностей. Я помню единственный случай, когда две недели назад мы с миссией от Общества друзей Святой Горы, в общей сложности около сорока паломников, пришли к старцу. И, указав на троих из нас, он сказал:
– Вы трое – не входите.
Это обескуражило нас, знавших его доброе и снисходительное ко всем отношение.
Наш экскурсовод поспешил сообщить:
– Старец, они с нами!
На что тот ответил:
– Разве я просил вас приводить ко мне врачей?
Действительно, трое из нашей группы, на которых указал старец, были врачами. Некоторые из Совета, конечно, знали о болезни, мучащей старца, равно как и о его нежелании начинать долгосрочное лечение. Поэтому, отвечая на его протест, врачи поспешили разъяснить, что они здесь только как паломники.
Итак, придя в замешательство от этого вопроса, я ответил:
– Помощью Богоматери, нас четырнадцать.
И старец, приняв очень строгий вид – если кто-то может представить его строгим! – спросил:
– Четырнадцать? Что мне делать со столькими послушниками?
И видя, что несколько напугал нас, старец продолжил:
– Что ж, мне нужно только семь. Остальные могут уйти.
Тогда Димитракис, вероятно, самый юный из студентов, бросился к старцу и решительно воскликнул:
– Мы два дня поднимались в горы, чтобы взять Ваше благословение, и сейчас должны уходить? Я остаюсь!
И старец, отворяя узкую проволочную калитку, сказал:
– Значит, не хотите уходить? Что ж, все вы – чада благословенного народа Божьего, проходите!
Но Димитракис продолжал бормотать как бы про себя:
– Да уж, благословенного!
Я посмотрел на него с ужасом. Как он разговаривает? Какое впечатление теперь сложится у старца о нашей группе? Я дал ему знак молчать. Но бесстрашный Димитракис не успокаивался:
– Что? Две тысячи лет все народы против нас. И это – благословение?!
Между тем, мы прошли в маленький дворик и сели, как бойскауты, на пеньки, стоящие кругом в тени деревьев. На одном из них, почти напротив Димитракиса, сел сам старец и спокойным голосом спросил его:
– Ты любишь своего отца?
– Конечно, люблю, – ответил он.
– И он никогда не ругал тебя?
Вместо Димитракиса ответил его сидящий рядом друг:
– Многое стерпела эта шея! – и легонько ударил друга по шее.
Старец возмутился:
– А тебя кто спрашивает? Он ведь говорит, что любит отца.
И, повернувшись к Димитракису, переспросил:
– Итак, ты любишь отца?
– Я же сказал, что люблю, – ответил Димитракис.
– Да, но… – старец сделал характерный жест рукой, показывая, что отец бьет юношу.
Тут вновь вмешался Мариос.
– Ужасно, если его отец узнает, что он ушел в паломничество на Святую Гору, ведь он за пределами церкви даже перекреститься не дает.
– Я смотрю, у тебя хороший адвокат.
И благой старец, улыбаясь, продолжил и в третий раз спросил:
– Ты скажешь нам, любишь ли отца?
– Я же сказал: конечно.
– Даже, несмотря на то, что он так строг с тобой, что ты не хочешь возвращаться в отчий дом?
– Он ведь мой отец!
Тогда старец, вероятно, ждавший от Димитракиса как раз такого ответа, указал правой рукой на небо:
– А Он – разве не отец нам? Как Ему не ругать нас, чтобы привести в чувство, когда наши шаги ведут нас к пропасти? Как Ему не защищать нас, когда свобода разума, данная нам, готова нас уничтожить? Наш Отец Небесный любит нас как свободных личностей, но и как народ. Как часто наш земной отец кричит поздно вечером матери своих детей: “Уже час ночи, а твой сын или твоя дочь – хотя это и его дети – еще не дома! Еще час – и я убью его (или ее) и тебя заодно, раз ты допускаешь такое!” Два часа ночи, и вот разъяренный отец и сам начинает беспокоиться: “Все ли с ним (или с ней) в порядке?” “Богородица моя!”, – вздыхает мать.
Они ложатся спать, глядя на дверь и прислушиваясь. И услышав, что ребенок вернулся, крестятся: “Спасибо Тебе, Божья Матерь!”
Продолжение следует…
