Покаяние может быть увлекательным, как детектив или сериал. Но об этом узнаешь не сразу, не в самом начале церковной жизни. Да, с первых шагов в храме мы слышим в проповедях и читаем у святых отцов, что покаяние — это краеугольный камень христианской жизни, изменение ума, отвращение от греха. А потом процесс захватывает и по мере накопления опыта становится все более интересным.
Покаяние — это вроде капитального ремонта в доме. Сперва понимаешь, что ремонт необходим, но очень боишься его начала, потому что тогда какое-то время придется жить на стройке и в разрухе. Потом все больше убеждаешься, что жить так больше нельзя, и решаешься взяться хотя бы за одну стенку, за одну комнату, то есть начинаешь бороться с какой-то любимой страстью или привычным грехом. И видишь, что тронул один кирпич, а из-за него уже рушится все здание, вся твоя жизнь. Рушится и превращается в руины, но потом на их месте выстраивается нечто новое, прочное и прекрасное.
Отслеживать помыслы и страсти в своей душе, искать их корни и стараться их уничтожить, или, говоря словами псалма, «разбить о камень их младенцев» — занятие гораздо более захватывающее, чем, например, читать детектив, строя версии о том, кто убийца или кто заказал это убийство. Потому что детектив — это фикция, и на последней странице он закончится, а покаяние — это реальная история длиною в жизнь. Покаяние — это так интересно, что некоторые готовы сделать его главным смыслом своей жизни, отодвинуть все остальные дела на второй и третий план и даже ради этого уйти в монастырь.
Потому очень странно встречать в церкви людей, для которых какая-то другая деятельность оказывается более интересной, чем личное покаяние. А ведь так бывает. Можно ходить в храм годами и десятилетиями, быть постоянным прихожанином и даже православным активистом, то и дело мелькать на официальных церковных мероприятиях, интернет-страницах и телеэкране, но ни на йоту не меняться внутри. Хранить все свои страсти в целости и сохранности, не собираясь устраивать им ревизию.
Всегда можно найти именно такой вид деятельности, в котором твои страсти и грехи будут выглядеть оправданными и одобряемыми качествами. Ты склонен ко гневу? Запишись в борцы. Бороться можно с антиклерикалами, гомосексуалистами, тоталитарными сектами, врагами партии и правительства. Можно даже сочинить интересную теорию о том, что все перечисленные выше группы лиц объединены сетью некоего общего заговора. Тогда твой гнев со стороны будет выглядеть «праведным», и можно будет сколько угодно брызгать с трибун слюной или оскорблять оппонентов в интернете. И неважно, что твоя страсть никуда не уйдет и дома ты будешь с тем же гневом орать на жену или замахиваться на нее кулаком — об этом ведь никто не узнает, если жену как следует припугнуть и заставить молчать.
Активизм — это для энергичных. Если же вы человек не очень горячего темперамента, то можно вместо покаяния выбрать путь мимикрии — приложить все усилия для того, чтобы выглядеть в православных кругах «своим».
Православных сообществ много, и критерии «свойства» в каждом из них разные. В одном приходе для того, чтобы стать частью общины, женщинам нужно сменить гардероб на платки и длинные юбки, а мужчинам отпустить бороды и носить рубашки навыпуск, обоим же полам подобает вместо светского «спасибо» научиться говорить «Спаси, Господи!» и почаще просить молитв. В другой общине внешний вид не так важен, но зато там имеются другие, культурно-интеллектуальные критерии лояльности: если ты уважаешь известного богослова А. и настороженно относишься к трудам не менее известного проповедника Б., то ты наш, а вот если наоборот, то, увы, мы вынуждены отказать тебе в праве принадлежности.
И донкихотский активизм, и конформистская мимикрия часто становятся такими прочными коваными сундуками, в которых годами и десятилетиями в нетронутом виде хранятся грехи и страсти. Человек, может быть, уже и устал так долго таскать эту тяжесть с собой, но, с другой стороны, страсти, лежащие в сундуке, время от времени дают ему возможность почувствовать себя нужным и полезным.
Православного активиста заказывали? Нужно, говорите, выразить протест? Пожалуйста, достаю из сундука свою страсть гнева, как герои фильма «Десперадо» — гранатометы из футляров с музыкальными инструментами, и жгу врагов напалмом. Нужно подчеркнуть сплоченность нашей общины и ее незыблемые ценности? На здоровье — достаю из сундука нашу униформу и цитирую наших любимых наставников, чтобы никто не сомневался.
Может быть, это не так уж и плохо? Хоть страсти и не побеждены окончательно, но хотя бы как-то присмотрены, встроены в церковную жизнь. Глядишь, походит «человек с сундуком» в церковь еще лет десять, сундук-то и надоест, страсти-то и отвалятся?
Проблема в том, что духовная жизнь — это именно что жизнь, а не состояние анабиоза. А жизнь предполагает рост и развитие, которое с сундуком за плечами осуществить невозможно. Есть такая отличительная черта людей, которые внешне воцерковлены, но боятся впустить покаяние в свою душу — они не меняются и не растут. Они превращаются в живые карикатуры: был когда-то пятнадцатилетний юноша, искренний, горячий, готовый часами мерзнуть на митинге, держать хоругвь и раздавать прохожим листовки с призывом.
Проходит десять лет, ему двадцать пять, а он раздает все те же листовки с призывом, только лозунги немного меняются. И в тридцать — листовки с призывом. И в сорок, и в пятьдесят. А на лице его — что-то застывшее от пятнадцатилетнего мальчика, но не живое, не здоровое, не юношеское, а застывше-инфантильное. Знаете, как писали в советских учебниках по психиатрии — «выглядит на возраст, в котором заболел».
Или девочка — тоже без возраста. В двадцать лет — в длинной юбке и с правильной книгой. И в тридцать, и в сорок. На том же месте в тот же час — всегда готова открыть нужную страницу и привести к месту цитату. Все как всегда, с той же интонацией и выражением на лице.
А можно перестать бояться покаяния и начать жить. Пусть самое первое время — на стройке и на руинах, где мусор выносишь тоннами и иногда мучительно думаешь, что с этой штукой делать и куда бы вон ту штуку пристроить. Зато потом — в новом чистом и светлом доме.
