I.
Лужа
После болезни меня, наконец-то, выпустили на улицу. Солнечная весна слепила глаза. Вытаяла рассыпанная по двору солома. Я в шубе и валенках сидела на завалинке своего дома, сжимала в руках свою единственную куклу-голышку и рассматривала измененную теплом улицу.
Фото: Владимир Полонский, photosight.ru
Из дома, на противоположной стороне улицы, вышел дядя Петя. Мы обменялись приветствиями: я показала ему куклу, он поднял скрещенные трости. Это означало, что делать сегодня ничего не может. Сильно болят ноги.
Каждый со своей завалинки смотрел на улицу и, по-своему, оценивал весенний день…
Снег почернел, но не растаял. В палисаднике опустились сугробы, а с ними – мои и Сашкины следы от валенок.
Не было еще огромной лужи, которая разделяла улицу с весны до осенних заморозков. Она не высыхала даже летом, сколько бы ее не засыпали. Талые потоки и дожди стекали в нее по наклонным переулкам и положили начало оврагу на высоком берегу реки, рядом с домом деда Панарина.
Дом стоял на веселом месте, над рекой, открытый всем ветрам, с видом на поля и дали. Со временем строение покосилось. Дожди смыли со стен побелку, и дом казался больным, как и сам дед Понарин. Израненные ноги делали походку ветерана старческой, а спину — сутулой. Я знала его таким с детства и другим не представляла.
Как только стаивал снег, «вечная» лужа растягивалась на целый квартал, от переулка до переулка, удлиняя дорогу к колодцу и реке. Это знаменитое на все село «море» было «ловушкой» для машин. Буксовали они долго, создавая шумное и необыкновенное зрелище для деда и любопытных мальчишек. Подростки пробирались босиком к центру лужи и приносили шоферу камни и доски.
Дед, зная непроходимость лужи, давал водителям дельные советы. Он суетился, желая подойти поближе, торопился, подтаскивая поочередно ноги, указывал тростью путь. Он знал: местные водители не рискнут тянуть машину на буксире, лучше вызовут трактор. Шоферы в шутку называли деда «лоцманом», потому что только он знал, как свернуть с выбитой колеи, и, где выехать на твердое место.
«Господь водички налил», – успокаивал он рассерженных шоферов, застрявших в луже.
Может, и нужно было, по воле Божьей, остановиться им здесь, чтобы пообщаться с одиноким стариком.
Фото: Виталий Чвирук, photosight.ru
Но больше всего лужа мешала жить деду. Она доходила почти до ворот и подбиралась под самый угол дома, отчего и сгнили нижние бревна. Перед домом не было ни палисадника, ни кустов, – иначе сложно было бы пробраться в жилище. Лужа отделяла старика от улицы, от людей, от мира… Никто не подходил к его дому. Весь люд ходил по другой, сухой стороне улицы. Дед сидел на завалинке изолированный от всех, грустный и одинокий. Здоровался с прохожими кивком головы.
Он смотрел на баб, идущих в обход к колодцу, слушал, как гремела цепь о ведро, скрипел ворот и так остро сам ощущал прохладу ведра, будто обтирал руками его бока, чувствовал губами загнутый край верха и пил медленно, смакуя каждый глоток этой хрустальной солоноватой свежести. Вода качалась, изменяя рисунок дна, а он блаженствовал, задерживая дыхание.
«Пятнадцать лет не хожу за водой», – с горечью подсчитывал Петр Михайлович «пропащие» годы. Он тяжело выдохнул, вернувшись в действительность, и ощутил сухость во рту. Попил теплой, застоявшейся воды, которую раз в неделю привозил во фляге сосед.
II.
Марфуша
Вот уже год, как нет его любимой Марфуши…. Кружечка, которой она зачерпывала для него леденящую воду из ведра, до сих пор стоит на завалинке, – пыльная, с паутинкой на ручке.
Воспоминания одолевали его… Он, закачал головой, закрыл глаза…
«…Вот она, красавица моя, статная, с косою, улыбается мне, легко держа ведра на коромысле…», – вспоминал Петя.
Так и сияет из прошлого тот солнечный день, который свел их у родника.
Девушка, наполнив ведра, подставила ладони под струи воды, чтобы умыться в жару. Вода заискрилась, забрызгала, рассыпая на траву радужные капли. От наклона головы, волосы, закрученные в узел, вдруг рассыпались и закрыли своей роскошью и золотистым блеском всю красоту ручья. Красавица сначала смутилась, потом рассмеялась и брызнула из ладоней в лицо наблюдавшему за ней Петру.
Он вздрогнул от неожиданности и, не смея ничего сказать, стоял растерянный и счастливый от лучистого сияния ее глаз и от нового в себе открытия, поднимающего куда-то над землей его чувства.
Юноша замер от восторга, глядя, как быстро она заплетает косу.
Девушка ловко подхватила ведра и начала подниматься по крутой тропе высокого берега. В самом опасном месте, над обвалом, она остановилась и помахала ему рукой. Он обрадовался этому и понял, что не в силах оторвать взгляд от удаляющейся незнакомки.
Благословен тот день, который изменил его судьбу в один миг. Он и сейчас живет этими воспоминаниями, и греют они его до сих пор.
Ждала его любимая три года из армии, а потом четыре года с войны. Письма его каждый день перечитывала. Писала ему в ответ, что очень сильно любит и ждет.
Из-за тяжелого ранения, вернулся солдат с фронта преждевременно. Застужен. Сутками в ледяной воде лежали под Нарвой, головы не поднять, – такой обстрел был! Чудом выжил.
Думал Петя, что жить она с ним, с инвалидом, не будет. А она, словно ребенка его лелеяла! Выхаживала. Выйдет к нему на улицу, одеялом ноги завернет, накормит и порадует своею солнечной улыбкой. Не было для него большего счастья, чем ее, лапушку, возле себя видеть.
И сено она косила, и огород копала. Поздней осенью надела Марфа его зимнюю ушанку, косу под нее спрятала, телогрейку его ватную на плечи накинула и вышла в огород. Колотит, да колотит гвозди – новый забор ставит. А утром у колодца бабам хвалится: «Вот мой Петя, не гляди, что больной, а какой забор за три дня поставил на меже. Соседские куры не пролезут. Огурчики на следующий год посадим.
Я дергаю отца за палец (мы тоже за водой пришли) и спрашиваю его шепотом: «Папа, а почему тетя Марфуша неправду говорит?».
Отец сжимает мне руку. Это означает: «Молчи, молчи!». И я молчу. Поздно я поняла эти взрослые разговоры…
Овдовев, часто вспоминал Петр про детей, да жизнь распределила их так далеко, да с непростыми заботами, что были они у Петра редкими гостями. А соседи почему-то называли его бездетным. Почему?
Мне было жаль его, одинокого, беспомощного. А он, будто, не замечал своего состояния или делал вид, что не замечал. При встрече улыбался, кланялся, махал фуражкой, а зимой – снимал шапку. Я знала, что добрее дяди Пети никого нет.
Фото: Alla Abz, photosight.ru
III.
Общение
Я пробегаю мимо него на речку в новом платье, держась за подол. Он понимающе кивнет головой или помашет фуражкой: увидел, оценил и наш «разговор» состоялся. Он терпеливо смотрел, когда я показывала ему свои «сокровища» из заветной коробочки – разноцветные стеклышки от битой посуды. Может, он и не видел их через улицу, но головой кивал по поводу каждого стеклышка, и я радовалась.
К вечеру дядя Петя показывал мне на кучу дров, которые он должен был расколоть. Колол он, сидя на пеньке. Его трости – палки нелепо смотрелись на земле среди толстых белых поленьев. Болезнь не давала ему вдоволь насладиться мужской работой. Он часто оставлял топор, подходил к завалинке, падал спиной на стену, сползал по ней вниз и долго растирал ноги. Я сочувствовала дяде Пете, вздыхала, как уставшая, будто тоже колола дрова.
Оказывается, то, что нас разъединяло, было и каким-то связующим звеном. Эта злополучная лужа была своеобразной «дорогой» общения. Она делала жизнь всеохватывающей, панорамной, создавая целостные картины деревенской жизни.
Мы с дядей Петей все время видели друг друга Он жил не просто на другой стороне улицы, он жил на фоне природы: горы и неба, пылающего заката, бесконечного горизонта и уходящих вдаль полей. В предрассветном утреннем тумане, «парил» над лужей его дом, а в небо «поднималась» его завалинка, на которой он всегда в это время сидел.
Мы общались взглядами, жестами, Включали в это общение гусей, плавающих в луже, женщин, стоявших в очереди у колодца, соседние дома и огороды. Он наблюдал за улицей так же, как и я: с любовью, вниманием и любопытством и переживал за все происходившие на ней события. Мы ждали, когда пройдет дождь, чтобы снова поздороваться и пообщаться «на своем» языке. Нам было интересно и спокойно друг с другом. У дяди Пети в любое время дня было хорошее настроение, он был приветлив и, «по-своему», разговорчив. А дом его, несмотря на жалкий вид, создавал на этой улице какой-то особый уют и тишину.
IV.
Понарина гора
Я вздрогнула от неожиданности, когда рядом появлялся Сашка – любимый друг детства. «Разлив на Ишиме пойдешь смотреть? Все поля затопил!» – для убедительности добавил он, зовя меня на любимое место.
Мы мчимся к высокому берегу реки, цепляемся за разломанный, донельзя, плетень огорода, чтобы с узкой тропинки не свалиться в овраг, и выходим на открытое место, что зовется Понариной горой. Ничто с ней не сравнится! Есть у нее выступ, с которого открывается вся лента реки с двумя крутыми поворотами. Берег словно оберегает реку заботливыми «руками».
Мы стоим на горе и восторгаемся невиданным разливом. Сзади – огород деда Понарина, а впереди – широкие неоглядные просторы. И ты, будто птица, летишь над разлившейся рекой, над затопленными озерами и картофельными полями, вдоль тополиных аллей и дороги, что уходит за горизонт, над маленьким бригадным домиком, что белеет полоской в центре полей.
Слева – тогой – маленький лесок из черемухи и боярышника, а справа – затопленные деревья на островах под школьной горой.
Мы спускаемся с высоких круч и, взъерошенные, и мокрые от бега, подходим к самой воде.
Фото: Анатолий Максимов, photosight.ru
Дядя Петя видел, как быстро мы пробежали мимо его окон к реке. Он вышел в огород и следил за нами, боясь, что мы начнем кататься на льдинах.
Мутная серая вода мощно воротила обломки старых деревьев, мусор, камышовую кугу, будто хотела вычистить этим напором каждый уголок неровного берега.
Зрелище будоражило, словно в нас самих что-то переворачивало вверх дном и обновляло с головы до ног. Река – из берегов, льдины несутся, увлекая в далекое плавание остатки снеговых рыбацких домиков. Все стремительно и разнообразно!
Радость от увиденного ледохода «носила» нас по берегу с холма на холм. Мы бросали в воду палки и ликовали, удивленные ледяными заторами. Каждый из нас мысленно уплывал в какую-то томительную неизвестность на огромном ледяном острове.
Уставшие, мы возвращались домой, сокращали дорогу и рассматривали снизу Понарину гору. Удивлялись ее высоте и глубине соседствующего оврага. После стаявшего снега перед нами открывалась старая, крутая, обвалившаяся тропинка к роднику, пересекавшая гору наискосок. В селе говорили, что только Марфуша могла носить по этой тропе воду из родника.
Тропинка со временем заросла травой, но ее можно было ранней весной найти по углублению. Мы со страхом занимались «разведкой», продвигаясь вперед на четвереньках. С опаской смотрели в болото, темнеющее снизу, и торопились выбраться наверх. В селе появились колодцы и о роднике забыли. Трубу засыпало обвалами, доски сгнили, но родник не умер, он давал начало веселому и шумному ручью, заполненному в теплое время утками и гусями. Вечерами на Понариной горе появлялись хозяйки и, к нашему удивлению, отыскивали среди сотен белых голов именно своих птиц.
Вот мы и на вершине! Грязные ладони, колени, но, сколько радости от преодоления. Дух захватывает от высоты! Понарина гора была местом совершеннейшего счастья для всех нас. Дед Панарин никогда не гонял ребятню, не держал собак и не заколачивал острыми кольями насиженные места в плетне, как делали на других огородах. Покосившийся плетень, ограждавший, чисто символически, его огород, был местом раздумий, слез и счастья одновременно. Сюда приходили «страдать» девчонки и плакали, утешаясь и утираясь ветрами, уносившими любые печали. Здесь объяснялись в любви. Любовались рекой. Мечтали о будущем. На горе отдыхала душа, радуясь свободе и простору.
Вечерами, когда закатное солнце озаряло небосвод яркими красками, казалось, что красная птица раскидывала свои крылья по небу и гасила потихонечку уходящее солнце, принимая на себя его дивный свет.
Невидимое эхо носило над рекой трели соловьев. Бесконечное звездное небо открывалось еще больше, его здесь ничто не заслоняло: ни дома, ни деревья. Огни далеких сел за рекой мигали нам, становясь продолжением звездного небосклона.
V.
Деревенские будни
Дед вставал рано, встречал рассвет и наблюдал, как утренний туман прикрывал легкой пеленой лужу. Она казалась ровной и сухой дорогой. В этом таинственном утреннем тумане дивным чудом отходила от колодца белая кобылица с жеребенком. Туман плавно растворял их очертания. Они исчезали, сказочные и необыкновенно красивые.
Солнечные лучи постепенно раздвигали улицу. Лужа начинала блестеть и вырастать в размерах. Слышалось мычание коров, идущих в стадо. Чуть позже, проходили к реке рыбаки с удочками из тальника и плетеными «мордушками» для рыбы. Самые заядлые несли накаченные камеры от машин, скрепленные дощатым каркасом. Мальчишки громыхали пустыми бидончиками для рыбы, несли в банках наживку. Хвастались шариками из теста с анисовым маслом.
К обеду мелькание босых ног туда и обратно учащалось: кто-то, выспавшись до обеда, шел купаться, а голодные и довольные ребятишки возвращались с рыбой домой.
Дед Понарин видел, как осторожно они несли отяжелевшие бидоны. «Значит, поймали рыбку-то», — радовался он за мальчишек. Как хотелось пообщаться, но он вынужденно молчал.
Возникли в памяти рыбацкие думы…. Дед вспомнил о заброшенной на чердак удочке, которая ранее доставляла ему радость и возможность побыть наедине с природой. Улыбаясь, он представлял, как прыгал у него перед глазами поплавок, сделанный из аптечной пробочки, даже запахом реки потянуло от ветра. «Эх, разве вернешь…», – подумалось с тоской. И так захотелось ему в бидончике пескариков пощупать, ощутить их неуловимые ускользающие под рукой спинки, вытащить их из воды и зажмуриться от блеснувшей на солнце чешуи…
Стайка девчонок промчалась к реке и сбила с мысли. Он забеспокоился о них, по-отцовски, и закричал вслед: «Без взрослых брод не переходите! Снесет и закрутит!».
Он сам знал до мельчайших подробностей путь к реке. Мальчишкой еще собирал у берега сладкий солодковый корень, жевал его длинный тонкий корешок пока пробирался через заросли тальника. По острым галькам переходил к песчаному острову. За ним – опасный брод. Девчонки полезут именно туда, чтобы нарвать за рекой в холодных и глубоких озерах белых водяных лилий и желтых кувшинок. На обратном пути будут греть на обжигающем песке животы, метать с «подскоками» по воде плоские ракушки. Накупавшись, начнут играть на песке, трястись с посиневшими от холода губами, но не уйдут, пока кто-нибудь из взрослых не отправит их домой.
Там смеялось и его детство. Петя вспомнил, как стоял на середине реки и ловил расставленными руками волны. Замерев, он рассматривал в прозрачной воде свои босые ноги, мягко проваливающиеся в песок, наклоняясь, пил воду из реки, увертываясь от волны на сильном течении, глубоко нырял, преодолевая страх и себя. Вспугивал мальков. Любовался этой огромной рекой и ее высокими берегами. Вспоминая о матери, он отыскивал на горе свой дом и снова падал спиной в этот текущий водоворот изумрудного подводного счастья. Ему казалось, что нет лучшего места на земле, чем эта река, холмы и стоявший на берегу родительский дом.
… В переулке появился малыш. Это зареванный Вовочка, с четвертой улицы, уже второй раз бежит к реке, зовя убегающих от него мальчишек. Никто не хочет с ним возиться, да и через брод его не возьмешь. Дед зовет его. Вовочка семенит вокруг лужи и подходит к старику. Петр Михайлович показывает ему на чердак, держит лестницу, пока Вовочка, радостный и успокоившийся, спускается вниз, держа в руках дедову удочку. Они по-мужски пожимают друг другу руки. Слезы высыхают моментально, как будто их и не было. Глаза будущего рыбака сияют благодарностью, и Вовочка тут же исчезает за воротами дедова дома…
VI.
Баба Оня
Соседка баба Оня ходила на Понарину гору чаще других, чтобы позвать домой купающегося «родненького» Лешку. «Ле-ня! До-мой!» – эхо ее голоса раздавалось над всей рекой. Она так сладко звала его, что всем, стоящим снизу казалось, что лучшие в мире блинчики уже ждут Леньку на столе. Мы, дразня Леньку, и, помогая матери, хором повторяли снизу: «Лё-ня! До-мой!». Ленька всегда быстро находился, пулей летел в гору, а потом, как ошпаренный, бежал по переулку впереди матери.
Дядя Петя знал, на какие «блинчики» звала его мать. Пьяный отец задавал ему трепку за долгое отсутствие, а заодно и Онисье доставалось…
Бывало, и на дровах ночевали, и на Панариной горе отсиживались, в обнимку до рассвета, пока отец угомонится.
Дед Панарин выносил им старые пальто, нехитрую еду и очень жалел Леньку, которому детство не казалось ни сладким, ни счастливым. «Разве усмиришь!» – досадовал он, вспоминая буйного Николая.
Утром, чтобы успокоиться, он вышел полюбоваться рекой, послушать возгласы и смех купающихся ребятишек. Петр любил эту гору больше своей завалинки. Огромные просторы, синий ликующий небосвод, открывающийся с его огорода, всегда вызывали в нем вздох облегчения, наполняли его внутренней уверенностью и таким необходимым душевным спокойствием. Именно здесь приходили у Петра мысли о вечном. Он думал о смысле жизни, о спасении души.
Кому и зачем нужен он здесь, на этой земле?
Петр приходил на эту гору, как в храм, чтобы утешиться природной благодатью. (Деревянный храм в селе «лихие люди» сожгли ночью накануне Рождества, еще до войны). В этом просторе, объединившем небо и землю, украшенном зеленью деревьев, волнами холмов, солнечными искорками реки, чувствовал он величие природы. Душа его умиротворялась и благодарила Небесного Творца за эту красоту.
И, вдруг, на фоне этого мирного неба вспомнил Петр дороги войны и сожженную немцами деревушку. Не успели войска… Среди развалин взорванной церкви стояла на коленях старушка и вымаливала прощения у Господа за то, что не смогла защитить от варваров этот храм. Лейтенант замер на руинах, услышав ее молитву. Она повернулась к нему и заплакала: «Солдатик, как же без храма-то жить будем? Из рода в род душу здесь спасали…» Рука ее тряслась в совершаемом кресте…
Шла атака! Что он мог ей тогда сказать? Чем утешить? Чувство огромной вины легло на него… И мучило все эти годы…
«Мать, сохрани иконы! Мы вернемся!», — убедительно произнес он, поцеловав ее седую голову.
О войне Петр пытался не вспоминать. Переживания душили его слезами, болело сердце, клокотало в висках. Старый солдат понимал, что «сердечные раны» войны не заживают, и будут мучить его до конца дней. Память вольно или невольно поднимает из глубин страшное горе народа: толпы беженцев, огни пожарищ, могильные холмы однополчан и глаза той старухи, с надеждой смотрящие на защитников родной земли.
От переживаний слезы заполнили глаза, затуманили тропинку к дому. «Давай, делом займись, вон какой день хороший удался», — уговаривал он себя.
Опираясь на колья плетня, дед опустился на колени и принялся за прополку огорода. Руки работали проворно. Петр радовался простой работе и находил в этом труде особое упоение, далеко-далеко уходя мыслями в прошлое. Он по-хозяйски собирал в тазик сорванную траву и тянул его за собой во двор. Подкармливал зеленью четырех молоденьких курочек с петухом, что подарила ему для «общения» и «поддержки» Онисья, в знак благодарности за сочувствие к ее тяжкой доле.
Рано утром дядя Петя выпускал кур за ворота, разговаривал с ними, подзывал к себе, сыпал у ног пшеницу и любовался своим хозяйством. Он, как ребенок, был рад такому замечательному и полезному подарку. Дед улыбался и кланялся Онисье, когда она проходила к реке.
VII.
Ангел
После дождя мы с отцом поливали из луж только что посаженные маленькие яблони возле нового дома. Над ним уже была крыша, потолки, но не было пола. Я с трудом перешагнула проем сруба, ходила внутри дома по земле, собирая щепки, заглядывала под доски, прикрывающие погреб. В огромной, выкопанной у дома яме ходила кругами лошадь с мальчиком на спине, перемешивая ногами глину с соломой для обмазки нашего дома. Вскоре настелили полы, побелили стены, и мы переехали.
Новый дом радовал родителей, а мне было грустно: не было перед ним ни Понариной горы, ни деда, ни голубых далей перед окнами. Путь к реке удлинился. Друзья остались на Береговой улице. Меня тянуло к ним. Я не знала, чем заняться в новом доме. Ноги носили меня по переулку туда и обратно.
… Дядя Петя сидел, как обычно, на своей завалинке, огорченный тем, что мы переезжаем.
Я вернулась домой, чтобы взять новые игрушки: мячик и скакалку. Хотелось показать их дяде Пете. Бегу во весь дух по переулку, потом – по высохшему ручью, прыгая с кочки на кочку. Дядя Петя неожиданно кричит мне через улицу: «Тише, тише беги! Ангела потеряешь!»
– Какого Ангела?
– Того, который у тебя на правом плече сидит! Он за тобою летел, летел да устал. Присел отдохнуть! Уж слишком ты быстро мчишься!
– А как вы его, дядя Петя, видите?
– Так, зачем его видеть! Он крыльями хлопает, слышно ведь!
Я, озадаченная, озиралась вокруг и прислушивалась, но ничего не увидела и не услышала.
Дядя Петя до этого случая редко разговаривал словами, и я подумала, что он шутит. Вот руками мы друг другу могли все объяснить. А тут… Я не знала верить или не верить? Задумалась…. По кочкам пошла осторожно, еле-еле касаясь земли, будто по воздуху, чтобы Ангела с плеча не уронить.
На другой день, забыв обо всем, я опять было понеслась по переулку. Легко под горку! Но как только дошла до кочек, остановилась… Вспомнила! … Пошла на цыпочках, обходя и ручей, и кочки, и маленькую по пути лужицу.
Деда на завалинке не было. Улица без него была пустынна и неинтересна. И, вдруг, слышу: «Здравствуйте, Татьяна Викторовна!». Я смутилась и увидела выходящего из ворот деда.
– Я еще маленькая, зачем вы так меня называете?
– А как же тебя звать? Ведь ты же учительницей будешь. Величать по отчеству надо.
– А откуда вы знаете, дядя Петя, что я учительницей буду?
– Ну, так это мне Ангел твой сказал. И ходишь ты как учительница. Ты же в грязь не наступаешь, даже когда босиком идешь и лужи не меряешь. Все учителя так делают.
Это было убедительно!
– Ничего, скоро вырастешь, все будут так тебя называть.
С тех пор я начала играть в школу. Это изменило все мои интересы и всю мою оставшуюся жизнь.
VIII.
Мои секреты
Стояла июньская жара. После дождей земля парила. Песчаные лужи на переулках были так чисты и теплы, что малышня даже купалась в них. Река вошла в свои берега и звала на песчаные острова, на разноцветные холмы, где белели среди желтого донника нежной белизной ветреницы, похожие на яблоневый цвет.
Мама поручила мне заготовить на зиму полынные веники для обметания валенок. Я с радостью согласилась пойти к реке. У меня были свои планы: поглядеть, зацвели ли кукушкины слезки, сбегать на ягодную ложбинку и успеть искупаться.
Я хотела пробраться через бугор к старинному, заброшенному колодцу у родника, крикнуть в его таинственное и прохладное нутро: «Эге – гей!» и помахать рукой отозвавшемуся эху. А потом… весело бежать вдоль ручья по мягкой траве, залитой водой, с качающимися в ней маленькими желтыми цветочками. Столько шума и столько брызг у веселого ручья: с кряканьем разбегаются неповоротливые утки, шипят и гогочут гуси, охраняя свое потомство. Наверху отвесной глиняной стеной возвышается моя любимая Понарина гора. Место удивительное и радостное. Мысленно спускаюсь к реке, минуя два продолговатых холма – желтый и белый. За белым – необыкновенный песок: белый-белый и мелкий, как порошок. Он переливается на ладонях маленькими разноцветными искорками. Как же перенести его через ручей, держа вместе две ладони? Везде надо прыгать и цепляться за кусты…. А как хотелось бы иметь хотя бы крохотную песчаную полянку возле дома…
Я вышла из дома и направилась к реке. Обошла лужу перед оврагом и обрадовалась, увидев блеск воды. Разгонюсь сейчас, спускаясь с одной горы, и буду «влетать» на другую. Каждый раз будут открываться новые виды реки. Простор и ветер!
Но… вдруг… сладкое и беспечное детство мое внезапно оборвалось…
IX.
Последняя встреча
Вот и овраг. Дед, как обычно, сидел на завалинке и грел на солнце свои больные ноги. Он смотрел в мою сторону и вел себя как-то нетерпеливо, будто сетовал, что долго обхожу лужу. Вот я уже на уровне его огорода, вот и спуск скоро начнется. Неожиданно взгляд мой привлекло какое-то движение у его дома. Дядя Петя уже стоял, опираясь на палку, и поджидал меня. Махнул рукой. Сделал шаг в мою сторону.
Я застеснялась и неуверенно подошла, старательно прикрывая ладошкой дырочку в кармане старого сарафана, из которого я уже выросла.
На таком близком расстоянии мы еще не общались. Лужа не мешала нам! Но почему так неловко, так скованно я себя чувствую.
Все приблизилось и увеличилось в несколько раз. Перекошенный дом словно падал на меня. Завалинка вблизи оказалась разрушенной и осыпавшейся.
Вблизи дядя Петя показался мне старым и маленьким. Веснушчатое лицо, прищуренные от солнца глаза и странное, скорбное выражение лица. На голове — затертая серая фуражка. Засаленные стеганые штаны, говорили о том, что эта одежда никогда не менялась.
А сам дядя Петя…. Сам дядя Петя…. Плакал!
Плакал? Он…– плакал?
Я онемела и стояла как вкопанная, не зная, что предпринять, и, неосознанно, еще больше разрывала пальцем дырку в кармане.
Со страхом взглянула я на него и увидела покрасневшие от слез стариковские глаза. Мое сердце сжалось от сострадания и осознания какого-то безысходного горя. Что-то случилось…
Мне показалось, будто он со мной прощался…. Я почувствовала, что я должна сделать какой-то важный шаг в своей жизни, принять какое-то срочное решение! Утешить! Но как! Что сделать?! Что сказать?! Мне захотелось подбежать к нему, обнять его, снять фуражку и погладить его по голове, как отца, вытереть ладошкой его слезы, сказать что-то значимое и утешительное. «Может, у него есть нечего и за хлебом некому сходить», – мелькнуло у меня в голове. Все это открылось мне как-то сразу, будто повзрослела и прозрела я от его слез. «А может, у него сердце болит от переживаний, и он хочет рассказывать о Марфуше и о своем одиночестве? Может, пожаловаться на «ленинградские» раны? Наверное, он думает: « Мала еще», — перебирала я в уме тревожные мысли.
«Эх, Татьяна Викторовна», — с плачем обратился он ко мне, — «Татьяна Викторовна…» И молчал…
Он всхлипывал и повторял эту фразу много раз. Слезы сыпались из его глаз беспрерывно. Не хватало воздуха от волнения. Он не мог говорить. И никак не мог сказать главного. Мне казалось, – не было силы, которая могла бы его утешить. «Ведь я… последний раз…, …раз», — пытался договорить он, размазывая грязным рукавом слезы по небритой щеке. «…Вот ведь… пора, какая пришла…», — и слезы снова наполняли его глаза.
Ему, видно, хотелось рассказать многое, излить наболевшее на сердце. А я стояла пораженная его горем, растерянная, ошеломленная, испуганная.
Встреча стала для меня страшным потрясением, и я не знала, как с ним справиться.
А дядя Петя закрыл лицо руками и заплакал навзрыд. Он плакал так горько, что я заплакала вместе с ним. Видя мой испуг, отчаяние и недетское переживание, он подошел ко мне, погладил по голове и тихо-тихо сказал: «Ангела береги…, дочка». Последнее слово далось ему особенно тяжело. Говорить он не мог. Задыхался. Смятение и слезы, боль в груди заставили его поковылять к воротам. Слова дяди Пети растрогали меня еще больше, и я заревела во весь голос.
В темном проеме ворот он оглянулся, бросил на меня смущенный взгляд и добавил из последних сил: «Как запечалишься, щечкой по перышкам проведи, Ангел тебя и утешит! А мне домой пора», — сказал дядя Петя, а рукой показал почему-то на небо.
Ворота за его спиной заскрипели прощально и тоскливо, а я стояла вся в слезах, не в силах успокоиться.
X.
Там был его дом…
Я вернулась домой, забыв о реке. С переулка я видела, как подъехала «скорая» и дядю Петю увезли. Навсегда. Наверное, к Ангелам. Он так мечтал об этом! Там был его дом…. Ведь недаром он каждое утро со своей завалинкой «поднимался» над горой в небо. Полоса утреннего тумана над лужей отделяла его от земли. Он поднимал голову вверх, махал руками, приветствуя там кого-то счастливого. Крестился. Улыбался, глядя в небо. Может, это были ласточки у него под крышей, а может, и Ангел, которого он всегда слышал…
XI.
Потом
Скорая отъехала. Ворота закрыли.
А я и не знала, что мне делать. Душа нигде не находила покоя. Меня не радовали ни кукла, ни стеклышки. И кому их теперь показывать? И даже луже без деда, наверное, было очень одиноко, как будто она потеряла главного свидетеля своей жизни.
«Наверное, Ангел с моего плеча улетел его провожать», — подумала я.
Я чувствовала себя виноватой. Не зная, куда деваться от переживаний, я побежала под гору, к реке, в любимую ложбинку, где вот-вот должна была зацвести клубника. Глаза искали ее и не находили. Ни одного цветка не было. Почему? Ведь все цвело!
Я уткнулась в колени и заплакала. Веселое стрекотание кузнечиков, яркое солнце, белая гора не могли меня утешить…
XII.
Утром следующего дня
Утром дядя Петя «не вышел по своей завалинке в небо», наверное, он был уже там. Туман снова стоял в низине над лужей и будто приподнимал над землей его дом, но дядя Петя этого уже не видел.
Дом молчал. Калитка не скрипела. Никто не выпустил кур.
Всполошились бабы у колодца: «Что-то деда не видно, всегда с зорькой выходил. Не случилось ли чего?»
— «Эх, разведка! Солдат горемычный! К колодцу-то по ночам за водой с фляжкой ползал, чтобы никто не видел, не жалел его. Зачем таиться? Что мы, не люди что ли? Попросил, принесли бы – понимаем его положение», – говорила баба Паша, переливая воду в свое ведро.
Женщины подошли к воротам, стучали.
– Не открывает.
– Да замок там, замок!
– Может, к дочери …, помирать повезли!
– Переживал. Замалчивал свое горе, вот и вышло…
XIII.
Возвращение
Печальная осень обнимала мой дом. В окружении желтых берез, через которые просвечивало закатное солнце, дом казался притихшим и поникшим, потому что я в нем уже не жила. Ветер гонял раскрытую калитку, и не было уже старой отцовской вертушки на столбе, которая сдерживала ее покачивание. Калитка не постукивала, не трепетала взаперти, как прежде, а тоскливо – отчаянно скрипела на одной и той же ноте: «Пусто, пусто, пусто…».
Взволнованная, я шла по родным местам и с тоской в сердце замечала большие изменения.
Вот я стремительно бегу по знакомому переулку, чтобы встретиться с Понариной горой и окинуть взглядом любимые места…
Восторг и печаль объединились в единое целое…
Душа моя, как утешить тебя?!
Та же гора, те же дали, та и не та дорогая река детства. Желтый и белый холмы, как два брата у воды. И белый песок все так же мигает и переливается разноцветными искорками! Но почему-то хочется разъединить ладони и просыпать сквозь пальцы уже ненужный мне песок?
… Заросли сирени заполонили берег. Но почему, даже с ними, так пусто на горе, так свободно?
А где дом, огород, плетень? И лужа почему-то высохла! Как ей удалось? Может, засыпали…или от тоски? Ни деда, ни завалинки…
Хочется упасть на вершине горы, закрыть голову руками и стенать от разлуки, поливая слезами эту дорогую мне землю.
– Я не встану. Не встану. Пусть смотрят! Мне не стыдно!
Как поздно приходит осознание этого единственного счастья – Родины, потерянной Родины…
… Ведь только вчера … и пятнадцать лет позади.
Я вытираю слезы, отряхиваю новое пальто, его уже никто не оценит, не кивнет головой.
Глаза ищут знакомое, дорогое – и не находят. Здесь все не так.… И только сердце щемит по-прежнему от великой любви.
Вот она – Понарина гора – место необыкновенного счастья! Но почему так невыносимо глядеть на удивительно знакомые поля, на улетающую красную птицу заката над горизонтом, на веселый ручей под горой….
Как тяжелы воспоминания и как светлы слезы.
Дядя Петя, такой простой и смиренный, открыл мне большой мир красоты человеческих отношений, вложил в меня всего двумя фразами и чудо веры, и мою будущую профессию.
По-взрослому оглядываясь в прошлое, только сейчас я поняла, что ведь и он был моим другом детства, а может …, и отцом, и Родиной.
Он научил меня жить в мире с собой и окружающими. Он любил даже лужу, которая мешала ему жить.
Светлая Вам память, Петр Михайлович, и поздняя моя благодарность за счастливое детство. Почему же так тянется щека к плечу? «Щечкой по перышкам… и утешишься, Ангел там», – слова которые остались со мной на всю жизнь, как незримая поддержка, как последний подарок от дяди Пети.
2008 г.
Читайте другие рассказы автора:
