«А вы с мамой на эту тему говорили? Она не против?», – спросила меня Надежда Черняк, студентка первого курса Московского государственного университета. Со своей мамой, Ириной Черняк, Надя познакомилась, когда ей было шесть.
Мы беседовали с Надей после того, как она на отлично сдала первую в жизни сессию.
Беседовали о том, каково это – быть приемной дочкой, как складывались отношения с кровной матерью («женщина, которая меня родила», – формулирует Надя), хочет ли она такую большую семью, как у родителей.
В семье супругов Черняк – трое взрослых кровных сыновей и пять приемных детей. Кроме Нади: Лейла – 13 лет, Максим – 11 лет, Юля – 10 лет, Лена – 8 лет.
Хотя понятно, что разделения на «кровные» и «приемные» в семье нет. Потому что все родные.
– Помню отчетливо детство лет с трех-четырех, и эти воспоминания мне немного мешают в сегодняшней жизни. В шесть я попала в приют, а потом в детский дом. Интересно, что жизнь в этих учреждениях запомнилась гораздо хуже.
Помню, я там выбрала одну взрослую девочку, Розу, она меня успокаивала, когда я плакала: мне надо было, чтоб она меня пожалела, послушала. Так обычно и бывает: дети выбирают себе взрослого – воспитателя, старшего ребенка, чтобы считать его «своим» взрослым.
Встреча с мамой
Не помню момента первой встречи с мамой. Первое, что сохранилось в памяти: она приезжает, говорит: «Привет, Надя», дает мне белую блузку и игрушку – маленькую зеленую кошку. Я еще подумала: «Как могут быть зеленые кошки?» Она тогда спросила: «Ты поедешь к нам в гости?» Я согласилась.
А мама рассказывает, что она приезжала и раньше. Я к ней подошла, спросила, моя ли она мама, хотя знала, что это не так (тогда было не так). Видимо, я всех так спрашивала, вот и не запомнила. Потом (по рассказам мамы) я попросила, чтобы она вывела меня погулять. Опять же, наверное, я многих об этом просила…
Сначала был гостевой режим: я приезжала в семью на выходные. Помню, еще не войдя в квартиру во время первой поездки, спросила маму: «Можно я буду называть тебя мамой?» Она: «Да, конечно». Отчетливо помню этот момент. И сама удивляюсь, почему я тогда спросила это, как почувствовала, что это действительно мама? Ведь я же знала, кто моя мать.
Через несколько недель Оля, которая меня родила, приехала в интернат, рыдала, узнав, что я хожу в гости. И я рыдала вместе с ней. И при этом знала, что у меня уже есть другая семья, в которую я попаду в ближайшие выходные.
Когда я пришла в свою семью, там было трое сыновей старше меня. У них был свой сложившийся уклад жизни. Меня они приняли не сразу, это точно. Вот только средний брат уделял мне какое-то внимание, и с ним у нас до сих пор самые теплые отношения.
Но все равно я чувствовала себя немного не в своей тарелке, если честно, когда у мамы были какие-то дела, и мне нужно было остаться со старшими братьями, которых мама просила последить за мной.
Папу я вообще долго не воспринимала. Общение примерно с семи до двенадцати моих лет было таким: папа ушел на работу – «пока, пап», вернулся вечером: «привет, пап». Ограничивалась такими дежурными фразами.
Наверное, потому, что кровный отец умер, когда мне не было и пяти лет. Поэтому мне было сложно перестроиться, потому что я всегда думала, что женщина, которая меня родила, бросила меня, а отец просто умер. И, наверное, поэтому Ирину я быстро приняла как мою маму, а папу долгое время не могла.
А потом, в мои двенадцать, я увидела, какой у меня хороший папа, у нас появились свои секреты…
Чтобы не ругали
Никаких домашних обязанностей в семье у меня не было класса до второго. Потом они стали постепенно появляться: помыть посуду, прибраться. Но эти обязанности мне нравятся.
Но было много нового и непривычного. Из детского дома, где полно детей, и где никому из взрослых нет особого дела до того, как ты учишься, я попала в семью. А в семье обычно следят за тем, как учится школьник.
Но я-то не знала об этом, и не могла понять, чего это мама ругается, сердится, увидев неряшливые тетрадки, несделанные задания. Чтобы мама не ругалась, я стала учиться хорошо. И точно осознавала, что это для нее, для мамы. Чтобы она не ругалась, не раздражалась. Мама недавно мне сказала: «Ты молодец Надя, поняла, что для тебя это важно – учиться». На что отвечаю: «Мам, я это делала для тебя».
Переходный возраст
Бывало, очень сильно обижалась на маму. От случая к случаю. От происшествия к происшествию. Банального, на бытовом уровне. Например, накричит за что-то мама, и про себя внутренне начинаешь: «Чего это она кричит? Что ей нужно?»
Но никогда в детстве не было чувства, что вот она ругается, потому что она мне никто. Хотя иногда все-таки мелькало «родная мама так бы не сделала». Но по-настоящему все началось лет в 14 и длилось до 16 лет – во время переходного возраста. Тогда был кошмар!
Общее подростковое неприятие мира, моя влюбленность, появившиеся проблемы с учебой в школе. В общем, такое, думаю, происходит во многих семьях. Соответственно, ситуация в семье была непростая, мы с мамой конфликтовали.
Я ее стала понимать уже позже: для нее в новинку было такое проявление переходного возраста, тем более у девочки, ведь она вырастила троих сыновей. Она еще боялась, что сложности из-за того, что я – приемная, боялась потерять меня. Мама сердилась, плакала. Я – злилась, грозилась, что уйду из дома и уходила на несколько дней, жила у друзей.
Я тогда думала, что она так ругается на меня потому, что – не родная. И даже пошла, нашла женщину, которая меня родила. Кстати, именно после этого отношения с мамой стали налаживаться.
Это было два года назад, мне – семнадцать лет. Я ее сразу узнала. Сначала у меня возник такой ступор, что ли. Я вспомнила все эти мои детские «родная мама так бы не сделала» после того как меня, нашкодившую ругала настоящая мама, Ирина. И вот смотрю – передо мной совершенно чужой человек, с которым меня ничего не связывает, а настоящая родная моя мама там, дома.
Мы пообщались с Ольгой. Я так и не поняла, чего она добивалась в жизни и чего добивается. Она меня родила, когда ей было 16 лет. Кроме меня у нее от первого мужа было еще трое детей. Сестры удочерены, братик – в детском доме. Вот я сказала «братик», но на самом деле я с ним тоже виделась полтора года назад. Мы сначала пробовали общаться, но потом я поняла, что мне это не нужно, нас ничего не связывает.
Общаясь с Ольгой, я абсолютно ничего не чувствовала, мне самой было странно. Я попыталась себя заставить почувствовать хоть какую-то симпатию к ней. Думаю: «Ну как я могу быть такой рассудительно спокойной!» Ничего. Только маму свою стало жалко, что она узнает про эту встречу и расстроится. Так, кстати, и произошло.
Я тогда общалась с Ольгой несколько дней. Потом, через полгода где-то, еще пару часов. И больше такого желания не возникает. Хотя это, наверное, должно быть странным. Ведь она – не просто факт моей биографии, по идее, я должна ощущать себя ее частью. А получается, что она мне чужой человек и я спокойно это вам сейчас говорю.
Никаких негативных эмоций по отношению к Ольге у меня тоже не было. Даже за то, что она меня бросила. Какой негатив в адрес чужого человека? Это как если бы я начала сердиться на человека за соседним столиком.
По-моему, она испытывала то же самое. Хотя начинала рыдать, вспоминая свою первую любовь – умершего моего отца и еще троих ее детей. Альбом притащила, фотографии показывала, в том числе, мои. Я смотрю, и понимаю: ей фотографии родней, чем я сама, напротив сидящая. Она меня просто вычеркнула.
Как вычеркнула дочь, рожденную от другого человека (еще один ребенок погиб), которая, кажется, удочерена. Сейчас у Ольги другая дочь, кажется, ей пять лет. И девочку зовут Маша, так же, как и сестру, о которой я только что говорила. То есть та, первая Маша, легко вычеркнута из жизни ее матери.
Я ни на что не обижаюсь. А зачем? Обида за детские годы? Может быть, немного, но все-таки я ее пережила, осознавая, что так надо было. Чтобы так все случилось, чтобы я попала в детский дом, встретилась со своей настоящей мамой.
Не могу Ирой ее называть. Даже когда В контакте ищу ее в друзьях, забиваю вместо «Ирина Черняк» «мама» и долго не могу понять, почему страница не находится.
Есть у меня и другие кровные родственники. Например, дядя, брат умершего отца. Но я его как и раньше не знала, так и сейчас не знаю. И понятие «родственники» здесь, получается, звучит условно: все эти люди частью которых, теоретически, я должна являться, для меня никто. После осознания этого в моей голове многое переменилось.
Под контролем мамы
Вспоминая свой переходный возраст и глядя, как мама занимается четырнадцатилетней сестрой Лейлой, я теперь ее (маму) очень хорошо понимаю. Вечером идешь по улице: девчонки 14 лет уже с сигаретой на лавочке сидят полуголые. Возвращаешься домой: моя сестра почистила картошечку, сделала уроки, сидит телевизор смотрит, молодец. Она не там, на улице с девочками из нашей же школы, а здесь, дома. И в этом – заслуга родителей.
Мне такой контроль не нравился, а сейчас понимаю, как он был необходим. Хорошо, что мама занимается детьми, а не пропадает с утра до вечера на работе. Вижу по некоторым знакомым, у которых родителей почти не бывает дома, как там все непросто…
Опека
Со мной дамы из опеки были очень придирчивы, часто вторгались в наше жизненное пространство. В том смысле, что постоянно спрашивали: «Как ты ее называешь? А как у вас дела? Она тебя не ругает? Ах, ругает!» Видимо, сейчас там более компетентные сотрудники, потому что я не заметила, чтобы младшим так допекали.
Приемный ребенок – естественно
У нас дома установка, что приемный ребенок – это естественно: неважно, какими путями дети приходят в семью, они все равно становятся ее частью. У меня три младших сестры. И с самого начала мама рассказывает им об их появлении в семье.
Когда кровный спрашивает: «Как я у вас появился», ему обычно говорят про то, как он сидел у мамы в животике и так далее. Когда мои сестренки задают такой вопрос, мама рассказывает: «Я тебя искала, и нашла». И потом рассказывает детали этого «нашла», в зависимости от возраста ребенка, его готовности воспринимать информацию. И для них такое появление в семье воспринимается абсолютно нормально, как и появление «из животика».
Я много общаюсь со старшенькой, и мне тоже приходится отвечать на какие-то ее вопросы.
Хотя, давным-давно, когда в семье Юля только появилась, я очень переживала. Даже предложила вернуть ее обратно в детский дом, вроде того, что погостила и хватит. Но братья со мной поговорили, и все встало на место.
Но ревность, мне кажется, всегда возникает, когда в семье появляется следующий ребенок. Я была самая младшая, мне уделялось много внимания, а тут оказываюсь старшей девочкой. Мне надо убираться, мыть посуду. Тогда как Юле теперь достается много внимания, с Юлей мама идет гулять. Опять же, это я теперь понимаю всю естественность ситуации, а тогда переживала.
Да, еще ревность была к младшему из братьев (который старше меня по возрасту).
Смена фамилии
Сначала в школе было много вопросов, потому что фамилия была другая: «Почему ты Макарова, а в твоей семье все Черняк?» Не буду же я перед ровесниками вдаваться во все подробности. И попросила родителей сменить мне фамилию. Именно чтоб не было вопросов. Сама я себя ощущала частью семьи.
Бывает, правда, не часто, что люди удивляются, узнав, что я приемная дочь.
Я не так давно познакомилась с молодым человеком, с ровесником. Он побывал в нашей семье и говорит, что все мы не похожи. Я рассказала, что многие дети – приемные. На что услышала фразу, смысл которой сводился к тому, что как можно полюбить чужого ребенка, ведь это практически невозможно! Сначала хотела пуститься в объяснения, а потом подумала: «Для чего?» И просто перестала общаться с этим человеком.
Моим друзьям-ровесникам абсолютно неинтересен факт, каким образом я появилась в семье. Тем более, такой чудесной, как наша. Они просто меня любят. Кстати, моя лучшая подруга – тоже приемная дочка. Отличная, успешная девочка.
А просто подруг-приятелей у меня всегда было много и по учебе, и во дворе.
В целом, мне попадались адекватные люди, которые понимают, что «приемная – не приемная» – ни разу не показатель: из кровных детей может вырасти непонятно кто, приемные становятся нормальными людьми. И наоборот.
«Всего одна станция»
С Ольгой, которая меня родила, мы живем в двадцати минутах ходьбы. И мой детский дом, который она посетила всего несколько раз, находился на той же ветке, через остановку от ее станции.
И вот не так давно я еду в метро, и до меня доходит: ей надо проехать всего одну станцию, одну-единственную. И я, неожиданно для себя начинаю рыдать: «Всего одна станция! Ей что, трудно было проехать!?» Друг, который со мной ехал, не понимая, что происходит, стал успокаивать.
Не обидно стало, а злость появилась: я пыталась заставить себя пожалеть Ольгу, вот, бедная она, несчастная. Но никогда раньше не замечала, что разделяла нас одна станция метро.
А она приехала всего несколько раз. Один раз оправдывалась, что ее не было до того, потому что опоздала, и детский дом уже был закрыт, потом и вовсе не оправдывалась. А когда она рыдала, узнав, что я на гостевом, мне было ее жалко, и, вместе с тем, даже самым краешком не возникла мысль не ехать в семью, где есть женщина, которую я называю мамой.
Я ни разу не спросила Ольгу, почему она меня отдала. Знаю, что она ответит: «Нас разлучили». Четыре ребенка, ей чуть больше двадцати лет, комната в коммуналке, образование восемь классов, в голове – каша (как, впрочем, и сейчас). Я сейчас не то чтобы оправдываю ее, просто это все понимаю.
О будущих детях
У моих будущих детей с материнской стороны будет только одна бабушка – Ирина Черняк, моя мама. Хотя мою историю, они, конечно, будут знать. Иначе странно получится: некоторые мои друзья ее знают, а дети нет.
И Ольге я ничего не буду рассказывать о них. Зачем мне ей сообщать вот это: «У меня ребенок, ты – бабушка». Она скажет: «Понятно». И все, конец нашего диалога. В этом нет никакого смысла.
Вообще, интересно получается: она сейчас живет где-то, что-то делает, а я тут сижу и разговариваю, какая она мне никто. А дома меня ждет моя мама и думает: «Надюша сейчас интервью дает».
Думаю, моя семья будет большой, многодетной. Но, может быть, поменьше, чем наша. Пока не знаю, будут ли у меня приемные дети.
Мамина подруга сейчас взяла девочку приемную, а та плачет: «Не хочу тут жить. Вы меня обманули там».
Я говорю: «Мам, я ее понимаю. Понимаю, почему она так думает». Это нормально. Она жила там в другом городе, она привыкла к своей жизни, привыкла, что нет семьи, и она не знает что это такое, были друзья, воспитатели – привычный мир. И ее забрали из этого мира.
Я не говорю, что он хорош, но у нее другого ничего не было. В новой семье она еще не дочка, еще никто. И она чувствует себя там одиноко. Во-вторых, в интернате меньше стен, больше коридоров, больше пространства, и это тоже важно».
И вот я думаю, если я приведу дочку, а она мне скажет: «Куда меня привела?» Я бы поняла ее, но что бы я сделала? Не стала бы я ее уговаривать: «Будет лучше, вырастешь, поймешь».
Но я не понимаю, когда детей возвращают обратно в интернат. У каждого для себя есть какое-то оправдание. Но понять не могу, потому что знаю, сколько со мной было у моей мамы проблем, но ей и в голову не пришло, что можно дать обратный ход. По-настоящему хорошо у нас все стало только последние два года. Мы сейчас – не просто мама с дочкой, но она для меня и лучшая подруга, и просто моя частичка.
Но чтобы это случилось, надо было повзрослеть, чтобы это почувствовать, понять. Пройти через трудности, через которые мы прошли. И маме тоже.
Именно после встречи с Ольгой я начала в полной мере ценить все, что меня окружает, я поняла, кто по-настоящему знает и любит меня. Для Оли я никто. А мама знает вплоть до самых мелких привычек, чувствует, что я думаю, чувствую в тот или иной момент. И я ее хорошо знаю.
Нам нравится общаться. Вместе ходить по магазинам, сидеть в кафе, разговаривать подолгу или дома вечером обсуждать прошедший день. Друзья уже не удивляются, когда на приглашение приехать в гости, я говорю: «Сегодня не могу, я с мамой гуляю».
Фото: Анна Гальперина
