Они ходили по Вене. Ходили-бродили по Вене.
По улицам каменным. Мимо домов, не кичащихся разноцветьем. Мимо дворцов имперских и важных.
Важные дворцы, и статуи важные, в зеленой патине, конные статуи. Сколько ж тут конных императорских статуй! И каждый, главное, в лавровом венке.
И фиакры вдоль улиц. Важные фиакры. Извозчики, или как их там можно назвать, в котелках черных. С черными усами. Поправляют лошадям хвосты, сметают мусор с сидений метелочками.
– Эй, садись-садись, господин. Садись-садись. Мы вам покажем Вену.
И лошади их – потомки тех императорских лошадей. Это сразу видно. Это здесь каждая лошадь, поди, понимает…
– Эй, садись-садись, господин!
***
Отцветающие магнолии и ликующие в своем буйстве розовые рододендроны возле памятника Штраусу в городском парке.
А возле Штрауса в парке – ярмарка. Австрийская народная. Австрийцы ломятся на ярмарку. Яблоку негде упасть, столько тут австрийцев. Что продают? Колбасу продают. Сыр продают. Бекон копченый продают. Жареную картошку продают. Пиво продают. Все продают, что есть можно. Всем австрийцам нужен бекон, всем нужна жареная картошка. На тарелку наложишь картошки гору со шкварками. Яичницу сверху, да так, что желточек на картошечку растекается… И колбасочку шкворчащую. И горчички к ней.
А потом еще сыры разные вонючие деревенские пробовать. И бочок-окорочок копчененький. И дяденька в тирольской шляпе с перышком – тебе и такого бочка, и такого окорочка, и отрезает, и отрезает, и накладывает.
– Позвольте Вас, господин хороший, попотчевать. По-нашему, по-австрийскому…
И сам ус себе еще при этом накручивает. На усатого Штрауса поглядывает и накручивает! И подмигивает и тебе, и Штраусу.
А Штраус-то, Штраус-то тоже, небось, в копченых тирольских окороках-то разбирался. И в колбасках тоже.
Да уж, возле Штрауса голодным не останешься. Музыкальная столица!
– Тебе взять колбасочку?
– Взять-взять. А вот мяско еще какое у него, с дымом и со слезой! Взять, конечно.
***
Квартира Моцарта. Уже не в парке – возле собора. Голые стены. Белые потолки. Современный паркет. «Мы не знаем, что было в этой комнате…». «Мы не знаем, где стоял инструмент…». «Главное, что сохранилось в этой квартире – это вид из окна. Моцарт видел те же дома и ту же брусчатку…»
Остановился и на весь музей, размахивая руками:
– Ты, Моцарт, бог. И сам того не знаешь.
– Тише. Как ты себя ведешь!
– А что? Пускай слушают. Это же наш Пушкин про ихнего Моцарта.
В музее Моцарта
Половина музея Моцарта, между прочим – про Сальери. Они пытаются защитить Сальери. Оправдать его. Им кажется, Милош Форман погорячился. Все было не так. Сальери не виноват.
– Э-э-э… Да они не знают про Пушкина. В России приговор Сальери вынесен тому уж двести почти лет. С тех пор ничего не изменилось. Пушкин вообще все расставил у нас по местам:
– Кто приказал убить маленького царевича?
– Борис Годунов.
– Кто отравил Моцарта?
– Сальери.
У нас по всем трудным вопросам Пушкин главный. И по Моцарту тоже.
– Погоди-погоди, но ведь доказано же, что Сальери не виноват! Я тебе, как музыковед говорю.
– Доказано – не доказано, ты как будто не русский человек. Пушкина читай.
***
Ходили вечером в концерт. Зал старинный.
Музыканты все в паричках, в камзольчиках все в атласных, со скрыпочками. Дирижер тоже в паричке и в камзольчике.
А половина всех слушателей – китайцы.
Как вжахнули они в этих своих паричках Моцарта.
Потом Штрауса как вжахнули!
А китайцы в зале «Айне-кляйне нахт музик» заслышали, и удержаться не могут. Приплясывать кинулись прямо на своих местах. Прямо на стульчиках. Сидят, ножками притопывают. Трогательно как. Они даже некоторые плакали. В старинном венском зале. Музыканты в паричках и в камзольчиках. И китайцы в разноцветных спортивных костюмах, почему-то, плачут от Моцарта. И приплясывают. И кроссовками притопывают. И от Штрауса. Плачут и приплясывают. И притопывают. Трогательно, ужас…
– Милые китайцы.
– Милый Моцарт!
– И Штраус милый тоже!
***
Девушке на ресепшен:
– Простите, нам нужен памятник советским воинам.
– Советским воинам?
– Да. Мой отец брал Вену.
– Вену?
– Не верите? У нас дома хранится медаль «За взятие Вены».
– Освобождал Вену? О, вам нужно на Шварценбергплац. Я вызову вам такси. Он был американец?
– Кто?
– Ваш отец, который освобождал Вену?
– Нет. Он был русский. Русский еврей. И он не освобождал Вену. Он ее брал. Вену брали советские войска.
– Русские?
– Русские.
– И евреи? Ваш отец еврей? Он сидел в концлагере? Евреи сидели в концлагере. Но это было не в Австрии. Это было в Польше. Австрийские евреи сидели не в Австрии, они сидели в Польше, в Аушвице. В Австрии, в Маутхаузене евреи не сидели.
– В Маутхаузене сидели русские.
– Господин уверен?
– Да. В Маутхаузене сидели русские военнопленные.
– Возможно, господин. Но не евреи. Вы знаете, теперь в Австрии очень уважают евреев. Очень уважают.
И усатому дяденьке в бежевой жилетке, который тоже стоит за стойкой:
– Мы, австрийцы, очень уважаем евреев, не так ли?
– Я-а, я-а…
– Нет. Он не сидел в концлагере. Мой отец не сидел в концлагере. Если бы он сидел в концлагере, меня не было бы на свете. Все его родственники в Витебске и Риге. Все бабушки, дедушки, дядьки и тетки. Все двоюродные и троюродные братья и сестры. Все племянники и племянницы, от новорожденных до подростков. Все соседи по улице. Все они были евреи. Все они попали в гетто и в лагеря. Все они были уничтожены. А он нет. Он был советский артиллерист. Сначала он стрелял по этому городу. А потом вошел в город с войсками и вел бои здесь, на улицах. Возможно, возле этого отеля. Он брал этот город.
– Ну, что ты к ней пристал? Ну, зачем? Приятная австрийская девочка.
– Пускай слушает. Ей полезно.
Памятник Советским воинам в Вене
***
– Ваше такси, господин.
И усатому дяденьке в бежевой жилетке за стойкой:
– Отец этого господина освобождал Вену. Он был еврей. Ну да, сегодня же 8-е Мая. Сегодня День освобождения Австрии. Мы, австрийцы, ведь уважаем евреев, не так ли?
– Я-а, я-а…
***
Посреди площади стоит Советский Солдат. Бронзовый солдат. В руках у него – золотой щит. Позади него колонны. Перед ним – фонтан.
8-е Мая. На площади никого. Возле Солдата – одинокий полицейский.
Они кладут цветы. Садятся на лавочку. Смотрят на Солдата. Смотрят на фонтан. Полицейский смотрит на них.
8-е Мая. Полицейский ждет провокации. Его специально поставили сюда, чтобы не было провокации. Начинается дождь. Они встают, прячутся под деревом. Полицейский возле Солдата никуда не прячется. Он на страже. Он охраняет Солдата. Грамотный человек – на своем месте.
8-е Мая. Полицейский ждет провокации. Провокации нет. Они, двое, молчат под деревом. Она дает ему помолчать. Она знает. У него особые воспоминания об отце. У мальчиков об отцах всегда особые воспоминания.
Они одни. Еще полицейский. Для полицейского они уже и есть – провокация. Полицейский недоволен. Полицейский смотрит на них. Полицейский думает, а не пора ли ему вмешаться.
А они стоят под деревом. Глядят на памятник. И ему сказать совершенно некому, но сказать хочется. И тогда он говорит то ли самому себе, то ли памятнику:
– Отец был здесь 70 лет назад. Грузовики вот по этим улицам тащили пушки батареи, которой он командовал. Грузовики прыгали по булыжникам. Сам он сидел в кабине. В кабине трясло, мотало. Оттуда, из кабины, он смотрел на улицы города, на который вчера еще смотрел в бинокль. И, наверное, даже смотрел в прицел. Ехал и смотрел теперь на дома, в развалинах которых лежали осколки его снарядов.
Через 70 лет вот я здесь, у этого памятника, приехал с женой. Вспоминаю о тебе, папа. И поговорить не с кем.
Освобождение Вены советскими войсками
Да и хорошо, наверное, что мы ни о чем тут не говорим, потому что, знаешь, папа, ты воевал, ты стрелял вот по этим домам, по этим улицам, рвались снаряды, грохот кругом, огонь, дым, осколки кирпича, трупы, пули свистят, туда-сюда, фиу-фиу, всюду смерть, как-то это все было, нам не представить.
Как вообще, если вокруг пули, осколки, гарь, трупы? Надо, наверное, все время сгибаться, надо прятаться, надо беречься. Это мне непонятно. Потому что если вдруг даже одна пуля… То что делать? Если вдруг даже одна пуля, то присядешь, или вон в фонтан, или за деревом спрячешься и носу не высунешь. А тут такое… А тут – война… А ты стоишь возле своих пушек, и командуешь «Огонь!», и опять «Огонь!», и наводишь, и машешь рукой. И пушки бьют.
И от твоего снаряда у этого венского роскошного ампирного дома сносит целый огромный каменный угол. И тогда штурмовая пехота врывается и выкидывает из него фрицев с пулеметами и фаустпатронами. И они валятся с верхних этажей на мостовую, прямо под колеса твоей батареи. И пока они летят, серые полы их шинелей разлетаются в стороны, словно мышиные крылья. И как это все?
Как это все уложить в голове, если я помню, как ты не давал мне, маленькому, подойти к краю платформы, потому что опасно. Ты стоял. В светлом плаще. В сером берете. Мы ждали электричку. Портфель был у тебя помятый такой. И корзина с зеленой антоновкой. Потому что мы ехали с дачи. И ты боялся за меня, что я свалюсь с платформы под поезд.
Или я помню, как ты смешно робел, когда нужно было идти к врачу. И я, мальчишка, хихикал над тобой, что ты трусишь.
Как это все: ты – самый мирный, самый мягкий человек на свете, ты совершенно несмелый человек, и эти пушки и разнесенный вдрызг угол этого ампирного венского дома? И эта гарь. И трупы. И три твоих ордена. И пережитая блокада. И медаль за эту самую Вену…
А потом вдруг все умолкло. И бои стихли. И вот ты едешь в грузовике, по улице, и тебя мотает на венских мостовых, а ты по сторонам смотришь, как из подвалов вылезают те самые венцы – матери и бабушки этих нынешних мирных, сытых и важных вылезают из подвалов.
А тогда не такие. А тогда вот дом, где угол разбит снарядом. Вот кроватка детская. Обои полосатые на стене. Вот кукла среди битого кирпича, а у куклы рука оторвана. А вот венка, тетка венская, стоит. Она в серой немецкой шинели, сняла с убитого.
У нее таз медный в одной руке и узел с детскими вещами – в другой. И ветер волосы ее светлые раскидал по плечам, по лицу. А лицо у нее все в копоти. А волосы светлые, арийские. А из под волос глаза глядят. Наверное, голубые. И она локтем своим кургузым в колючей немнущейся шинели пытается сдвинуть волосы с лица. Убрать их.
И копоть со щек стереть. И не выходит. И она все трет, и не выходит. И узел, который она не выпускает из руки, бьет ее по лицу, по груди, по плечам. Немилосердно бьет, колотит по лицу и по плечам. И понятно, что она украла и эту шинель, и этот таз, и этот узел с детскими вещами.
И она стоит и смотрит на тебя. Как ты проезжаешь мимо в машине. И моргает из под своих светлых арийских волос. Часто-часто. Часто-часто.
А ты, я знаю, ты ехал в том грузовике и молчал. Смотрел на этот город, развалины, на дом, который ты разбомбил, на детей, вылезающих из подвалов, и эту тетку в серой немецкой шинели с тазом, и молчал…
А и нам теперь, папа, о чем говорить, глядя на них мирных: разодетых, сытых и важных? О чем? В молчании и теперь больше правды.
Освобождение Вены советскими войсками
***
Дождь заканчивается. Из-под дерева они уходят в город. Полицейский остается один. Полицейский доволен. Провокацию он предотвратил. Эти странные двое постояли под деревом. Постояли и ушли. Провокации не будет.
Через два часа в кафе им расскажут, что неизвестные из баллончиков только что раскрасили Советского Солдата в цвета украинского флага. Полицейского в тот момент возле памятника не было.
***
Они ходили по Вене. Ходили-бродили по Вене.
Двадцать пять лет прожили вместе и впервые уехали куда-то без детей. Оба-на! Впервые.
Ходи, гуляй, ешь, что хочешь. Некому рассказывать про правильную еду.
Если вы хотите «венскую» сосиску, во всем мире вам нужно просить «франкфуртскую». Это так сложилось. Пятьсот лет назад уже сложилось. И не надо ничего пытаться изменить. В самой Вене вы еще можете съесть «венскую» сосиску. Но не за пределами.
Самые вкусные венские сосиски в киосках на улице. Прямо под Альбертини. Или на Грабской, возле Святого Штефана.
– Мне две венские сосиски мит сенф. С горчицей, то есть.
– Одна порция – это две сосиски. Вам две? Или две и две?
– Мне две. И еще две и две. И еще черный хлеб. И еще вот тот огурчик, маринованный в горчичных зернах. И еще вот тот перчик красный маленький. И еще вот тот белый лучок. И еще я возьму вот те жареные колбаски. Красненькие. Вот шипят у вас на гриле. Да-да, вот которые прокалываете, и из них сок брызжет. Да и еще вот те, коричневые. С круглым крупным жирком. Да, вот те. И еще хлеба. Да, того черного, обсыпанного душистыми зернами.
– А что, господин, будет пить?
– Мне пива. Да, пива. А даме – воды. Дама не пьет пива. Наверное, и мне тоже не пива. Пиво оно везде пиво. Давайте вина. Австрийского хорошего вина. Белого! Налейте Рислинга. А еще вот это ваше. Сухое. Называется Грюнер Вельтлинер. Очень хорошее. К сосискам – самое то.
Вена и сосиски. Сосиски и Вена. Если вам за сосисками, то вам сюда.
Сосиски и Вена. Если вам за сосисками, то вам сюда
***
Вечером у дворца Хоффбург – митинг. 8-е Мая. В глубине сцены – Венский Симфонический готовится играть 9-ю симфонию Бетховена. Но сначала митинг, сначала слова. Сначала речи. В Вене скоро выборы. Вене нужно определиться. Правые, левые, центральные политики. Всякие. 8-е Мая, они не могут молчать. Они говорят о войне.
Австрия признана страной-жертвой. Им же сделали аншлюс. Поэтому они – жертвы. Это тогда они радовались. Когда был аншлюс. Тогда ликовали. Левые, правые, центральные. Всякие. Они говорят теперь о войне. Через слово почему-то «Russland». Через слово «Ukraina». Через слово «Крым». Через 70 лет им кажется, они научились отличать, где «аншлюс», где «неаншлюс».
– Я думаю, знаешь, о чем? – говорит он жене, – Я думаю, интересно, кого они сажают в первые ряды на таких мероприятиях. Ведь у них не было сопротивления. У нас в первых рядах сидят ветераны. Каких ветеранов сажают вперед они?
Вокруг сцены – два огромных экрана. Камера съезжает с трибуны. Правые, левые, центральные заканчивают говорить. Камера хватает публику. Камера хватает первые ряды.
В первых рядах – старые евреи. В черных шапочках, седые, с тяжелыми морщинистыми веками, слезящимися глазами. Под веками видны черные прожилки старческих выступающих вен. Евреи плачут. По сморщенным обвисшим щекам их текут еврейские слезы.
– А что б им не позвать наших? Слушай, ну тех, которые Вену брали. Вот их и сажали бы в первые ряды рядом с евреями.
***
Долина Вахау. Лучший в Австрии Рислинг!
Семейство Jamek. Свое вино. Свой ресторан. На хозяйстве – свекровь. Сухая. Высокая. Букли. Ключицы. Скулы. Маленькие круглые очки. Носик.
Два сына работящих. Таскают ящики. Больше при такой матери ни на что не способны.
Две невестки. Одна на кухне. Другая, конечно же, Марта.
Передник. Башмаки. Конопушки. На улыбки клиента краснеет. Пытается объяснить. Закатывает глаза. Жмурится. Не выдерживает и – прыскает. Хохочет. Краснеет еще больше.
– Господин. Да. У нас пять видов рислинга. Да. Какой желаете попробовать? Все? Каждого по осьмушке? Нет? По четвертинке? Пить будут все? Нет? Господин сам будет пить по четвертинке каждого вида Рислинга? Хорошо?
Опять хохочет. Пытается поджать губки. Не выходит.
– Да. Я бы посоветовала «Leberknodelsuppe», горячий говяжий бульон с печеночными кнедлями. Да. Горячий. Что? Водки? Шнапс? Шнапс к супу? Всем шнапс? Нет? Господин сам будет пить шнапс с супом? Birnen-Schnaps? Грушевая водка? Хорошо. Значит, Birnen-Schnaps, к супу и Рислинг? Пять четвертинок Рислинга?
Опять хохочет.
– Кушать? Я бы посоветовала Tafelspitz, отварная говядина под яблочным нежным хреном. Что? Говядину даме? А господин? Blutwurst? Кровяная колбаса с тушеной капустой? Откуда господин? Из России? Нет. Не может быть. Господин, наверное, из Штирии. Или из Верхней Австрии? Господин любит кровяную колбасу. Господин – настоящий австриец!
Хохочет.
Tafelspitz
***
Смотрели на Дунай. «На прекрасном голубом Дунае» – это все Штраус придумал.
Нету никакого голубого Дуная. Весенний Дунай – изумрудно зеленый.
Деревья с нежными листочками над глубокой стеклянной зеленью воды. Над перекатами, отражающими солнечный свет – везде-везде-везде, по всей реке, рассыпались слепящие блики, разлетелись по всей, по всей реке блики – и от того, кажется это бегущее, густое струящееся стекло еще более изумрудным.
А в деревьях птицы поют. А в камышах возле берега – мимолетное шевеление ветра. Утки крякают, плещутся, шлепают лапами. Вот где Штраус.
***
Вечером, перед отъездом забрели в какой-то ресторанчик. Называется «Подвал двенадцати апостолов». Высокие кирпичные своды. Простые деревянные столы. Играет музыка.
Столик нашли с трудом. Много туристов. Русских немного – много китайцев. Но много и австрийцев, много немцев.
Сели заказали по меню. Она – все ту же говядину с хреном. Он – венский шницель из телятины и любимую кровяную колбасу с капустой. Взял домашнего белого вина. Одну кружку. Потом вторую. Потом третью. Шнапсу взял к супу.
Сидели, ждали заказ. Он пил вино. Смотрел по сторонам. Спросила:
– Ну что?
– Вена хороша. Ах, как хороша! Такой питерский город. Чрезвычайно питерский.
– Это потому, что тебе тут особенно вкусно.
– Это потому, что ты особенно любишь Моцарта. И поесть тоже…
– Ах, ты…
***
Музыкантов было двое. Один на гармошке. У другого – скрипочка. Ходили между столиками. Какую речь услышат, такую мелодию и играют.
– Нет-нет, только не «Катюшу».
– Но ведь, господин – русский?
– Не надо, пожалуйста, «Катюшу». И «Калинку-малинку» не надо. Ой, нет, и «Маленькую ночную серенаду» тоже не надо.
– Что господин хочет послушать?
– А ты не австриец? – это он вдруг скрипачу.
– Откуда господин знает?
– Я слышал, как вы говорили между собой. Поляк? Сконт пан походит?
– Господин говорит по-польски?
– Немножко. Так откуда ты?
– Я из Кракова.
– Как зовут?
– Марек, – он улыбнулся, – Что сыграть для господина и его дамы?
– Даже не знаю. Дама – музыкант. Сыграйте что-то не очень известное.
– «Полька» Штрауса? Мадам?
– Ну, что ты устроил им допрос? Неудобно.
Улыбнулась. Кивнула
Заиграли. Получили свои десять евро. Отошли.
– Ну, что?
– Ничего-ничего. Играют хорошо. Здесь все играют хорошо.
Принесли ужин.
– За Вену?
– За Вену.
– За прекрасную вкусную музыкальную Вену!
В «Подвале 12 апостолов»
***
Музыканты ходили от столика к столику. Где-то меньше задерживались, где-то дольше.
Больше всего они играли большим немецким и австрийским компаниям. За длинными столами, с огромными литровыми кружками пива, немцы сидели по десять, пятнадцать человек. Шумели. Кричали даже.
Когда музыканты подходили, вскакивали, хлопали скрипача по плечу. Что-то заказывали. Под музыку пели громко, раскачиваясь дружно, взявшись за руки. Одну песню. Другую. Третью. И так от стола к столу. От одних немцев – к другим. От одних австрийцев – к другим. За одним столом запевали. За другим подхватывали.
Они знали свои песни. Они умели петь. Они умели провести вечер дружно за кружечкой венского. И было в этом много такого родства, что ли. И радости какой-то общей.
– Эй, подойди сюда, – махнул скрипачу рукой
– Наверное, достаточно?
– Ничего. Я просто вопрос ему один задам. И все.
– Господин, мне?
– Да-да, ты. Подойди-ка.
– Да. Что господину еще сыграть?
– Так ты говоришь, тебя Марек зовут?
– Да, господин.
– А все-таки ты не поляк, Марек. У тебя на лице написано, что ты не поляк. Ну? Кто ты такой?
– Да, ну с чего господин так решил? Ну, хорошо. Хорошо. Не совсем поляк.
– Или совсем не… Да? А знаешь, почему ты совсем не поляк? Бо естешь ты, Марек, польским жидем. Потому что ты польский еврей. Так? Так?
– С чего это господин так решил? – улыбнулся, – Господин, может быть, и сам еврей?
Потом посмотрел на стол.
– Нет, господин не еврей. Еврей не станет есть кровяную колбасу, – опять улыбнулся.
– Ты – совсем не поляк. А я – не совсем еврей. Давай так. Ты вот скажи-ка мне лучше, Марек – польский жид, как же ты можешь им все эти песни играть? Немецкие все эти песенки… Ты бы им еще «Хорст Вессель» сыграл. Чего не сыграть? Посмотришь, как они повскакивают с мест и руки начнут вскидывать. Давай. Денег тебе отвалят.
– Ну-у-у, господин, «Хорст Вессель» в Австрии запрещен. Не будут они петь. Да и господа эти – обычные мирные туристы. Приехали в Вену отдохнуть. Давайте я лучше для вас еще что-нибудь сыграю.
– Сыграешь-сыграешь… Так обычные туристы, говоришь?
– Да, господин. И они, господин, жалеют очень обо всем, что сделали их деды и прадеды и с русскими, и с поляками, и с евреями. Не надо на них сердиться. Мы хорошо здесь живем. Нам, евреям, хорошо в Австрии. Так что вам сыграть?
Закусил губу. Помолчал.
– Хорошо, говоришь, живете?
– Пойдем уже, – взяла сумочку, – Попроси счет, и пойдем. Не надо тебе больше песен заказывать.
Ах, как же она знает его. Как она знает, где у него и чего болит.
– Пойдем, прошу, я устала.
– Погоди. Одну только. Незатейливую.
Оглянулся по сторонам. Притянул скрипача к себе.
– «Тум-балалайку» знаешь?
– Господин, зачем?
– Знаешь «Тум-балалайку»?
– Господин…
Зашептал ему, громко-громко зашептал:
– Ты же в Кракове живешь…Марек… И предки твои, наверняка, жили в Кракове. И ты знаешь, Марек, что в Освенциме, который всего в шестидесяти километрах от твоего родного Кракова, так вот в Освенциме, где вот эти господа, мирные туристы, сжигали своих австрийских евреев, и польских, и белорусских евреев, в Освенциме существовал еврейский оркестр. И когда партию заключенных отправляли в газовые камеры, этот оркестр должен был играть «Тум-балалайку». Ты знаешь это?
Дернул скрипача за рукав.
– Знаешь?
– Господин, не надо… Зачем!?
– А затем! Что, скажешь, твоих родных не было в Освенциме? Кто там у тебя? Бабушки? Дедушки? Тетки? Дядьки? Кто? Все там полегли? Никого же у тебя не осталось. Ты и сам, небось, на свете живешь потому только, что кто-то у тебя наверняка воевал. Потому и выжил. А больше никто не выжил. И отец мой выжил тоже только поэтому. Потому только и ты на свет появился. Как и я, Марек.
Воевал у тебя? Кто? Оба деда? Оба деда!? Ну? И Что? И ты не хочешь играть? Я ж не из пушки тебя стрелять зову. Давай. Давай, Марек! За всех наших бабок, за всех теток, за всех стариков и детей замученных, от младенцев и до подростков. За дедов твоих, которые тоже воевали! И за отца моего, который этот город взял семьдесят лет назад штурмом. Давай, Марек-польский жид, давай за всех за них, играй родной.
Он сунул скрипачу деньги в нагрудный карман, встал из-за стола. И гулким громким голосом, который эхом тут же отразили высокие кирпичные своды старинного венского подвала, внятно очень проговорил:
– Уважаемые господа! Специально для мирных немецких и австрийских отдыхающих, в этот тихий майский вечер, я хотел бы попросить музыкантов исполнить народную еврейскую песню «Тум-балалайка». Если кто-нибудь из господ отдыхающих не знает, под эту песню в лагере Аушвиц было отправлено в печи более полутора миллионов евреев. Их вели в газовые камеры, а оркестр играл. Их убивали, их душили, их травили, а оркестр играл. Их сжигали, а оркестр играл. Прошу вас, господа, это веселая песенка. Марек, давай! Давай, Марек-польский жид, играй родной!
***
Бледный Марек шепнул что-то на ухо гармонисту. Гармонист поднялся. И они заиграли «Тум-балалайку».
Он остался стоять. Оглядывался, ждал, что все они будут делать. Она сидела рядом, вся красная, и мяла в руках сумочку. Немцы за столиками, русские, французы, голландцы и даже китайцы умолкли, с интересом глядели на него и слушали задорную мелодию, под которую хотелось пуститься в пляс. Немцы раскачивались, держась за руки. А китайцы в разноцветных спортивных костюмах пританцовывали, притопывали, сидя на своих деревянных стульях. Также пританцовывали, как под Штрауса или Моцарта в старинном венском концертном зале.
Штэйт а бохэр, ун эр трахт,
Трахт ын трахт та ганцэ нахт:
Вэмэн цу нэмэн ин нит фаршэймэн,
Вэмэн цу нэмэн ин нит фаршэймэн?
Тум бала, тум бала, тум балалайкэ
Тум бала, тум бала, тум балала
Тум балалайкэ шпил балалайкэ
Шпил балалайкэ, фрэйлех зол зайн!
Думает парень ночь напролёт
Ту ли девчонку в жёны берёт
Можно влюбиться и ошибиться
Ах, если б всю правду знать наперёд!
Тумбала, тум-бала, тум-балалайка
Тум-бала, тум-бала, смейся и пой!
Тум-балалайка, сердцу сыграй-ка
Пусть веселится вместе с тобой!
– Ну, что? Ты доволен? – они шли уже мимо Святого Штефана.
Скривился:
– Они даже не встали. Просто сидели и, по-моему, даже подпевали. Похоже, им понравилось.
– Я думаю, они просто не услышали тебя. Просто послушали веселую песенку. Просто посмотрели на подвыпившего кричащего мужика. Просто покачали головами по поводу вечной русской неадекватности. Они же не знают, что это не все русские такие неадекватные. Что это только ты у меня такой. В общем, скандала не получилось. Не вышло…
Остановился, обнял ее:
– Прости?
– А что с тобой делать? – и прижалась к нему щекой, – Слушай, а как, интересно, ты решил на мне жениться 25 лет назад? Как в песне?
«Думает парень ночь напролет
Ту ли девчонку в жены берет…»?
– Как в песне.
– И что ты тогда надумал?
– Вот, – развел руками.
– Понятно. А вот я, похоже, не думала.
– Жалеешь?
– Тебя, дурака?
– Да нет, что вышла.
– Ну, что за дурака такого вышла, жалею, – прижалась еще ближе, – А вот вышла б я за тебя замуж, если бы ты был другим? Вот вопрос…
Шли, обнявшись, по черным булыжным улицам. Мимо закрывающихся ресторанов. Мимо засыпающих кофеен. Мимо гаснущих вывесок. Мимо тусклых фонарей. Мимо парочек, сидящих на лавочках в парке.
Лошадь, небрежно, вразвалочку, везущая перед ними запоздалый фиакр, измотала уже в конец своего полусонного седока. Проезжая мимо конной статуи австрийского императора, остановилась. Покосилась на статую. Мотнула головой. И пошла дальше уже рассудительно и строго, все дальше и дальше, мерно отбивая шаг за шагом по мостовой. И встряхивая горделиво расчесанной породистой челкой.
Примечания:
- «Тум-балалайка» — название народной еврейской песни. В переводе с идиш означает «Играй, балалайка».
- Слово «жид» в польском языке не является ругательным и переводится как «еврей».
- Ссылки на исполнение песни, в качестве иллюстрации: http://www.youtube.com/watch?v=SLbJC8pkLuk; http://www.youtube.com/watch?v=MU7WKOQko6U
