Непедагогическое эссе
Не смерти, нет. Но похоже. После рождения первого ребенка. Не потому, что так же страшно, а потому — что так же с трудом представляешь себе — а как оно будет. Вернее, я представляла, как оказалось, с трудом. Несмотря на обилие прочитанных книг и подготовку к появлению первенца. Оказалось, что в жизни все — совсем другое.
Ни тебе умильно посапывающего в кулачок фотомалыша, ни смахивающих слезу бабушек-дедушек, ни меня, степенно гуляющей с коляской.
Ребенок оказался шумным. Очень. Он не желал умильно лежать в кровати и причмокивать. Недостаток сна — моего сна — достиг каких-то критических размеров. И первые полгода жизни дочери слились в моей памяти какой-то сплошной ночной и орущий кошмар.
Опять же бабушки. Эмансипированные, между прочим. Им работать надо. Так что «на нашу помощь можешь не рассчитывать». Ну ладно, мы и не особо рассчитывали. Помогали ведь, как могли, нам, вчерашним студентам — деньги, памперсы, тогда дорогущие и новомодные, игрушки. Но чтобы посидеть, погулять — не успевали. И слава Богу! Потому что психика бабушки не вынесла бы и часа того, что выдерживала моя, еще молодая и огрубевшая.
Как-то раз мама заглянула к нам как раз в тот момент, когда я — красная от злости и бесконечного утрясания младенца — прыгала по квартире под оглушительный вой. Мама побледнела — надо скорую вызывать. Да? Мам, она так орет 20 часов в сутки. Так что умильно склоняться над кроваткой тоже не получалось. Я каждый раз, как только дочь, о чудо, засыпала, ждала резкого и требовательного вопля. И внутренне сжималась от каждого шороха — ну вот, сейчас, сию минуту опять заорет…
Но самым неожиданным и ошарашивающим оказалось даже не это бессонное терзание. Не то, что я не успевала есть. Не то, что состояние мое было настолько ошалелым, что я в течение месяца обварилась кипятком, положила руку на раскаленную конфорку, порезалась до мяса и еще что-то по мелочи. Самое неприятное оказалось то, что я была не готова стать мамой. И я поняла это, когда мой ребенок мне впервые улыбнулся.
Машка обводила пустым младенческим взглядом кухню. Абсолютно равнодушно оглядела шкафчики, раковину, холодильник, дверь. И вдруг ее взгляд наткнулся на меня. И на лице вспыхнула, засияла, засветилась счастливая улыбка. Она узнала меня! Точно! Она узнала именно меня! Не просто поняла, что я не шкафчик и не дверь. В ее взгляде было ликование родного существа, радость марсианина, встретившего своего на неведомой планете Земля.
Я улыбнулась в ответ. Вернее, нельзя было не улыбнуться на этот поток радости, и света, и узнавания. Но внутри у меня росло чувство неловкости и стыда. Мне нечем было ответить на эту радость, на этот свет, на эту любовь, принимающую меня — молодую, суматошную мамашу во всей ее красе и полноте. Я не знала, что любовь может быть такой. Без всяких условий и оценок, без всякого «вот если, то тогда». И я понимала, что я не могу ответить своей дочке тем же, что у меня нет внутри ни капли похожего чувства — ни света, ни радости, ничего… И я опустила глаза. Еще полгода примерно я каждый раз чувствовала себя обманщицей. Когда Машка улыбалась мне, когда говорила «мама», когда засыпала на руках.
Я чувствовала себя ничтожеством: что я могу дать своему ребенку, если во мне нет никакой умильной нежности, если я ничего не знаю и не умею, если в четыре месяца Машка по моей вине заболела — легкая простуда, но как я корила себя. Я ругала себя за все — за то, что она плачет, падает, плохо спит, плохо ест. Я старалась быть идеальной матерью, соответствовать той улыбке, которую подарила мне полуторамесячная дочь. И тем педагогическим книжкам, которых я начиталась. Получалось плохо. Я отчаивалась и ненавидела себя.
Нужно было, чтобы родилась вторая дочь, и градус суеты и легкого безумия вырос еще больше, чтобы понять — я и есть идеальная мама. Идеальная для своих детей. Потому что другой у них нет. Что если дети не плачут и не болеют — что-то не так. Если ты не злишься на них время от времени — то ты, наверное, умер. А если они не падают, не прищемляют пальцы, не обливают себя чаем (тепленьким, слава Богу) — то значит они сидят в клетке. Где нет чая и нечем прищемить себе пальцы. Дети ведь тоже не должны быть такими, как в книжках.
Ну, а как же с главным? С любовью? И чувством вины за то, что ее нет или она не такая? А никак. Чувство вины, как я понимаю, — одна из наград родительства. Может, просто надо нести ее достойно, не тыкая в нос другим и самому себе?
А любовь… Ее не подменишь подарками, скрупулезными посещениями всех врачей, суетой, походам по секциям и совместными культурными мероприятиями. Все это нужно и важно. Но это — не главное. Часто всякая активная деятельность маскирует вот эту внутреннюю растерянность — я не могу ответить на твою любовь, мой малыш. Но я делаю для тебя все! Все!!!
Не надо все. Остановитесь. Сядьте и послушайте, как дышит во сне ребенок. Как он чирикает, просыпаясь в своей кровати. Посмотрите, сдерживая свои слова: «нет, это надо делать по-другому», как он рисует. Как пишет. Послушайте, что он говорит. Улыбнитесь его шутке. Подурачьтесь и поболтайте о пустяках. Окажитесь рядом, когда плохо и больно — без нотаций типа «я же говорил». Просто рядом. Потому что любовь не заменят никакие подарки, никакие деньги. На чувство можно ответить только чувством. И чтобы научиться любить, иногда стоит отказаться от такого соблазнительного суррогата «сумасшедшей заботы».
Я думаю, очень много в нашей христианской любви вот такой суеты. Мы понимаем, что должны ответить Богу любовью на Его принятие и любовь, но как это сделать, если на душе пусто и темно? И мы начинаем много говорить, бегать, шуметь, обличать, облачать. Мы маскируем внутреннюю пустоту повышенной общественной активностью. Я понимаю, что аналогии с ребенком и семьей — не совсем точны, более того, поэтичны и, наверное, литературны. Но… как бы это банально не звучало… Просто постарайтесь улыбнуться в ответ тому, кто улыбается вам. Даже если это полуторамесячный ребенок. Или Бог.
Читайте также:
