Церковь

Есть несколько сотен определений культуры, и излишне добавлять ещё одно, но стоит подчеркнуть, что важно рассматривать культуру в смыслополагающем и ценностном, аксиологическом ключе. Вместе с тем не стоит забывать, что всякая культура есть порождение падшего мира. В этой связи представляется обоснованным говорить об антиномичности такого понятия, как христианская культура1; не считая уже таких модных сегодня разговоров о “православной цивилизации” и проч.

С 80-х годов прошлого века Россия проделала настолько большой путь, что можно утверждать: мы живём в другой стране. Естественно, изменилась и Церковь. Я всегда вспоминаю такой пример: в первой половине 90-х в Москве был единственный православный книжный магазин, точнее, отдел: стол с несколькими книгами, находившийся в обувном магазине возле Издательского отдела Патриархии. Его так и называли в народе: православная обувь. Сейчас в православных книжных магазинах можно проводить экскурсии. Подобные примеры серьёзных внешних изменений можно найти и в других областях церковной жизни.

А вот всё ли у нас так хорошо, как внешне может показаться? Отчасти безусловно так; во всяком случае хорошо уже то, что возможна проблемная постановка вопроса, что мы можем сегодня честно сказать, что сделано, а чего не сделано. Например, мы в большинстве своём не осознали, что те из нас, кто личностно в той или иной степени сформировался до перелома 90-х, умудрился не сходя с места жить в двух разных мирах, а более юные совершенно не могут представить себе, как это мы жили. Они волей-неволей — существа одномирные, и нам следует отдавать себе отчёт в том, что при всей привлекательности этого нового мира он носит в себе настолько явственные черты “смелого нового мира”2 из одноимённой антиутопии О. Хаксли, что если не принимать разумных мер культурно-просветительского характера, наши молодые — наша надежда — могут стать и одномерными.

Мне приходится быть одновременно журналистом (а сегодняшняя журналистика почти невозможна без телемостов, on-line-конференций и прочих технически изощрённых приёмах общения с аудиторией) и преподавателем; к тому же обсуждение нашего журнала “Фома” в интернете происходит весьма (иногда кажется, что даже чрезмерно) активно, да и письма нам шлют в немалом количестве. Представляется, что всё это в совокупности даёт мне основания для оценки ситуации с нынешней молодёжью. Так вот, я осмелюсь утверждать, что обилие рекламных уговоров (в том числе и общественно-политических программ) порождает не столько бездумно-доверчивых потребителей, сколько недоверчивых. Среди молодёжи, в том числе — увы — среди неглупых молодых разрастается недоверие как основополагающий принцип отношения к миру. Одинаковую степень недоверия они испытывают и к товарам, и к партийным программам, и к науке, и к друзьям и любимым; о последнем свидетельствует нежелание вступать в брак и обзаводиться детьми, то есть создавать нормальные семьи3. Поскольку в современной публицистике в ходу запоминающиеся звучные определения, можно назвать грядущее в самую близкую пору время эрой недоверия. А коль скоро сознание людей характеризуется недоверием, то о вере вроде бы можно уже и не говорить. Но наше призвание в мире как христиан — именно говорить о вере, так что придётся потрудиться. И говорить о нашей вере следует так, чтобы рухнула стена недоверия. А для этого нужны не риторические приёмы и не домашние заготовки, вызывающие шумное одобрение аудитории, а предельная искренность, открытость, честность и доброта. Легче всего высмеять молодого человека, задающего глупый или даже наглый вопрос. Окружающие будут счастливы посмеяться над незадачливым участником “диалога”. А вот сам он может и навсегда отвратиться от веры. Нельзя проповедовать религию любви, не любя своего собеседника. Если ещё острее ставить вопрос, то нельзя возвещать христианство, не придерживаясь учения Христова. Заметим, что в сфере культурно-просветительской предельно ясно, что распространять культуру могут только культурные люди; очевидно, что и христианство могут возвещать те, кто следует за Христом, кто служит Ему всей своей жизнью.

Ещё одна сложность для христианского просвещения в наши дни состоит в том, что вокруг вроде бы все православные, — так они себя, что называется, позиционируют и в основном действительно так и считают. Существенно, что христианская этика налагает определённые ограничения на опровержение таких утверждений, поскольку только Господь видит сердце человека и знает о его сути. Люди могут лишь указывать на внешнее несоответствие чьего-то поведения общепризнанным правилам. Но поскольку “подобное лечится подобным”, то корректировка внешнего даёт и внешние результаты. Например, можно строго-настрого запретить лицам женского пола входить в храм в брюках — но правильнее было бы говорить о Доме Божием и о чувстве благоговения так, чтобы соответствующую случаю одежду женщина научилась выбирать сама, со вкусом, с пониманием и с любовью.

И к тому же здесь возникает дилемма, потому что самые эти правила в их обиходном применении размыты, а отчасти и искажены течением десятилетий запрета на христианское образование и воспитание. В рамках одной статьи эту тему можно только наметить, равно как и только обозначить кажущиеся возможными пути разрешения этой дилеммы: воспитание целостного, гармоничного видения церковного обихода в контексте не только истории Церкви и её учения, но и национальной — и мировой — культуры. Так, специалисты по истории костюма считают, что подрясник и ряса — самые красивые из всех существующих одежд, и хорошо бы и нам это знать, — это сделает наше культурологическое познание Церкви более полным и более радостным.

Но ведь недоверие, как оно ни ужасно само по себе, порождает ещё одно свойство (чтобы не сказать — ещё один порок). Постоянное искоренение в себе позитивного отклика на информацию (а это и есть недоверие) влечёт за собой равнодушие, так что эра недоверия — она же и эра равнодушия. Равнодушие, в свою очередь, порождает уродливые замены человеческого общения (потребность-то есть! душа-то по природе всё равно христианка, как её ни калечь!); достаточно упомянуть такие интернет-проекты, как “В контакте”, “Одноклас­с­­ни­ки”, где налицо сочетание несочетаемого: одиночество в толпе интенсивно общающихся, но остающихся чужими друг другу людей4.

…Одним из первых программных текстов раннего “Фомы” была статья Владимира Гурболикова “Эра недоверия, или Место встречи изменить нельзя”. Создавая журнал для сомневающихся, мы понимали, что живём в обстановке крайнего недоверия. Всех нас многажды и по-всякому обманывали все, кому не лень: от старших приятелей и учителей до главного рулевого нашей жизни — коммунистической партии. Крушение Советского Союза ознаменовало наступление эры недоверия: после несостоявшегося земного рая — коммунизма неверие и страх вызывала практически любая идеология, любая вера.

Встреча с Богом как главная встреча жизни, открытие Церкви как единственного места, где всегда любят и ждут, прикосновение к многовековой и живой христианской традиции, которая для большинства из нас ещё вчера казалась опасным, но, к счастью, безвозвратно похороненным опиумом для народа, — всё это стало для нас потрясением. Обретённая вера стала основой жизни; она давала силы и вызывала обжигающее стремление поделиться радостью открытия со всеми, кто был рядом. Неофитский пыл порождал множество проблем с друзьями и близкими, коренным образом менял жизни, восстанавливал храмы и возводил монастыри. Мы не всегда были внимательны к мыслям и чувствам тех, кто не пережил подобного опыта, но нам очень хотелось поскорей поделиться с ними радостью открытия — нам было не всё равно. И им было не всё равно; и мы очень хорошо чувствовали, кто наш собеседник — человек эры недоверия, советский Фома неверующий, боящийся верить и страдающий от своего неверия. Мы пытались пробить стену недоверия и страха, разрушить окаменевшее основание старых лживых мифов об антиинтеллектуализме и косности Православия и отсталости христиан… Мы говорили себе и другим “не бойся”, потому что в нашей вере нет места страху, потому что Бог есть Любовь, а совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин 4:18). Шло время, колебания и сомнения одних привели к Богу, других ещё сильней от Него отдалили. Жизнь стала более спокойной и размеренной, люди с виду — вроде бы более терпимыми. Эра недоверия закончилась.

На смену ей пришла эра равнодушия.

Старинный недруг рода человеческого, когда-то поразивший прародителей лживым рассказом о древе познания добра и зла, после искушения сомнением предложил человеку новый соблазнительный плод: безразличие. Сегодня страшнее всего не то, что люди не доверяют друг другу или боятся поверить в Бога и Богу. Людям всё равно. Молодым всё равно, потому что их так воспитали (точнее, не воспитали), взрослым — потому что сомнения в их жизни сменились апатией. Нам всё равно. Когда в маленьком городе Кольчугино 16-летние подростки заживо сжигают на Вечном огне 25-летнего парня, сделавшего им замечание, это не от недоверия, а от слепой, тупой, бессмысленной злобы равнодушия. Нам всё равно, потому что когда в нравственно больном обществе всерьёз и долго обсуждают, нужно ли вводить в школы элементы духовно-нравственного воспитания (при том что воспитание половое вводят не задумываясь, а то вдруг сами не догадаются!) — это не борьба против клерикалов, а преступление против собственного народа.

Равнодушие распространяется незаметно, почти как радиация — без цвета, вкуса и запаха. Быстро и насмерть. Потому что когда заметил последствия — уже поздно. И когда сегодня видишь пустые глаза учеников или студентов, когда вместо ожидаемого сострадания чувствуешь безразличие окружающих, когда в себе ощущаешь эмоциональную опустошённость, потому что пиявка телевизора давно уже высосала все эмоции, начинаешь задумываться: “А вдруг уже поздно?”. Бессмысленно и стыдно говорить, что можно “не смотреть и не слушать”, а читать умные книжки, и что в любом обществе всегда не без урода… Бессмысленно и стыдно, потому что это наши дети уже в школьном возрасте пьют пиво, курят марихуану и сквернословят. И это не маргиналы-уроды: 40% российских школьников знают, где достать наркотики. К этому привело равнодушие: слишком долго мы стыдливо прятались от слова “воспитание”, полагая, что ребёнок может и должен сам выбирать, потому что главное — свобода. Свобода, конечно, универсальная ценность, которая, кстати сказать, является одной из важнейших в христианстве. Но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что выберет ребёнок, предоставленный сам себе в мире соблазнов. Потому мы и имеем, что имеем: толерантное равнодушие детей при политкорректной апатии родителей… И не к нам ли, сегодняшним, обращены страшные слова из Апокалипсиса: Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Откр 3:15–16)?

Можно, конечно, утешаться, что мы стали лучше жить. Но далее ничего “лучше” не будет, если мы не сможем противостоять заразе равнодушия. Безразличие изжить трудней, чем недоверие. Здесь нужны иные слова и аргументы, новая логика и тональность разговора и — главное — конкретные действия.

А средство борьбы с самым древним врагом рода человеческого тоже очень хорошо известно: Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас (Мф 17:20).

…Очень хочется поговорить о сведении заново в единое целое Церкви и культуры. Процесс этот не может быть единонаправленным, а просто обязан иметь два встречных направления. Никакое видение культуры не будет достаточно полным (и даже просто адекватным) без полноценного привлечения фактов религиозной культуры, с которой всё непросто. Самый очевидный пример: мы не вправе описывать икону как портрет или жанровую композицию; для знакомства с ней нужно не просто знать всех, кто на ней изображён, но и понимать, почему тот или иной персонаж или сюжет избран для иконного изображения, то есть в конечном итоге — какую роль он играет в истории спасения. С другой стороны, изучение истории Церкви без привлечения широкого исторического фона будет обеднённым; при знакомстве с церковной литературой необходим сравнительный анализ, оперирующий данными о литературе светской, для лучшего понимания становления иконописи необходимо хотя бы вкратце ознакомиться с техникой и художественными приёмами светского изобразительного искусства соответствующей поры.

Придерживаясь парадигмы принятых ныне рассуждений и терминов, мы можем сказать, что наша основная задача — это воцерковление культуры. Но следует очень основательно подумать, что в таком случае должно иметься в виду. Может показаться, что Церковь — это не только Богочеловеческий организм, который не одолеют врата ада (см. Мф 16:18), но и незыблемый, заданный от века и до вечности эталон культуры. К сожалению, это не так и не могло было бы быть так, — нужно учитывать человеческий фактор, как и то, что культура связана именно с этим фактором. Поэтому корректнее было бы говорить об укоренении культурного фактора в сознании верующих, об их способности анализировать и постигать культуру светскую и стараться увидеть целостный образ жизни без искусственных по большей части перегородок между профанным и сакральным5 — и следовать этому образу; короче — достигать гармонии своего существа.

А между тем именно культурное наследие призвано созидать пространство нашей жизни; коль скоро мы провозглашаем, что русская культура сформирована христианством (а это действительно так), то негоже нам таким наследством пренебрегать. Наши классики должны быть представлены не только в учебниках по литературе, а и в фоновых знаниях и культурном поле наших детей. Конечно, семейная молитва — вещь неоспоримо прекрасная, но наряду с ней полезно было бы возрождать культуру семейного чтения. Это не будет означать возврата к прошлому; это станет именно творческим использованием богатейшего наследия православной культуры в наше время, поскольку она характеризуется именно многосторонностью. Недаром выдающийся русский мыслитель Иван Киреевский писал: “Одного только желаю я, чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех ступеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России…” (О характере просвещения Европы, 1852 г.)

При этом возникает проблема, которую можно назвать коммуникативной: проблема языка взаимодействия академического и художественного сообщества и сообщества церковного. Сейчас есть опасная тенденция расщепления единого русского языка на два говора: верующих и неверующих. И следует признать, что в то время как речь наших иерархов и священников, как и встарь, соответствует критериям языковой нормы, речь представителей светской культуры, во-первых, засорена жаргонизмами вплоть до сквернословия, а во-вторых, они просто не понимают значительный пласт лексики, связанный с реалиями церковной жизни и с богословием. Так, уже довольно много лет назад популярный культурный обозреватель радио “Свобода” долго ругал книгу С. С. Хоружего в основном за введение нелепого и бессмысленного с его точки зрения неологизма синергия. С тех пор ситуация если и улучшилась, то ненамного.

Но воцерковление культуры отнюдь не означает простого научения популяции церковным премудростям. Людям, склонным к размышлениям, полезно было бы узнать, что святые Отцы “изобрели” психоанализ за 1500 лет до Фрейда; что Великие Каппадокийцы создали диалектику более совершенную, нежели гегелевская, что всякий разговор о правах человека возможен только потому, что в христианстве возникло и было разработано понятие личности. Тема эта достойна отдельной книги и не может быть раскрыта в рамках статьи, но коснуться её было необходимо.

Но зададимся вопросом: а была ли когда-нибудь выполнена задача воцерковления культуры? Позволю себе ознакомить с мнением на сей счёт замечательного искусствоведа начала XX века Николая Михайловича Тарабукина: “Для интеллигентского воспитания представляется вполне естественным знание даже таких пигмеев поэзии, как Апухтин и Надсон. Но спросите того самого интеллигента, который читал по-немецки Faust’a, а по-итальянски Divina Commedia, кем сочинены пасхальные песнопения, и он Вам не ответит. Он знает день 26 мая 1799 года, как будто это день его собственного рождения, но если его спросить, в каком веке жил величайший поэт средневековья Иоанн Дамаскин, он только широко раскроет свои недоумевающие глаза. Старая царская школа, пропитанная рационализмом, изучала пoдробно критические труды Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского, а спросите кого-нибудь из старых гимназистов — читал ли он Константина Леонтьева, и он ответит, что нет. Не знать Канта считается зазорным, а не прочесть ни одной страницы Исаака Сирина — вполне естественным”. Если эта фраза относится к старой школе, можно только представить, как она должна была бы звучать сегодня; пользуясь нынешней языковой вольностью, дерзну сказать: мне бы проблемы Тарабукина! Потому что никто уже не знает, что 26 мая (по старому стилю) родился Пушкин. И сегодня не считается зазорным не знать Канта. Так что нам придётся закончить эту часть рассуждений тезисом, который звучит просто, но таит в себе огромные задачи; возможно, что и не для одного поколения: воцерковление культуры невозможно без знания культуры.

Тем самым понятно, что вынесенное в заголовок соотношение консерватизма и традиционности — это не игра синонимами, а исполненное смысла противопоставление. В самом деле, как соотнести понятия консерватизм и традиционность? Часто приходится слышать, что наша Церковь консервативна, что православная культура консервативна, что мы — за консервативные ценности. В этой связи я вспоминаю один обмен репликами в ходе проведения очередного Круглого стола: “Владыко, поддержите нашу партию, она консервативна”. — “Церковь не может поддержать партию (часть), она учит целостному взгляду на мир”. Между тем Церковь не столько консервативна (кон­серватизм — это скорее свойство формы), сколько традиционна. Традиция же есть передача следующим поколениям некоего содержания. Консерватизм может быть попыткой любой ценой сохранить старые формы (трагедия старообрядчества); а традиция включает в себя не только стремление к сохранению содержания, но и умение сделать его понятным и доступным — без профанации, это очень важно — для людей нового поколения, для молодых. Молодёжь не следует пугать, представляя для неё Церковь как одно большое “нельзя”, но с ней не надо и заигрывать, рисуя в заманчивой перспективе одно большое “мож­но”. К сожалению, в нашем дискурсе (включая СМИ) полно и первого, и второго. А преодолеть этот распад (не побоюсь этого слова) мнений можно, на мой взгляд, только умелым противопоставлением традиции и консерватизма. При этом нелепо отрицать консерватизм церковных форм, но его следует представлять не как самодовлеющую ценность, а как внешние параметры, направленные на усвоение традиции.

Казалось бы, есть тема, которая могла бы послужить пробным камнем воцерковления культуры, которая способна сделать наше понимание недавней истории полным и многомерным. Но не сложилось. Пора честно сказать — не сложилось почитание новомучеников. Именно поэтому в оценках историками событий ХХ века (ныне уже полным ходом разворачивающихся в школьных учебниках) можно прочесть либо “ах, как беспросветно ужасно всё было”, либо “много пользы было принесено для страны”. А вместо того самого гегелевского синтеза встречается вялое и бесцветное “с одной стороны, нельзя не заметить, но с другой стороны, необходимо признать” — и какая уж тут осознанная и зрелая любовь к Родине…

А между тем именно широкое церковное почитание новомучеников способно внутри церковной ограды стать основой построения современной культуры церковной жизни, а выйдя за эту ограду — не только дать твёрдую основу для рассмотрения новой истории России, но и послужить внедрению в сознание поколений культуры подвига, культуры горения и вдохновения, создать осмысленную связь культуры напоминания и культуры будущего.

А между тем когда журнал “Фома” готовил материалы о Бутовском полигоне — месте, где за верность Христу были убиты и сброшены в погребальные рвы многие тысячи православных, из которых более 140 уже причислены к лику святых, — мы обратились за комментарием к известным людям. Но от признанных деятелей искусства, бизнеса, власти (большинство из них — москвичи) часто слышали: “Я ничего не знаю о полигоне. Я некомпетентен в этой сфере”. Интернет-опрос рядовых жителей столицы дал тот же результат — Бутово ассоциируется у москвичей скорее со скандальной историей строительства новых домов, чем с трагической историей собственного народа. Возможно ли, чтобы в Израиле вам не смогли ответить на вопрос, что такое Освенцим?..

Культура забвения — не просто знак невежества; она опасна. Один из мыслителей XX века сказал: “Раны, залечиваемые временем, содержат яд”. Неслучайно, что такая формула появилась именно в ХХ столетии. Невозможно сосчитать всех ран, нанесённых нашему народу и всему человечеству в этот период. И, безусловно, рана Бутовского полигона — одна из самых глубоких для России. Вряд ли удастся залечить её такими учебниками по истории, из которых некоторые страницы — в том числе о Бутовском полигоне — просто вырваны.

Назвать события 1930-х годов “далеким прошлым” — всё равно что объявить вопрос “за что и во имя чего умирать?” неактуальным и неуместным для современного человека. Ведь именно с выбора между верностью Христу и сохранением собственной жизни две тысячи лет назад начиналась Церковь. Подобно первохристианам в Риме, бутовские и другие новомученики приняли смерть за веру. Многие из них, предчувствуя скорую гибель, говорили об атеистической власти: “Это всё временно”. И здесь мы видим не столько предвидение будущего, сколько твёрдую позицию тех, кто своей жертвой придал бесовству в нашей стране временный характер, без кого последующее возрождение Церкви вряд ли было бы возможно.

А сегодня, приехав на Бутовский полигон, вы увидите, что посетителей на нём нет — полигон нашей памяти, как правило, пустует. И дело даже не в том, что жителям Москвы трудно найти время, чтобы добраться туда. Дело в вопросе, который ставит перед каждым из нас это место. Здесь казнены и погребены тысячи самых разных людей — от крестьян и сельских священников до палачей, ставших со временем неугодными режиму. Посетитель полигона неизбежно начинает проецировать ситуацию, в которую попали эти люди, на себя, на собственную жизнь — и сталкивается с вопросом, ответ на который (осо­бенно если это молодой, “современный” посетитель) он не всегда знает: а есть ли разница, за что умирать? Это катастрофа. Поэтому у нас до сих пор есть станция метро Войковская, носящая имя человека, отдавшего приказ расстрелять невинных детей. И до тех пор, пока у нас нет убеждённости в том, что новомученики — это герои нашего времени, мы не можем утверждать, что храним наше наследие, нашу культуру.

И так и будут выходить псевдоисторические фильмы, способные лишь запутать зрителя, дезориентировать его и отбить охоту к познанию нашей истории. И издаваться страшными тиражами невежественные домыслы об истории, зачастую ещё и в беллетристической форме. А те, кто интуитивно чувствует в этом неправду, будут утешаться детективами.

А если мы не будем твёрдо придерживаться принципа рассмотрения истории человечества с точки зрения истории Церкви, то есть принципа экклезиологичности, а историю Церкви — с точки зрения её христоцентричности, то ни о каком воцерковлении культуры речи быть не может. Остаётся только молиться о Божией помощи в этом деле, отдавая себе отчёт в том, что без исторической памяти и без духовной культуры народ жить не способен.

1Понятие христианской культуры, как это ни непривычно звучит, вовсе не противоречит идее о том, что культура — феномен падшего мира: нам сказано, что нет храма в Новом Иерусалиме: Храма же я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его, и Агнец (Откр 21:22). Отсюда можно сделать вывод, что и вера — но не Церковь! — вещь преходящая (ибо в Царстве Небесном сменяется уверенностью, порождаемой лицезрением Бога), не говоря уже о культуре. — Ред.

2Существует и другой вариант названия этой книги: “Дивный новый мир”; по-английски этот мир называется brave, что всё-таки ближе к смелому. — Ред.

3Вследствие этого в демографической картине нашего общества до сих пор имеет место превышение смертности над рождаемостью, что на графике отображается в виде креста; такое явление получило в демографии почти мистическое название “русский крест”.

4Я ни в коей мере не отвергаю утилитарной ценности этих проектов или того, что с их помощью потерявшие друг друга старые друзья вновь смогли встретиться; я сейчас скорее о “философии” виртуального пространства в целом.

5Без такого подхода мы имеем картину скорее печальную: кое-кто из церковного народа старательно следует принципу “всю эту культуру враги выдумали”, кое-кто ревностно исповедует и практикует двойную жизнь — в храме и вне его, — а люди культуры утверждают, что именно их “культурность” мешает им воцерковиться, но при этом о культуре церковной не имеют ни малейшего представления. — Ред.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.