— Дон-дон-дон, — раздается где-то вдалеке над Москвой. Я прибавляю шаг, направляясь на звук мерных и печальных ударов.
Начинается Великий пост, и я иду на первую в своей жизни Литургию Преждеосвященных Даров. Как-то отец Сергий сказал, что на этой службе лучше всего чувствуется дух поста. За его чистым духом я и спешу на колокольный звон по улицам шумной и душной языческой Москвы.
В главном монастырском соборе тепло и сумрачно, в притворе и самом храме много людей. Всего только восемь утра, но служба уже началась, где-то вверху на клиросе читают псалмы.
Я ничего не понимаю в богослужении, поэтому сразу пристраиваюсь в хвост одной из длинных очередей на исповедь. Очередь движется медленно. Невидимый чтец читает и читает что-то печальное и непонятное, внимание скользит по тексту, но не может ни за что зацепиться.
— Господи и Владыка живота моего, — наконец, узнаю слова знакомой по Пушкину молитвы. Голос батюшки из алтаря звучит грустно и приглушенно, будто из потустороннего мира. Мы падаем на пол, усердно делая земные поклоны. Слышно, как монах над нашими головами тоже падает на колени, и, отдышавшись, продолжает читать.
Я уже не пытаюсь прислушиваться к монотонному голосу, а думаю о съеденной накануне котлете. Мясо в первую неделю поста! В монастыре, наверняка, такое не прощается.
С опаской гляжу на молодого иеромонаха за исповедальной тумбочкой. Прогонит, да в придачу какую-нибудь епитимью… А так хочется причаститься, сил уже никаких.
Подходит моя очередь, и я начинаю греховный список с котлеты. Монах, взглянув на меня, спрашивает:
— Учитесь в Москве? Да еще такая худенькая… Конечно, вам надо хорошо кушать.
У меня отлегает от сердца. Приободрившись, перечисляю остальные грехи, жалуюсь, что не получается бороться…
Священник неожиданно улыбается:
— Вы и так подвижница! Вчера вечером где были, в храме на повечерье? А могли бы, наверное, с однокурсниками куда-нибудь в другое место…
Я с удивлением гляжу на него: он что, мысли читает? Вчера вечером Коля уговаривал меня на «Мастера и Маргариту» в Таганку. Говорят, в центре сцены там висит огромный маятник, который все действие качается: свет-тень, добро-зло, Иешуа-Воланд…
Но маятник качается и в моей жизни, и неизвестно, куда, в конце концов, качнется, поэтому вместо театра я бью бесчисленные земные поклоны на великопостной монастырской службе.
Священник читает над головой молитву и разрешает причаститься. На душе становится легко и весело: вот так строгие монахи! Длинная служба перестает тяготить, мне даже нравится делать земные поклоны, повторяя непонятные, но умилительные слова:
— Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой…
Стрелки на часах показывают половину третьего. При поклонах я уже не стою, а подолгу сижу на коленях. Тело ноет от усталости, но в душе все усиливается странное сочетание радости и тихой грусти. Может, это и есть — дух поста?
Хочу присесть на лавочку, но не успеваю: на середину храма выходят три молодых послушника. Двое из них, с нотами, выступают вперед и становятся перед амвоном.
— Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…
Мы вновь падаем на колени. Я прижимаюсь лбом к каменному полу и слушаю, как слова песнопения льются, льются на какой-то пронзительной, едва выносимой ноте:
— Воздеяние руку моею, жертва вечерняя…
Третий послушник поднимается с колен и подхватывает пение:
— Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, внегда воззвати ми к Тебе…
Сердце в груди вдруг расширяется от хлынувшего в него потока смысла и света. Я внезапно понимаю, о чем молюсь в эти минуты со всей Церковью:
— Господи, я приношу Тебе молитву, как вечернюю жертву. Из глубины души я взываю о прощении и очищении. Господи, услышь меня, мне так хочется чистоты…
Слезы застилают глаза, и я уже знаю, что прекраснее молитвы нет и не может быть ничего на свете, что нигде и никогда я не испытаю большего счастья и большей грусти, чем в эти минуты великопостной вечерни…
Служба заканчивается, когда стрелка на часах показывает половину четвертого дня.
— Дон, дон, дон, — раздается высоко на колокольне. Скоро начнется повечерье, и монахи, не успев отдохнуть, вернутся в храм.
Но у меня на такие подвиги нет сил.
Я выхожу из храма и иду по Москве, стараясь не расплескать глубокую, таинственную тишину, которой наполнена до краев моя душа.
