Узница № 75490 – рассказ выжившей в Освенциме (+Видео)
Начало войны
Я родилась в 1927 году, в Курской области, поселок Чернянка, в семье рабочего. Отец работал на маслозаводе прессовщиком, а мама была уборщицей. Когда началась война, я училась в 6-м классе. Уже в январе 1942 года немец был в Белгороде.
Школу закрыли, сделали полевой лазарет, где лежали раненные и комсомольцы за ними ухаживали. Также у нас стояла воинская часть, я пришла к командиру этой воинской части и говорю: «Возьмите меня на работу», он на меня посмотрел: «А что ты умеешь делать?», – «Все», – «Приходи завтра».
Но работа была не по мне. Привозили боеприпасы, с них надо было стереть заводскую смазку и вновь смазать машинным маслом, чтобы в пулемет шли. Еще были замки для зениток, я их разобрать-то разберу, а вот собрать не получалось – там пружинка, а мне только 14 лет, сил нет ее сжать, она выпрыгнет, я ищу-ищу, без толку.
Поработала так неделю, а комсомольцы постарше – 18-20 лет – говорят: «Какая из нее работница!». И меня перевели в отдел, где изготовлялась маскировочная сетка, потом закончилась эта работа, меня направили в столовую: солдат дает котелок, я подаю повару, он наливает, я подаю обратно в окошечко – вот и вся работа. Нам с подругой давали по 500 граммов хлеба.
В июне 1942 года немец пошел в наступление, взрослые уехали с воинской частью, а я осталась с матерью. Когда начинали стрелять, мы прятались в погребе у соседки, наступало затишье – вылезали из погреба и шли домой.
Однажды мы вернулись домой, мама замесила тесто, чтобы сделать какие-то лепешки, вдруг к дому на мотоцикле подъехали немцы. Мама обмерла.
Заходят три немца, а мама работала в детском саду уборщицей, и как-то принесла оттуда портрет Сталина, повесила в угол, и вот немец нас выстроил в ряд: мама, брат, я и сестра, достал пистолет, мы думаем, ну все, сейчас нас расстреляют, а он этим пистолетом содрал портрет, постучал по голове меня, брата, всех: «Нихт Сталина, сейчас ты пан, я пан, все пан». И у матери спрашивает: «Млеко? Яйка?». Мама говорит: «Нет ничего, ни коровы, ни кур». И они уехали.
Эшелон в Германию
Потом немцы пошли дальше, а здесь новая власть установилась – полицаи. Гоняли меня и маму восстанавливать железную дорогу там, где мост взорвали. А молодежь стали вывозить в Германию. Забрали всю молодежь, а 10 декабря 1942 года, когда мне уже исполнилось 15 лет, последним эшелоном забрали и меня.
Нас посадили в открытые вагоны и повезли в Германию – шесть человек военнопленных, я самая меньшая, а остальные постарше. Однажды, когда поезд остановился на какой-то остановке, немец вышел, а я подложила палец под дверь, думала, что поврежу палец и меня вернут домой. Немец хлопнул дверью, прибил палец, я кричу, кровь течет, а он дверь закрыл и все.
Тогда мы решили по-другому обмануть: царапали иголкой между пальцев и на животе, потом терли солью – получалась сыпь, как будто тиф. Но немцы скоро узнали, что это обман и уже не придавали значения такой сыпи.
Привезли нас на какой-то пересылочный пункт, и нас вдвоем с подругой Надей, которая была старше меня, отправили работать к хозяйке. Мы были домработницами: белье стирали, комнаты убирали.
У хозяйки было две дочери, а сын в армии, и когда Сталинград освободили, ее сын попал в плен. И хозяйка начала так жестоко с нами обращаться, особенно со мной – била-долбила, по-немецки кричала: «Русиш швайне!».
Мы с Надей решили бежать в Бреслау. Но куда убежишь? Нас поймали, посадили в тюрьму, месяц держали в тюрьме, пытали, били, заставляли идти на работы. Но мы отказывались, и нас как саботажников отправили в концлагерь Освенцим.
Освенцим
В январе 1943 года нас привезли на станцию, высадили и подвели к лагерю. Лагерь был огорожен колючей проволокой, по проволоке шел электроток, через каждые 200 метров вышка и везде огни. Я говорю: «Ой, какой город красивый, весь в огнях!».
Нас погнал пешком – немцы с собаками, собаки лают, чуть за ноги не хватают, привели к боковым воротам, немец достал огромный ключ, нас запустили. И тут я увидела людей – полосатая одежда, кости да кожа, как покойники. Ну, думаю, отсюда уже живой не выйдешь.
Привели нас ночью в душ, и так как лагерная администрация спала, до утра мы были там. Утром пришла немка-аузерка (фашистка-надзирательница), нас раздели, остригли, накололи номера на руку, всю одежду забрали, отвели в душ.
Фото: pcalom68.org
Затем выгнали на цементный пол, дали одежду: полосатое платье, куртка, колодки на ноги – деревянная подошва, брезентовый верх, косынка на голову – зимой завязывалась под подбородком, а летом сзади. Затем привели в карантинный лагерь, из которого никуда на работу не гоняли, работали только внутри лагеря.
Поселили нас в бараки, в каждом бараке по тысяче человек. В бараках были как бы лошадиные трехъярусные стойла, на них прессованные плиты из стружки, покрытые шифером, два матраса из стружки и два байковых одеяла – когда мороз, снег выступал. Спали по двенадцать человек. Ложились по очереди – сегодня я с краю, завтра посередине.
Режим был такой: в 4 часа подъем, выгоняют весь лагерь, и мужской и женский на аппель – проверку. Старшие по бараку были полячки, и они считали: столько-то живых, столько-то больных – не могут выйти, столько-то мертвых – выносили, складывали у барака, чтобы все были налицо. А мы новенькие, полячка нас поставила вперед.
Было холодно, руки замерзали, я стою и руки грею, растираю, она проходит, считает, по рукам меня ударила, кричит по-польски, я не понимаю, она опять, мне говорят: «Она требует, чтобы ты руки опустила».
После того, как всех посчитали, пришла немка-аузерка, она собирала сведения со всех бараков и относила в штаб. Если одного человека не хватает, утонул в туалете, пока не найдут, весь лагерь будет стоять.
Утром давали так называемое кофе – по пол-литра коричневой воды, и отправляли на работу. На работу гнали, как на парад, немцы с одной и с другой стороны командуют: «Линкс, линкс!» – левой, левой! А перед центральной брамой (ворота) оркестр играет какой-то марш. Оркестр был из таких же узников, как и мы – барабан, контрабас, скрипка.
Я один раз ошиблась, сбилась, немец меня вытащил из строя, и начал бить деревянным костылем, думал, что убил. Я пролежала, не знаю сколько, без сознания, очнулась, доползла до барака, отлежалась и потом была внимательнее.
В бараке мы держались впятером: Реня и Эмма из Минска, их отправили в лагерь за связь с партизанами, Валя из Николаева, Эмма из Таганрога и я. Работали в разных местах – кто на химической фабрике, кто на полях или укладывали булыжником мостовую. Лагерь стоял на болоте, был построен еще до войны, весной, если с булыжной мостовой оступишься, по колено увязнешь в болоте, так многие колодки теряли.
На работу привозили баланду из брюквы и воды, давали по пол-литра этой баланды, потом опять работа, обратно пешком, и вечером опять аппель. Опять стоим два часа, пока всех не проверят.
После проверки давали чай и буханку килограммового хлеба на 12 человек. Мы разрезали буханку на дольки, один отворачивался, другой говорил: «Кому?», – «Маше», – «Кому?», – «Тане». Кому горбушка доставалась, кому серединка. И этот кусочек был и на вечер, и на утро, хочешь – половинку ешь вечером, а хочешь – все съешь.
Русские ели все вечером, так как было неизвестно доживешь ли до утра. Красный крест помогал всем, присылал посылки, но русским их не давали. А поляки получали посылки из дома, так как лагерь был на польской территории. В 10 часов – строгий отбой и начинали работать крематории.
Жгли больных, нетрудоспособных, до 1943 года эшелонами привозили и сжигали наших военнопленных. А потом Гитлер издал приказ арийцев не сжигать. Арийцами он называл все нации, кроме евреев и цыган. Евреев и цыган жгли беспрерывно.
А когда наши войска перешли в наступление, проложили железную дорог между мужским и женским лагерем и привозили эшелонами семьи евреев из разных стран. Мужчин оставляли, а женщин с детьми прямо днем вели как бы в душ. Там пускали газ «циклон», пол раздвигался и их сжигали. Пламя шло огромным столпом и черный, тяжелый дым ложился прямо на землю. Пепел потом просеивали и удобряли поля, а также фасовали по баночкам и продавали как удобрение. С июня 1944 года до января крематории горели день и ночь.
Берген-Бельзен
В конце января советские войска пошли в наступление, 26 января нам дали по буханке хлеба и выгнали на центральную лагерь-штрассе – сначала шли мужчины, потом женщины. Немцы сами бежали, как собаки, от советских войск и нас гнали. Если кто отставал, два шага в сторону, выстрел в висок, а колонна двигалась дальше.
Трое суток нас гнали. Я ноги растерла колодками, не могла идти, говорю: «Реня, Эмма, бросайте меня!» Мы уже отстали, привала все нет, и они меня под руки тащили. Наконец в каком-то поместье сделали привал.
Моя подруга Надя, с которой нас разлучили в лагере, также оказалась в этом поместье. Они с подругой зарылись поглубже в сено, и когда утром все вышли, они спрятались. Но немцы-то были с собаками, собаки их учуяли и залаяли, тогда немцы штыками сено прокололи и ушли.
Надя и ее подруга остались живы и трое суток сидели в сене, пока не пришли русские войска. Потом их взяли в воинскую часть, где они ухаживали за ранеными. Надя принимала присягу и у нее даже есть награды.
А нас после привала в поместье опять погрузили на какой-то станции в открытые вагоны и повезли в северную часть Германии под Гамбург, в концлагерь Берген-Бельзен. Мы приехали 26 января и пробыли в этом лагере до апреля.
Люди умирали каждый день, а крематориев не было – не то что живых, покойников негде было сжигать. Стаскивали трупы в кучу – крючком цепляли ниже пупка и вдвоем тащили. И такая куча мертвых росла три месяца. Комендант Юзеф Крамер приехал с нами и хотел построить такой же крематорий, как в Освенциме, но не успел.
В этом лагере я заболела тифом, и опять меня спасли Реня и Эмма. Я хотела пить, температура, а воды не было, и они свою порцию хлеба отдавали за порцию чая, так меня выхаживали. Наконец стали слышны орудийные залпы, я узнала, что союзнические войска открыли второй фронт.
Когда Реня и Эмма уходили на работу, я боялась, что их освободят, а я буду в лагере. И я запросила: «Реня, возьмите меня с собой на работу». – «Ты же браму не пройдешь». – «А вы меня поставьте в серединку и локтями как-нибудь поддержите, я пройду». Вышли мы, простояли до 10 часов утра и нас на работу так и не выгнали, вернули в лагерь.
Освобождение
Немцы вывесили белый флаг, что они сдаются, а нас, узников, решили отравить. Приготовили баланду с какой-то отравой и рассчитывали, что союзники придут в 5 часов вечера, к тому времени они успеют эту еду раздать. А те пришли в лагерь в 3 часа дня.
Кухня была в мужском лагере, отделенном от женского колючей проволоки. Я рвалась на кухню, но пока дошла до нее, всю баланду растащили. Я так плакала, что мне ничего не досталось, а оказывается, меня Бог спас. Некоторые мужчины так наелись отравы, что выходили, падали и умирали.
Союзные войска пришли в 3 часа дня. Проехал танк и по рупору сказали, что «с сегодняшнего дня вы свободны, и каждый в скором времени будет отправлен на свою родину». Это была такая радость – словами не передать.
А комендант Юзеф Крамер сидел на танке при своих регалиях, и народ, особенно евреи, бросался к танку, готовый коменданта разорвать: «Ты мою мать, ты мою семью сжег».
Потом, когда войска вошли в лагерь и увидели гору мертвых, эти злодеяния, на коменданта надели кандалы на руки и ноги и отправили в карцер. А немок-аузерок заставили разбирать эту кучу трупов, грузить на машины, причем не швырять, а брать и аккуратно нести.
Трупы погрузили и похоронили в братской могиле. А коменданта и лагерную администрацию судили Нюрнбергским процессом – кого-то повесили, кого-то посадили в тюрьму.
Союзные войска приготовили нам картофельный суп, дали буханку хлеба полукилограммовую на двоих и маленькую баночку с тушенкой. А народ-то истощенный, некоторые так понаелись – заворот кишок и умирали.
У нас Реня старше всех была, 1923 года рождения, мы ее слушали, как мать, и вот она командовала: поставили миску с супом, она: «По ложечке», мы по ложечке съели. Она говорит: «Положите ложки», а нас трясет, как алкоголиков, как тут положишь, есть хотим. Она настаивает, мы послушались, положили. Потом через минуту: «Еще по ложечке». Этим она спасла и себя, и нас.
Салют в День победы
Потом союзники поняли, что допустили ошибку, стали сортировать узников по болезни: у кого чесотка, у кого тиф. А здоровых вывезли в военный городок в лесу, расселили в двухэтажные дома, дали гражданскую одежду и мы там жили месяц, только, когда ходили, по привычке оглядывались – не укусит ли сзади за ноги собака.
Там у нас был русский офицер – переводчик, он приходил, спрашивал, что мы хотим. День победы мы тоже встретили там. Нашего переводчика не было, а союзные войска выкатили на спортивную площадку пулеметы, орудия. Мы думали, что они собрались отступать, побежали, легли в кровати, голову спрятали под подушку. А они, оказывается, салютовали в честь дня победы. На второй день появился наш переводчик и объяснил, что война закончилась.
В конце мая нас переправили к советским войскам – посадили в машины, дали в дорогу по три плитки шоколада, жарко было, другая еда пропала бы, и повезли. Везут, а на той стороне Эльбы уже наши войска, мы их видим, машем, гимнастерки у них замасленные, бороды отросли, кричат «ура».
А мосты, все переправы взорваны, и в одном месте был понтонный мост. Вот мы еще страху набрались, думали, в последний момент перевернется машина – и не выберешься, потонешь. Но мы переехали, Бог помог.
Перевезли нас в город Кельн. Там советские войска стояли, нас высадили, машины уехали и нам говорят – город разбитый, располагайтесь, где хотите. Мы переночевали, а утром нас посадили в пассажирские вагоны и отвезли в город Фюрстенберг, недалеко от Берлина, там тоже была наша воинская часть № 52709.
Нас расселили в какие-то бараки, видимо, раньше там был немецкий лагерь. Майор Мезин устроил митинг и сказал: «С сегодняшнего дня вы все свободны, можете писать письма на родину, но отправить на родину мы вас пока не можем».
Оказывается, мы первые приехали в этот лагерь, а за нами еще шла масса народа, их надо было встречать и приготовить бараки. И вот мы там работали. В своем бараке я была старшая, и у нас жили люди из Курской, Орловской и Воронежской областей.
Эта воинская часть занималась приемом репатриированных граждан, которых освобождали союзные войска. Сталин боялся, что под видом военнопленных могут заслать шпионов, поэтому все проходили через особый отдел: посылался запрос в Россию, формировались эшелоны и отправляли людей на родину. Эшелон шел три месяца, так как в первую очередь пропускали военные эшелоны.
Домой
В ноябре воинская часть возвращалась в Советский Союз, и вместе с ней вернулись и мы. Дали нам какие-то документы, ведь у нас ничего не было. Воинской части везде был зеленый свет. Моих друзей высадили в Минске, а меня повезли до Харькова, и дальше пригородными поездами я добиралась до дома сама.
Поезд пришел на нашу станцию ночью, со мной до Чернянки ехал один мужчина, мы вышли. Он отнес мои вещи, а его мешки – он привез из Донбасса соль, я сдвинуть не смогла. Тогда он велел мне сторожить вещи, а сам пошел за моей матерью.
Мы близко жили – от базара третий дом, и от станции недалеко, кто приезжает на базар, мама добрая, пускала погреться до утра. И вот мама рассказывает: только помылась, вдруг кто-то стучит в дверь, она думает: «не буду вставать», тогда он в раму как застучит, она спрашивает: «Кто там?», а сама за стол спряталась, думала, что это грабители пришли.
А мужчина кричит: «Хозяечка, дочка твоя приехала!». Мама так и присела за столом, открыла дверь, а сама одеться никак не может, сил нет от радости. Пришла, снег по колено, встретились. Так началась жизнь дома.
Потом, по совету Рени, я поступила в 7 класс вечерней школы в Старом Осколе. Там же я познакомилась с мужем, он работал в часовой мастерской. Потом я прошла курсы машинисток. Вышла в 47-м году замуж, родила дочь.
В 1953 году приехала в Москву, 10 лет проработала на железной дороге. В 1992 году муж заболел, три года лежал и умер. А я поступила в Министерство обороны, где проработала до 1994 года.
Видео: Виктор Аромштам
