Снова долгожданная к нам
пришла весна,
где-то там, на западе, мечется
война,
мы в эвакуации. Мне всего
семь лет,
до войны поэтому мне и дела
нет.
На реке всклокоченной льдин
невпроворот,
мне сказали взрослые: «Это
ледоход»,
я бегу по берегу, мне кричат:
«Куда?..»,
в обуви разорванной хлюпает
вода…
Эти стихи написала моя мама. Мне представляется, что, несмотря на литературное несовершенство, в них содержится нечто очень важное — о судьбе ее поколения. Поколения детей войны.
Мы почему-то про них забыли. Ветеранов с Днем Победы всегда поздравляли, и слава Богу, а вот тех, кто на двадцать-тридцать лет моложе — как-то и не было принято отдельно в этот день поздравлять. А ведь они тогда вынесли, если разобраться, ничуть не меньше, чем взрослые, и ничуть не меньший подвиг совершили, только практически не осознаваемый в большинстве случаев.
Но стихотворение, которое мы сейчас дочитаем до конца, — оно не о подвиге и не о страдании. Оно — о счастье:
Жутко мне и весело. Всё мне
нипочем.
В моем сердце маленьком радость
бьет ключом.
Словно парус, выгнулся синий
небосвод,
на песчаной отмели вертится
удод.
Он кричит мне весело: «Тут я —
тот я — твой!»
— Оброни мне пёрышко, унесу
домой!
Прокричал и спрятался в мокром
ивняке,
золотое пёрышко у меня в руке.
…Мы в эвакуации, и у нас весна,
а ведь там, на западе, всё еще
война.
Бабушка, мамина мама, до самой смерти своей хранила в заветной довоенной сумочке три посадочных талона на эвакуационный эшелон. Дед сумел достать только три талона — на жену, дочь и сына, сам решил остаться в Ленинграде. Бравурная предвоенная песня «Мы врага разобьем малой кровью — могучим ударом» прекрасно действовала на сознание: все верили, что война ненадолго. В эвакуацию — в Восточную Сибирь! — не взяли теплых вещей. Впрочем, их и не взять было: количество ручной клади жестко ограничивалось, бабушка могла везти с собой только два чемодана, один из которых у нее в дороге украли. Две ночи ночевали на площади перед Московским вокзалом в ожидании погрузки — мама помнит, как бабушка укладывала ее спать на чемодан. А в эшелоне у мамы, тогда еще пятилетней, началась корь, и это было очень страшно: инфекционных больных высаживали на первой же станции без всякой пощады. Выручила летняя детская панама с широкими полями, впопыхах сунутая в чемодан — поля закрывали покрытое сыпью лицо, а люди рядом оказались хорошие — никто не выдал, хотя у самих дети. Дорогу уже бомбили: «Один и тот же вижу сон — дотла сгоревший эшелон» — это из другого маминого стихотворения. Всего не перескажешь!.. Но золотое пёрышко осталось-таки в руке. «Война отняла детство» — это почти штамп; и в каких-то случаях он соответствует действительности, но не во всех, не всегда. Детство — оно очень сильное на самом деле, очень живучее, и малейшую возможность быть счастливым ребенок реализует. И это тоже неосознаваемый подвиг.
У меня была двоюродная тетка, Галина Александровна, жившая в Москве. Я очень мало ее знала, всего несколько раз в жизни видела, и желания-то особого у меня не было знакомиться с нею ближе… Но позапрошлым летом, будучи в столице, я уступила настоятельным просьбам мамы и навестила-таки нашу тетю Галю в ее однокомнатной квартирке на Соколе. Три часа пролетели незаметно — она рассказывала мне о своем военном отрочестве.
Ее семья тоже встретила войну в Ленинграде. Отец в первые же дни ушел в ополчение и там погиб. Галя была старшей из четверых детей. В блокаду самая младшая сестренка умерла; мама, Тамара Ивановна, совершенно обессилела, не могла ходить. Галя оказалась самой сильной: весной 1942-го, когда появилась, наконец, возможность эвакуации, она в два приема погрузила всех своих на санки и отвезла на сборный пункт. Когда выехали и пришли немного в себя, Галина мама решила, что надо пробираться в Сталинград — там жили родственницы, сестры мужа. Пробрались каким-то чудом. И угодили в самый что ни на есть котел…
— Город весь горел. Теткам мы не нужны были совсем, им самим есть было нечего. Кто-то сказал маме, что за городом на огородах остались неубранные овощи, можно накопать какой-то репы, морковки. И мы пошли туда, а когда вернулись, на месте дома была воронка и кровать обгорелая торчала. Тетки уцелели — их тоже дома не было, пропитание искать ходили. Это сейчас смешно (она в самом деле улыбалась), а тогда не до смеха было…
Когда немцев в Сталинграде разбили, город сразу начали восстанавливать, и Тамара Ивановна устроилась каменщицей — после блокады и последующих мытарств, не имея никакой профессиональной подготовки. И очень скоро, упав со стены, сломала руку, оказалась в больнице. Родственники, у которых ютились ее дети, решили послать Галю, старшую, на базар просить милостыню. Галя пришла к маме в больницу и спросила, что делать. Просить милостыню эта блокадная девочка не могла, не была способна, и это не требовало дополнительных пояснений в ее рассказе, это просто сразу было ясно. «Бери братишек и иди с ними в горком, — велела мама, — скажешь там, что вы отстали от эшелона, и что никаких родных у вас тут, в Сталинграде, нет. Поняла?» Братишкам было — шесть и четыре… Их мама потом из детдома забрала, а Галю ей просто не отдали: «Не прокормишь. Оставь, она толковая, учится хорошо — профессию дадим, на ноги поставим». Поставили. Хотя общежитие послевоенного техникума, куда ее определили, Галина Александровна тоже не могла забыть: это был чердак какого-то очень длинного здания, сильно пострадавшего от бомбежек, и на нем двумя рядами стояло сто шестьдесят коек…
Галина Александровна прервала свой рассказ и принялась разливать чай. С улыбкой сообщила, что хотела угостить меня тортом, но неосторожно поставила коробку на открытое окно — первый этаж — и мальчишки стянули торт с подоконника удочкой-закидушкой. «Да вон они, — кивнула в окно, — воришки мои…» И вновь засмеялась. Жить на свете ей оставалось десять месяцев. А ведь я могла тогда к ней и не зайти. У меня было много других дел и встреч в Москве, и большого желания не было, как уже сказано…
А часто ли нам вообще приходит — или приходило — это в голову: расспросить человека о его военном детстве? Фронтовиков мы все-таки спрашивали — и в частных разговорах, и с журналистскими целями. Другой вопрос, что и как они нам отвечали, видели ли они возможность хотя бы в какой-то мере донести до нас свое пережитое, доверяли ли нам, наконец…
Но участники боев и воспринимались несколько иначе, чем все остальные — в них мы видели особенных людей. Те, кто встретил войну ребенком, — люди в наших глазах обычные. Они не стояли насмерть под Севастополем и под Москвой, не сшибались с немецкими танками под Прохоровкой, не шли на воздушный таран, не брали Кенигсберг, не форсировали Шпрее, не писали своих имен на стенах Рейхстага… Но как же они поддерживали взрослых — дети военной поры!
Дети, научившиеся не плакать и не просить еды, если ее в доме нет; дети, не унывавшие там, где взрослые были готовы уже пасть духом; находившие — в силу детской живости и свободы ума — выход там, где взрослые его не находили; в шесть-семь лет заменявшие родителей своим младшим братьям и сестрам.
Дети, с недетской — а может быть, наоборот, с детской? — мудростью принимавшие всё как есть. Мужественные малыши, писавшие своим отцам на фронт, что у них все в порядке, все живы-здоровы, только ты, папа, поскорее добивай фашистов и приезжай домой…
Потом они замирали от шагов почтальона на лестнице, брали из его рук похоронки, слышали вой своих матерей и бабушек… И осознавали, что не у них одних сейчас горе и что другой опоры, кроме них, у мамы и бабушки больше нет.
Подростки, в тринадцать-четырнадцать лет встававшие к станкам и садившиеся на трактора. Сироты из голодных детских домов, вопреки всему выраставшие настоящими людьми, а не преступниками…
Маленькие солдаты великой войны, которым не вручали орденов, ну разве что пионерскую благодарность объявляли за участие в концерте для раненых в госпитале или за усердное шитье посылаемых на фронт кисетов.
Дети, у каждого из которых было свое золотое пёрышко, ухваченное чудом и пронесенное через всю сложную, многотрудную жизнь. Кстати, а кто из современных детей или взрослых способен так радоваться обычному птичьему перу, пусть даже и рыжему? Кому из нас так мало нужно для счастья? И кто способен рассмеяться от того, что у него украли только что купленный для гостей торт?
Они тоже уже уходят — дети войны. Вместе с ними уходит уникальный человеческий опыт. Иначе говоря, целый мир. Мир, вопреки всему, оставшийся добрым.
