Что происходит с людьми во время панихиды? Зачем ходить на кладбище на Радоницу? Размышляет протоиерей Александр Авдюгин.
Есть у Жуковского стих, который не часто вспоминается, а многим вообще неизвестен. Лирики-романтики нынче не в рейтинге, да и мерные строчки поэта слуху, воспитанному на перекрестных рифмах современных пиитов, как-то «поэтически» не складываются.
Это стихотворение написано поэтом сразу же после похорон А. Пушкина.
Вот оно:
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, cмотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его так мне знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, — в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?
Это желание поэта спросить «что видишь?» — отнюдь не пафосный оборот и не прием для усиления драматичности. Действительно, очень часто на похоронах есть желание подобный вопрос задать, когда на лицо усопшего смотришь. Даже священнику, для которого погребение — обычное, а для некоторых — почти повседневное «дело», знакомо это вопрошение. Оно от количества тобою отпетых никуда не девается. Без сопереживания чин отпевания лишь у тех в рясы облаченных, кто требы определением «работой» считает. Слава Богу, таких немного.
Этот же вопрос на кладбищах в день Радоницы преследует.
Да и как ему не возникать, если перед тобою сотни и сотни тех, кто жил, любил, болел, радовался и страдал, и сущность которых и сегодня живет? Она никуда не делась. Если бы исчезал умерший в какой-то астрономической дыре, если бы мы практически не ощущали, что молитва нас с ними соединяет, то давно бы в лету канули все наши родительские субботы.
Без объяснений и доказательств это прекрасно понимается. Поэтому вновь и вновь, каждый год, идем перед Пасхой на кладбище могилки поправлять, а на Радоницу ушедших родных и близких поминать. Другой вариант собственной земной жизни даже не представляется.
Не будет вопроса: что они там видят и как живут-то и логики для посещения не существует. Если нет связи, нет желания помянуть, то зачем тратиться на краску для ограды, да и саму ограду могилки для чего сооружать? Поддаваясь стадному рефлексу? Мол, так принято, и все идут. Тогда необходимо признать, что конкретно ты, ежегодно отправляющийся к месту захоронений, лишь безликая частица в бездумной и управляемой кем-то толпе.
Считать себя просто стандартным винтиком в механизме жизни категорически не хочется, да и подчеркиваем мы частенько, и словами, и делами: «Я особенный, не такой как все». И при всем этом, твою эксклюзивную особенность, даже при отсутствии практической веры в Бога, все же тянет, вернее, обязывает что-то идти к тем, которых в земной жизни уже нет. Когда же придешь, то обязательно у них спросишь, пусть шепотом, или даже только в уме: «что видишь»?
Вопрос не останется брошенным на ветер. Ответ прозвучит. Мы его услышим. Только слух напрягать не надо, он иным образом к нам дойдет. Нашей умиротворенностью, прощением и…. забывчивостью. Забудутся конфликты, несуразности и несогласия, которые обязательно были с теми, кто уже «там». Останется лишь доброе, теплое и спокойное.
Утром у двери храма обычно всегда два-три человека ожидают. Панихиду пришли служить. Кто на годовщину, кто на сорок дней, а большинство — потому что «неспокойно что-то», «душа болит», или «опять покойный приснился». Отслужили, помолились — и улыбка:
— Слава Тебе, Господи, поговорили с родными.
Глаза не видели, а внутри понимание: Увиделись!
