Александр Кравецкий. «Судьбы церковнославянского языка в послепетровской России»

Кравецкий Александр Геннадьевич, ведущий научный сотрудник Института русского языка РАН им. В.В. Виноградова, руководитель Научного центра по изучению церковнославянского языка ИРЯ РАН.

Специалист по истории церковнославянского языка Нового времени и церковной истории.

Автор книг:

Церковнославянский язык. М., 1996; Изд. 5. М., 2012 (Соавт. А.А. Плетнева).

История церковнославянского языка в России (XIX–XX вв.). М., 2001. (Соавт. А.А. Плетнева).

Церковная миссия в эпоху перемен (между проповедью и диалогом). М., 2012

Священный Собор Православной Российской Церкви 1917-1918 гг. Обзор деяний. Том 1-3. М., 2001–2003 (Соавт. А.А. Плетнева, Гезела-Афанасия Шредер и Гюнтер Шульц)

Святитель Афанасий Ковровский. Биографический очерк. Владимир, 2007; Изд 2. Владимир, 2012

Мы говорили на прошлых лекциях о Кирилле и Мефодии, о создании церковнославянской письменности, о ее судьбе в средневековой Руси. Сегодня же речь пойдет о синодальном периоде русской церковной истории, о судьбе церковнославянской письменности в эпоху, когда церковнославянский сосуществует с русским литературным языком. Это уже тот период, в котором мы живем и сейчас.

На прошлых лекциях в основном мы говорили о судьбе письменности и о судьбе текстов. Сегодня рассказ будет построен немножечко иначе, потому что все время параллельно в голове придется держать два сюжета. С одной стороны, это, как и в прошлые разы, – исправление, редактирование и функционирование богослужебных книг. С другой стороны – существующая параллельно русская литература, написанная на новом литературном языке. Поскольку эти два явления существовали не изолировано, говорить о них по отдельности оказывается невозможным.

Сначала мне хочется назвать два основных момента, важных для синодального периода. Синодальный период для церковной жизни и книжности – это период жесткой цензоризации. Духовный регламент, документ, принятый Петром и, по крайней мере, формально, не утративший силу вплоть до 1917-го года, предписывал:

«I. Разыскать вновь сложенные и слагаемые акафисты и иные службы и молебны, которые наипаче в наши времена в малой России сложены суть не малое число, суть ли оная сложения Писанию Священному согласная и не имеют ли нечто в себе слову Божию противное, или хотя нечто непристойное и празднословное?

II. Також определить, что оные  многочисленные моления, хотя бы  и прямые были, однако не суть  всякому должные, и по воле  всякого наедине, а не в соборе  церковном употреблять оных мощно, дабы по времени не вошли в закон и совести бы человеческой не отягощали»

Одновременно с этим начинается процесс сокращения числа типографий, имеющих право печатать богослужебные книги. Достаточно быстро этого права лишаются все типографии за исключением трех: Московской синодальной, Санкт-Петербургской синодальной и Типографии Киево-Печерской Лавры. На практике первые издания богослужебных книг в 90% случаев осуществляла Московская синодальная типография. Что же это значит? Это значит, что если для рукописной традиции и для начала книгопечатания мы имеем много центров, каждый типограф, не говоря уже о переписчиках, работает, в общем-то, в меру своего разумения, то теперь все книги проходят, во-первых, через синодальную цензуру, во-вторых, их редактирует замкнутая корпорация справщиков (так в документах называли редакторов богослужебных книг) синодальной типографии. Это дает возможность совершенно иного уровня нормализации и стандартизации, чем это было раньше. Собственно, весь XVIII–XIX-е века идет процесс, как бы это сказать, возрастания изысканности орфографии. Процесс все более последовательного использования дуплетных букв (мы об этом говорили на прошлой лекции) для противопоставления грамматических форм. В значительной степени это кажется лингвистической, эстетство, которое едва могли оценить те, кто пользовался богослужебными книгами, могли оценить. Весь XIX-й век идет такое оттачивание орфографических норм.

Собственно, единственным крупным книжным проектом синодального периода стало издание так называемой Елизаветинской Библии, того варианта славянского текста Библии, который мы используем и сейчас. Это не совсем та версия библейского текста, которая используется за богослужением, а предназначенная для келейного чтения версия славянской Библии. Как мы знаем, собственно Библии как одного толстого тома, начинающегося книгой Бытия и заканчивающегося Апокалипсисом, в Древней Руси не было до конца XV века. Если даже и был осуществлен Мефодием полный перевод Библии, о чем мы упоминали, то эта рукописная мефодиевская Библия не сохранилась.

В одну книгу собрана Библия была впервые по инициативе митрополита Новгородского Геннадия в 1499-м году. Геннадий собрал те версии библейского текста, которые ему были доступны. Что-то переводилось (с латыни были переведены второканонические книги), и возникла рукопись, которая спустя 80 лет (в 1580-1581гг.) была издана в Остроге Иваном Федоровым. Поэтому первопечатная славянская Библия получила название Острожской Библии. Острожская печатная Библия выходит в значительном числе экземпляров. О ее распространенности свидетельствует то, что до наших дней дошло около тысячи экземпляров Острожской Библии. При этом старообрядческая перепечатка Острожской Библии, осуществленная в 1912-м году, дошла в считанном количестве экземпляров, как часто бывает с изданиями начала ХХ-го века. Благодаря печатанию Острожской Библии появляется текст славянской Библии, который в 1663-м году переиздается в Москве. Переиздается текст без специальной правки. Исправлялись лишь явные ошибки и пропуски. Но была проведена довольно сильная орфографическая нормализация в соответствии с московскими нормами.

В 1712-м году Петр издает указ об исправлении и издании славянской Библии. Работа шла трудно, текст несколько раз проверялся по западно-европейским критическим изданиям. В конце концов в 1751-м году, при императрице Елизавете Петровне, появляется славянский текст Библии, который дошел до наших дней. Теперь у нас есть общепринятая версия богослужебных книг, появившаяся в результате никоновской и послениконовской справы, и общепризнанный библейский текст. Правда, за богослужением звучит немножечко иная версия Библии, потому что далеко не все паремийные чтения были в богослужебных книгах исправлены по елизаветинскому тексту.

То, о чем мы говорили только что, это история издателей. А теперь история читателей, история восприятия этих текстов. Для того чтобы говорить о судьбе церковнославянского языка в XVIII–XX веках, нужно уяснить, как в русской культуре соотносились церковнославянский и появившийся в послепетровскую эпоху русский литературный языки. Для истории нового русского литературного языка отправной точкой следует считать азбучную реформу Петра. Я имею в виду разработанную лично Петром реформу орфографии, на первом этапе только орфографии. Вот на экране страничка азбуки, где рукой Петра вычеркнуты лишние буквы.

Зачем Петр этим занимался? Во всех петровских преобразованиях был очень силен элемент создания новой культуры. Параллельно с реформами социального устройства страны создавался миф о России старой – деревянной, невежественной, бородатой, в кафтанах, и о России новой – прогрессивной, в европейских костюмах и так далее. Именно этим объясняется  огромное количество проводимых в петровские времена переименований. Все мы знаем о замене приказов коллегиями. При этом объяснить, чем одно от другого отличается не всегда просто. Переименование всегда создает представление о чем-то принципиально новом. О начале новой эпохи.  Строится каменный Петербург и одновременно запрещается каменное строительство по всей стране. И противопоставление новой каменной столицы старой деревянной России становится общим местом официальной пропаганды. В этом же ряду – новые костюмы, новый внешний вид новых граждан, новая система праздников, новый этикет. С одной стороны, очень четко происходит разделение на тех, кто принимает реформы, на элиту страны, живущую по законам новой культуры, и остальную часть страны, живущую пока по старым законам. Реформа орфографии и создание новой письменности стоят в ряду этих многочисленных петровских внешних изменений, позволяющих проложить водораздел между старым и новым.

Первоначально было непонятно, как этот новый алфавит будет использоваться. Допускалось, что вся письменность перейдет на этот новый алфавит, на ту версию алфавита, который сейчас называют «гражданским». По крайней мере, существует переписка Петра с Московской синодальной типографией, где он просит в качестве эксперимента набрать «Отче наш» новым способом и получает ответ, что сделать это никак нельзя, будет очень плохо. И больше к этой идее Петр не возвращался. В 1708-м году вышла первая книга, напечатанная новым шрифтом и новым набором букв, – «Геометрия». Таким образом, сразу закладывается (и дальше это будет развиваться) функциональное противопоставление шрифтов, пока только шрифтов. Книги церковнославянские (поначалу-то только церковнославянские и были) издаются привычной церковной кириллицей, книги светские, государственные законы и т.д. издаются новым алфавитом. Кстати, первые номера газеты «Ведомости» выходят церковной печатью, но с какого-то номера они переходят на гражданскую печать. Сосуществование двух графических систем, функции которых все больше расходятся, очень сильно стимулирует осознание того, чем языки, которые обслуживают эти графические системы, друг от друга отличаются.

Собственно, весь XVIII-й век – это время литературных экспериментов и размышлений на тему о том, что такое русский литературный язык, что такое норма, как можно говорить и как говорить нельзя, как устроено русское стихосложение и т. д. Литература XVIII века экспериментальна и часто является продолжением филологических споров. Так споры о том, как должно быть устроено русское стихосложение стимулировали выход совместной книжечки Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова «Три оды парафрастические псалма 143». Там один и тот же псалом переводится, исходя из разных принципов устройства стихосложения, чтобы понять, что же лучше. Именно поэтому тексты XVIII века довольно сложны для чтения. Это экспериментальная литература, причем сфера экспериментирования распространяется и на язык. Поэтому существенная часть литературных текстов XVIII века написана на языке, которого никогда не было. По масштабу литературных и языковых экспериментов с XVIII-м веком вряд ли что-то может сравниться.

В этой связи естественно вспоминаются эксперименты футуристов уже в начале ХХ-го века. Но здесь принципиальная разница. Футуристы экспериментировали во времена, когда уже существовала общепринятая языковая норма и они сознательно отталкивались от этой нормы. А в XVIII веке именно язык был предметом литературного творчества. Такое языковое экспериментирование длилось примерно век, где-то к концу XVIII-го века, к Жуковскому, к Карамзину, можно сказать, что основные эксперименты окончились и началось литературное творчество внутри сформированной системы литературного языка. Конечно, спорить о языке не перестали. И по сей день спорят, но сама система языка уже перестает быть предметом дискуссии, она становится материалом, с которым работают литераторы. Пушкин уже работает с созданной системой, это не языковой эксперимент, а создание текстов, ставших для этого языка эталонными.

Понятно, что все эти языковые игры были достоянием очень узкого круга людей. До крестьян споры Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова о литературном языке никоим образом дойти не могли. Возникает ситуация, когда в пределах русской культуры существуют два социума, очень сильно друг от друга отличающиеся, в том числе и в языковом отношении. Можно сказать, что новый русский литературный язык был социальным диалектом образованной части общества или общественной элиты, то есть социальным диалектом меньшинства населения страны, образованных людей, в первую очередь, дворян. Для них (как и для части духовенства и разночинцев) естественными были русский литературный язык, на котором велось и делопроизводство, шло обучение, издавались газеты,  и европейские языки, на которых читалась существенная часть литературных текстов, Священное Писание и многое другое. Это все неплохо вычитывается из текстов русской классической литературы. Вспомните пушкинскую Татьяну:

Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном.

Понятно, что по-русски Татьяна прекрасно говорила и что речь идет о плохом знании литературной нормы. Народные (лубочные) книги Татьяна прекрасно читает. Помните, она читает сонник Мартына Задеки:

Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.

Язык сонника Мартина Задеки, как и вообще массовой крестьянской или лубочной литературы, заметно отличался от литературного, он был куда более славянизированным и находился намного ближе к языку богослужебных книг.

Возникает странная ситуация. Существует крестьянство, подавляющая часть населения страны, о языковой компетентности которой мы еще поговорим. И существует социальная элита, образование которой ориентировано на европейские языки и на новый русский литературный язык, притом что практически вся церковная письменность остается церковнославянской. Именно поэтому в мемуарах XVIII – первой половины XIX-го века Библия регулярно упоминается в числе книг, которые человек прочитал, когда ему был нанят немец, француз, англичанин, который обучил его одному из европейских языков, и среди книг, прочитанных на этом языке, оказывается Библия. Вот случайная цитата из мемуаров В.С.Печерина: «Учитель преподавал мне французский и немецкий языки, а остальные сведения я сам почерпал из разных источников: читал немецкую Библию и романы Августа Лафонтена. Ах! Какую глубокую истину сказал Пушкин: “Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь”». Такого рода пассажи, называющие Библию в числе книг, прочитанных в результате изучения европейских языков, в мемуарах встречаются очень часто. Достоевский пишет брату из тюрьмы: «Всего лучше, если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно. Но если возможно будет прислать, то пришли во французском переводе. А если к тому прибавишь и славянский, то все это будет верхом совершенства». До появления во второй половине XIX-го века святоотеческих творений на русском языке святоотеческая письменность была для дворян чтением на европейских языках. Святитель Игнатий Брянчанинов пишет в одном из писем: «Примите мой искренний совет, займитесь глубоко изучением всех сочинений святого Иоанна Златоустаго, они все есть на французском языке». Это характерная для второй половины XIX-го века ситуация. По-французски впервые прочитал Новый Завет император Александр I, который покровительствовал переводам Писания на русский язык. В общем, с некоторыми существенными оговорками, к этому же типу образования принадлежало и духовенство. Поскольку духовенство сословно, то практическое знакомство со славянской письменностью и славянским языком среди детей духовенства было высоким. Однако учебная программа семинарий, как и программа гимназий, была ориентирована на европейские языки и на новый русский литературный язык. При этом основной массив церковной литературы оставался на церковнославянском.

Мы пока говорили об образованной части общества. Что же касается крестьян, то есть подавляющего большинства населения страны, то для них основой начального образования (в каком масштабе было это образование – вопрос отдельный и сложный) оставалось традиционное обучение церковнославянской грамотности по Часослову, Псалтири и славянскому букварю. Об этом имеется тоже огромное количество мемуаров, из которых это не особенно просто вычитывается. Например, мемуары актера М.Г.Щепкина. Описываемые события относятся к концу XVIII-го века, но писалось позже. Цитирую: «Едва мне исполнилось шесть лет, как я уже всю премудрость выучил, то есть Азбуку, Часослов и Псалтирь». Понятно, что речь идет о церковнославянском языке, потому что в конце XVIII-го века русского перевода Библии просто не существовало в природе. «Этим обыкновенно тогда и оканчивалось все учение, – продолжает Щепкин, – из которого мы, разумеется, не понимали ни слова, а приобретали только способность бегло читать церковные книги. Помню, что при перемене книги, то есть когда я окончил Азбуку и принес в школу первый раз Часослов, то тут же принес горшок молочной каши, обернутый в бумажный платок, и полтину денег, которая как дань, следуемая за ученье, вместе с платком вручалась учителю. Кашу же обыкновенно ставили на стол и после повторения задов <…> раздавали всем учащимся ложки, которыми и хватали кашу из горшка. Я, принесший кашу и совершивший подвиг, то есть выучивший всю азбуку, должен был бить учеников по рукам, что я исполнял усердно при общем шуме и смехе учителя и его семейства. Потом, когда кончили кашу, вынесли горшок на чистый двор, поставили его посредине, и каждый бросал в него палкой; тот, кому удавалось разбить его, бросался стремглав уходить (бежать), а прочие, изловив его, поочередно драли за уши. <…> Когда я принес новый Псалтирь, опять повторилась та же процессия».

Ради чего я зачитываю эту историю про горшок? Дело в том, что она (с вариациями) присутствует в очень многих описаниях крестьянского обучения грамоте. Если мы возьмем, например, романы Мельникова-Печерского, мы увидим этот же разбиваемый горшок, кашу, все то же самое. Возьмем Лескова – то же самое. Возьмем многочисленные этнографические свидетельства. Везде будут рассказы о том, как детей учат отставные солдаты, мастерицы или келейницы (так называли женщин, не вышедших замуж и не принимающих монашеские обеты, но занимающихся в деревне чтением Псалтири по покойнику, обучением детей и так далее, народный аналог института диаконисс). Воспоминаний такого рода об обучении славянской грамоте огромное количество. Другое дело, что из них не всегда вычитывается информация о том, что учили читать по-церковнославянски, а не по-русски. Ни в одном свидетельстве это не будет специально указано, а просто будет сказано, что читать учили по Псалтири. Вот фрагмент из мемуаров Ивана Карпова, крестьянина, там дело происходит в последней четверти XIX века: «Мама какими-то судьбами научилась славянским буквам и умела складывать слова и стала меня учить алфавит: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, зело, земля, иже, и, како, люди, мыслите, наш, он, покой, рцы, слово, твердо, ук, ферт, хер, кси, пси, ер, еры, юс, фита, ижица. Это мне, малышу, было под силу. А вот складывать слова долго не мог научиться, но наконец одолел и эту премудрость. Например, как сложить слова: Иван, Степан, Семен. Иже-веди-аз-наш-ер — Иван. Слово-твердо-есть-покой-аз-наш-ер — Степан. Слово-есть-мыслете-есть-наш-ер – Семен (Сначала произносятся «имена» букв, а затем все слово). Приходилось складывать слова и читать очень медленно. Сначала учили из Псалтири “Блажен муж”: буки-люди-аз-живете-есть-наш-ер- блажен, мыслите-ук-живете-ер — муж. Мама часто при свете лучины садилась с Псалтирью и пальцем водила по буквам». Характерно, что умение читать по-славянски не воспринимается приехавшим из города учителем как умение читать. Когда в селе открылось начальное училище, мальчика привели туда. “Кто-то сказал учителю, что я грамотный. Учитель подал мне азбуку и заставил читать: Коля пошел к бабушке, бабушка дала ему две груши. Я начал: како-он-люди-юс — Коля, покой-он-ша-он-люди—ер — пошел. Учитель, улыбаясь, взял у меня азбуку и сказал: “На будущий год приходи”. То есть учитель, ориентированный на новый тип грамотности, такую традиционную церковнославянскую грамотность не воспринимал как грамотность.

Отдельный вопрос, ответа на который у нас нет: насколько вообще широко такой тип грамотности был распространен? Есть цифры переписи 1897-го года, согласно которым грамотными являются 21,1% от всего населения страны. Интерпретировать эту цифру довольно сложно. Вопросы переписи были составлены так, что в списках языков, на которых крестьяне могли читать, церковнославянского не было. Непонятно, как в такой ситуации отвечал на вопрос о грамотности крестьянин, которого учили читать по славянской Псалтири, но не учили писать. К сожалению, в мемуарах участников переписи ответа на этот вопрос найти не удалось, но удалось найти у Чехова, который проводил самостоятельную перепись на острове Сахалин. Там у него есть ответ на вопрос о грамотности, который задают каторжанам. О грамоте стандартный ответ: «Нет, какая у нас грамота, мы же мужики». После наводящих вопросов все-таки оказывается, что писать он не может, но читать все-таки немножко умеет.

Такой тип славянской грамотности просуществовал довольно долго. Понятно, что он вытеснялся по мере развития народного образования, ведь стандартная школьная программа XIX–XX веков была ориентирована на русский язык, а не на церковнославянский. Но все же это обучение, видимо, продолжало существовать и было окончательно убито программой ликвидации неграмотности в 20-30-е годы ХХ века. Здесь произошла уже полная смена того корпуса текстов, на который было ориентировано начальное образование. Появились новые массовые буквари, «мы не рабы, рабы – не мы» и проч. Старая система ушла, хотя какие-то отголоски ее продолжали существовать. Мне приходилось слушать рассказы моих ровесников, у которых бабушка училась грамоте именно так. И происходило это явно после революции.

Есть очень любопытные материалы этнографических экспедиций 60-х годов ХХ-го века, в Воронежскую и Тамбовскую области, к представителям церковных течений, не принимающих Московскую Патриархию и патриарха Сергия, то есть к катакомбникам. В отчете какой-то экспедиции, в частности, отражен вопрос о грамотности: выделяется три типа – грамотные, неграмотные, полуграмотные. Полуграмотные – это те, кто немного умеют читать только церковные книги. Это я цитирую отчеты об экспедициях. По всей видимости, здесь речь идет именно о таком способе обучения грамоте. Катакомбники, о которых говорится в этих отчетах, не отдавали детей в школу.

Но вернемся в XIX век. У нас есть меньшинство населения страны, читающее французские романы, Пушкина и русскую классическую литературу, и большинство, которое училось читать по Псалтири и Часослову. Что читают эти последние? Понятно, что они могут читать те же Псалтирь, Часослов и другие книги церковной печати, но для них существовал и особый вариант массовой литературы, ориентированный скорее на церковнославянский язык, чем на русский. Речь идет о лубках – о цельногравированных картинках с текстом. Такой аналог западно-европейской Библии для бедных. Во всех европейских странах существовала такая массовая литература для народа. На экране репродукция из гравированной Библии Василия Кореня, это конец XVII века, вариант комиксов на библейские темы.

Вот библейский лубок более позднего времени: пророк Валаам и его ослица, останавливаемая ангелом.

Но в таком виде существовала не только благочестивая литература, но и вполне фривольная. На экране лубочный листок, где женщина печет блины, мужчина к ней пристает, и написан церковной кириллицей вполне славянизированный, но не вполне пристойный текст.

Это массовая литература, и, как в любой массовой литературе, здесь будут и женские бани, и любовные сцены, и гороскопы. Вот тоже такой же лубочный лист «Похождение о носе и сильном морозе», интересный тем, что это было толчком для Гоголя, отсюда появился гоголевский «Нос», это отдельная история.

Язык этих текстов – это такой гибрид книжного церковнославянского с большим количеством диалектных и просторечных выражений. Собственно говоря, это то, что народ охотно читал и что народ понимал. Для русских писателей, мечтающих просвещать народ, существование лубочной литературы было как нож острый. Помните известный пассаж Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо»,  где описана книжная торговля на ярмарке: «Купец – со всем почтением, / Что любо, тем и потчует / (С Лубянки – первый вор!) – / Спустил по сотне Блюхера [популярный лубочный лист, изображающий австрийского фельдмаршала Блюхера], / Архимандрита Фотия [ имеется в виду архимандрит Фотий Спасский, были очень популярны его высказывания и тексты в лубочной традиции]), / Разбойника Сипко, / Сбыл книги: “Шут Балакирев” / И “Английский милорд”… / Легли в коробку книжечки, / Пошли гулять портретики» и так далее. И заканчивается так: «Когда мужик не Блюхера / И не милорда глупого – / Белинского и Гоголя / С базара понесет?»  Белинского и Гоголя народ еще долго с базара не нес. Тиражи лубков на много порядков превосходили тиражи журналов и изданий русской классической литературы. Понятно, что тиражи массовой культуры всегда на много порядков больше, чем литературы более серьезной.

Здесь интересно, чем ситуация XIX-го века отличается от современной. Если в ХХ и ХХI веке детективы, постеры и комиксы с одной стороны, и с другой – литература более серьезная, написаны на одном и том же языке, пусть в разных функциональных стилях, то в XVIII и XIX веках разница между этими культурами проявлялась на уровне языка. При этом нам очень трудно себе представить круг народного чтения. Педагог Сергей Рачинский, который у себя в селе создал сельскую школу, в отличие от большинства людей, идущих в народ, пытался не только учить крестьян, а пытался понять, что им нужно, что они читают. Он в полном потрясении пишет, что крестьянские дети сами ему принесли «Потерянный рай» Мильтона. Понятно, что, прочитав это, испытываешь некоторый шок: что это за Мильтон, откуда он взялся? Вероятно, это один из прозаических переводов Мильтона конца XVIII-го века, как раз написанный на том славянизированном русско-славянском языке, который народ воспринимал куда лучше. Нас как-то зацепило это, и мы стали смотреть, где еще Мильтон появится. Оказывается, что в народной культуре он достаточно часто появляется. Горький в цикле рассказов «По Руси» пишет о том, как кто-то из бродяг ему рассказывает про книгу «Потерянный и извращенный (вместо возвращенного) рай». По мнению собеседника Горького рай был развращен в результате грехопадения. Известен одни лубочный лист с цитатой из Мильтона – на русском и на английском. Лубок с английским текстом – вещь уникальная и о его назначении можно только гадать. А в воспоминаниях Н.М.Ежов пишет вот такой эпизод книжной торговли на Хитровском рынке: «Я сам был свидетелем, как мужик купил «Потерянный и возвращенный рай», полагая, что приобрел «Молитвенник». Я понимаю, что все это кажется каким-то абсурдом. Но мне хочется показать, что наши представления о круге чтения крестьян, о том, что они могли и что не могли читать, нуждаются в какой-то корректировке.

Собственно,  условно говоря, крестьянский и, условно говоря, дворянский типы грамотности сталкиваются в первый раз в первой четверти XIX-го века в связи с деятельностью Библейских обществ и первыми опытами перевода Библии на русский язык. Внешняя история Библейских обществ нам более или менее известна. В 1812-м году Александр I утвердил устав Российского библейского общества. Сначала РБО издавало стереотипом славянскую Библию, за что ему честь и хвала, потому что в результате славянская Библия стала книгой массовой и дешевой. Так что его с базара действительно понесли. Затем начинается работа над русскими переводами. В 1819-м году выходит первое издание русского Четвероевангелия без славянского текста, в 1820-м начинается перевод Ветхого Завета, а в 1824-м году в результате массы обстоятельств, интриг и общественного недовольства Библейское общество закрывается. Встает вопрос, а кому, собственно говоря, были адресованы эти переводы? С нашей позиции, с позиции человека XX–XXI-го века, нет никакого сомнения в том, что перевод Писания на национальный литературный язык – это важнейший миссионерский проект: дать Писание народу. Но учитывая языковую ситуацию, когда подавляющее большинство населения читало скорее славянский текст, чем русский, миссионерская составляющая кажется не столь очевидной. В отчете Российского библейского общества за 1815-й год читаем о поддержке перевода Александром I, цитирую: «Его Императорское Величество… с прискорбием усматривает, что многие из россиян, по свойству полученного ими воспитания быв удалены от древнего славянского наречия, не без крайнего затруднения могут употреблять издаваемые для них на сем единственно наречии священные книги, так что  некоторые прибегают в сем случае к пособию иностранных переводов, а большая часть и сего иметь не может».  Это высказывание Александра I замечательна тем, что очень точно характеризует языковую компетенцию социума, который в случае непонимания славянского текста прибегает к французской, немецкой или английской версии. Понятно, что речь здесь идет о социальной элите, а не о крестьянах и мещанах. Именно социальная элита и была основным потребителем этих переводов. Они были адресованы в первую очередь тем людям, чье образование строилось не по традиционной средневековой модели, а по новой европейской. Получается, что переводы Библии на русский язык первой четверти XIX-го века едва ли можно рассматривать как миссионерский проект, потому что аудитория была достаточно узкой. Но это был совершенно гениальный литературный проект, потому что ровно в то время, когда литературный язык находится в процессе становления, перевод Священного Писания переводит этот язык в совершенно новое качество. Переводческая деятельность Российского библейского общества пришлась на тот момент истории русского литературного языка, когда шли так называемые споры шишковистов и карамзинистов. В языковом отношении переводы РБО – это проект карамзинистов. Глядя из будущего, можно сказать, что переводчики Российского библейского общества совершенно правильно угадали тенденцию развития русского литературного языка. В некотором роде они свое время опередили. Это важнейший опыт создания русского варианта языка Священного Писания, притом языка очень современного. Но при этом аудиторией этих переводов была культурная элита, а не широкие слои жителей России. Поэтому, повторюсь, собственно миссионерского значения эти переводы не имели.

Пройдет еще примерно полвека, в 1858-м году Синод вернется к работе над русским текстом Библии, в 1876-м году выйдет синодальный русский перевод Библии, тот, с которым мы сейчас имеем дело. К тому времени уже изменится языковая ситуация. Уже количество людей, которые могут и хотят читать на новом литературном языке, будет существенно больше. Хотя, по всей видимости, и во времена выхода Синодального перевода людей, читающих по-церковнославянски, было больше, чем людей, читающих по-русски. Но все-таки для второй половины XIX-го века русские переводы уже действительно востребованы, они уже необходимы в том числе и для того, чтобы делать Писание более понятным.

Русский перевод Библии, впервые полностью напечатанный в 1876-м году, поставил вопрос о языке богослужения. После долгого перерыва начинаются, пока еще тайнообразующе, дискуссии о языке богослужения и о возможности перевода богослужебных книг. При этом предлагаются самые разные способы решения проблемы понятности богослужения. И русификация была не единственным предлагаемым вариантом. Например, Николай Иванович Ильминский (педагог, автор переводов богослужебных текстов на ряд тюркских языков, создатель методики обучения татар-христиан и некоторых других народов богослужению на их национальных языках), считал церковнославянский язык неизменным и не подлежащим замене. Он предлагал не реформировать богослужебный язык, а, наоборот, ввернуть его к кирилло-мефодиевской древней версии, которая, по его мнению, более понятна. В некотором роде это справедливо, древнейшие переводы часто более понятны, чем текст, который имеем после никоновской справы. Там нет такого рабского следования греческому синтаксису, как мы имеем сейчас. Но понятно, что всех проблем это не решает. Ильминский издал несколько экспериментальных книг, которые скромно назывались учебными. Среди них Учебный Часослов и Учебный Октоих, в которых многие формы были возвращены к дониконовскому облику или к более древней традиции.

Были опыты использования на новом уровне методов традиционной педагогики, ориентированной на изучение грамоты по Часослову и Псалтири. Это связано с именем Сергея Рачинского (химика, в какой-то момент жизни уехал к себе в деревню и создал школу для крестьянских детей). С.Рачинский очень внимательно наблюдал за тем, что важно и что интересно для  крестьянских детей. И пришел к выводу, что обучение должно быть построено на церковнославянских текстах, потому что эти тексты крестьянам доступны и им понятно, как их использовать: у крестьян всегда есть возможность читать Псалтирь по покойнику и петь в храме. А вот новая литература до деревни почти не доходит, поэтому сфера применения новой грамотности куда менее понятна. По мнению Рачинского, по-церковнославянски очень удобно учить читать, так как следует читать так, как написано, без редукции. К тому же речитативное церковное чтение – хороший способ борьбы с заиканием. И так далее. Программа Рачинского оказала определенное влияние на формирование программы церковно-приходской школы. Собственно говоря, и Рачинского, и Ильминского поддерживал Победоносцев, он их идеи в значительной степени пропагандировал. Если смотреть на эти идеи с точки зрения языковой ситуации того времени, то в общем-то нельзя не признать их правоту. Но глядя из сегодняшнего дня, зная, как в дальнейшем развивалась языковая ситуация, это направление следует признать скорее тупиковым.

Начиная с последней четверти XIX-го века в епархиальных ведомостях разных епархий начинают появляться опыты перевода богослужебных текстов на русский язык. Эти переводы не предназначались для богослужебного использования, а должны были служить пособием для лучшего понимания славянских богослужебных текстов. Появляются первые статьи о возможности русификации богослужения и перевода его на русский язык. Но взрыв интереса к этой проблематике происходит после 1905-го года, когда в связи с началом подготовки Поместного собора в церковной печати развертываются дискуссии на самые разнообразные темы церковной жизни. Статей, посвященных богослужебному языку, было очень много, хотя аргументация была довольно-таки стандартная и не очень богатая. Основная идея: русский язык  – это литературный и общегосударственный язык, следовательно, знание его обязательно для всех граждан, а значит именно он должен быть использован для прояснения смысла богослужения. Одни предлагали совершать богослужение по-русски, другие – осуществлять параллельные русско-славянские издания богослужебных текстов, чтобы миряне могли в трудных случаях могли туда заглянуть. Кроме того, высказывалась мысль, что перевод на русский язык корпуса богослужебных текстов станет мощным толчком для развития русского литературного языка.

Противники перевода писали о том, что перевод не решит проблем, поскольку в богослужебных текстах достаточно сложная поэтика. Например, фраза «Камень нерукосечный от несекомыя горы». Для того, чтобы ее понять, нужно знать, что это отсылка к Книге пророка Даниила [Дан. 2. 31–34], к рассказу о том, что царь Навуходоносор видел во сне гору, от которой без помощи рук отделился камень и сокрушил идола. Это видéние христианская традиция понимает как прообраз Рождества Христова: Камень (Христос), отделившийся от Горы (Богородицы), сокрушил языческий мир. С этим же сюжетом связаны такие литургические наименования Богоматери, как «Гора» или «Гора несекомая». Без опознавания аллюзий к тексту Священного Писания эти подобные фразы (а в богослужебных текстах их очень много) понять невозможно. И перевод эту проблему не решает. Писали о необходимости внятного чтения, пения, изучения церковнославянского языка и так далее. В общем, примерно те же аргументы, что звучат и сегодня. Но практические результаты этих дискуссий были нулевыми. Журнальная полемика – на то она и журнальная полемика: она безответственная и редко приводит к каким-то действиям и результатам.

Более интересным и более важным явлением была рассылка в 1905-м году правящим архиереям анкет с вопросами о том, нужны ли какие-либо реформы в жизни Русской Церкви. Там были разные вопросы – и о церковном управлении, и о патриаршестве, и о церковном суде, и так далее. Специального вопроса о языке там не было, был какой-то общий вопрос церковном благочестии, куда можно было все литургические вопросы при желании включить. О языке написали многие архиереи, что свидетельствует о том, что это уже осознавалось как проблема. Решения предлагались разные. Большинство архиереев считало, что проблема понятности решается не переводом, а исправлением богослужебных книг, некоторым упрощением, исправлением темных мест и так далее. Наиболее радикальный вариант такого подхода – это перевод на «новославянский» язык, новый церковнославянский перевод, но уже на сильно русифицированный вариант церковнославянского языка, который будет понятным мирянам. Третий вариант, который предлагался архиереями, – это специальные издание для мирян с параллельными текстами, с толкованиями, с комментариями и так далее, то есть оставить текст как есть, но облегчить его понимание комментариями на русском языке. И, наконец, радикальный вариант – перевод на русский язык.

Подавляющее большинство высказавшихся архиереев были за различные варианты упрощения церковнославянского текста. Это любопытно, потому что фактически мы имеем дело с заочным архиерейским собором. Оказывается, что очень многие воспринимают этот вопрос как актуальный. О дальнейшей судьбе идеи русского перевода речь пойдет на следующей лекции, когда я буду говорить о соборе 1917-го года, об обновленческом расколе и о полемике, с этим связанной.

Сейчас мне хочется сказать о последнем крупном и, на самом деле, еще не осознанном предреволюционном опыте исправления богослужебных книг, а именно о действующей в 1907-1917-х годах при Синоде Комиссии по исправлению богослужебных книг. Это был специальный синодальный орган, который занимался как раз исправлением богослужебных книг с целью сделать их более понятными. В последней четверти XIX-го века работа над богослужебными текстами возобновилась. В синодальных типографиях, не афишируя этой деятельности, вели достаточно активную работу над используемыми богослужебными текстами. В Петербургской типографии слегка подредактировали Великий канон Андрея Критского. Там же вышло новое издание славянской Библии, достаточно сильно исправленное, в первую очередь на уровне грамматики и орфографии. Кстати, это та версия Библии, которая сейчас активно переиздается репринтно. В Московской синодальной типографии выходят Часослов и Октоих Ильминского, о которых я уже говорил, с архаизаторской правкой. Более активно, чем раньше, идет процесс включения в общецерковный обиход новых богослужебных последований. В начале ХХ-го века выходит Минея Дополнительная с восемнадцатью новыми богослужебными последованиями, язык которых – нормальный классический церковнославянский, но порядок слов ближе к современному русскому. Назвать этот вариант русифицированным невозможно, тем не менее, он куда более понятен (может быть, менее изыскан, но гораздо более понятен), чем, например, классические триодные тексты. Пока это опыты справщиков-энтузиастов в типографиях, которым удается ценой невероятных усилий убедить Синод в необходимости своей работы.

В 1907-м году создается комиссия, задачей которой является пересмотр текста Цветной и Постной Триоди. Задача этого пересмотра: оставив текст славянским, сделать его более понятным на слух. Каким образом это достигается? Изменение порядка слов: отказ от греческого порядка слов и по возможности приближение к современному, чтобы сначала шло подлежащее, а потом сказуемое. Для человека, говорящего на русском языке, это легче для восприятия. Отказ от «ложных друзей переводчика», то есть от слов, восприятию которых мешает знание русского языка. Слово «животный» в церковнославянском означает «относящийся к живым существам», а для носителей русского языка это ассоциация с представителем животного мира. «Гнать» в церковнославянском в одном значении – «следовать», а в русском – «прогонять». С позиций современного русского языка фраза «Чадо Тимофее, гони правду, любовь, веру, благочестие» (1 Тим. 6.11) понимается как призыв преследовать правду, любовь, веру и благочестия, в то время как по-церковнославянски одним из значений глагола «гнати» является ‘следовать’. Такого рода вещи Комиссия по исправлению богослужебных книг достаточно последовательно правила. Изгоняются слова, которые могут восприниматься неблагозвучно, например, «воня» меняется на «благовоние» (в русском языке ассоциации с «вонью» немножко не те). Таким образом, исправляется сначала Постная Триодь, потом Цветная, и они издаются в двух форматах – в большом и малом формате.

Но Синод очень боялся того, что появление исправленных книг спровоцирует новый раскол. Чтобы избежать этого, издается указ, согласно которому, во-первых, в выходных исправленных этих книг не указывается, что это новые, пересмотренные издания. Единственное, что могло навести на размышления людей, умеющих читать техническую информацию на книгах, так это указание на то, что это «первое тиснение», то есть первое издание (количество изданий привычного триодного текста исчисляется десятками). Но это еще полбеды. Более трагичным для этих Триодей было то, что Синод выпустил указ, согласно которому новонапечатанные Триоди должны поступить в продажу только после того, как старые издания будут распроданы. Имелось виду, что новые издания будут постепенно, по мере ветшания старых, вытеснять их. Отпечатанный тираж дожидался на складах, пока будут распроданы старые книги. И дождался до 1917-го года. Основное количество экземпляров погибло после национализации Московской синодальной типографии, не дойдя до книжных прилавков и храмов. А исправленный Октоих издать так и не успели, что очень затрудняло совершение богослужения по новым триодям. В церковной печати того времени достоверной информации об этих книгах не было. В результате какое-то незначительное количество экземпляров получило хождение, но что это за издания и ради чего оно исправлено, не понимал почти никто.

Об исправленных триодях остались лишь полуанекдотические рассказы о том, как на праздник в храм приходит второй хор, открывает свою книгу, и вдруг два хора начинают петь разные тексты, потому что никому в голову не могло прийти, что Триоди могут быть разных редакций.  Таким образом, происходит конфуз и люди разное поют. Соответственно, в церковной памяти воспоминания об этих изданиях остались не самые лучшие. Их принято ругать, но при этом они не проанализированы и не осмыслены и понять плюсы и минусы этого исправленного текста – это дело будущего. С одной стороны, чтецу этим текстом пользоваться очень удобно, потому что ему этот текст с листа куда понятнее, чем классический триодный текст. Но насколько он понятен слушателю, насколько он ориентирован на звучание? Претензий к звучанию этого текста я слышал довольно много, но опять же ничего кроме эмоциональных реакций у нас нет.

Пару лет назад был проект Межсоборного присутствия переиздания этих текстов с дополнительным исследовательским томом. Задачей этого проекта как раз было бы дать возможность подумать, насколько этот путь, предложенный сергиевской комиссией, правильный и насколько он решает проблему. К сожалению, проект был зарезан. Теперь неизвестно, когда обратятся к этим работам. Пока мы имеем только незначительное количество экземпляров исправленных Триодей. Вот, это обложка дел Синода и Московской синодальной типографии, где описывается характер работы этих справщиков.

На основе этих материалов написано о сергиевской Триоди в книге протоиерея Николая Балашова «На пути к литургическому возрождению» и в нашей с Александрой Андреевной Плетневой книге о церковнославянском языке в России. Но это лишь подступы к этой теме, а не ее решение.

Дальше была революция. На последней, следующей лекции у нас речь пойдет о Поместном соборе 1917-го года и его незавершенных проектах, связанных с языком богослужения и церковной книжностью, об обновленческой смуте и ее влиянии на дискуссии о языке богослужения, о возобновлении издательской деятельности Московского Патриархата после Второй мировой войны и тех изданиях, которые появляются в те годы, о языковых спорах эпохи перестройки и немножечко о языке и метафорике, поэтике тех служб, которые создавались в конце ХХ – начале ХХI-го века, о том, как меняется поэтика богослужебных текстов, что с ними происходит в наше время.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Н.Балашов, прот. На пути к литургическому возрождению. М., 2001

В.В.Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XVIII веков. М., 1982

В.М.Живов. Язык и культура в России XVIII века. М.,1996

А.Г.Кравецкий. К истории исправления богослужебных книг в России во второй половине XIX века. // Лингвистическое источниковедение и история русского языка <2001>. М., 2002, с. 164-182. http://www.ruslang.ru/doc/lingistoch/2001/06-kraveckij.pdf

А.Г.Кравецкий. Контроверза Москва-Санкт-Петербург в зеркале церковнославянской орфографии // Прикладна лiнгвiстика та лiнгвистичнi технологiї. Megaling 2007. Київ, 2008, с. 177-185 https://www.academia.edu/6649586/_._._._-_-_i_i_i_i_i_._Megaling_2007._2008

А.Г.Кравецкий. Лингвистические и текстологические стандарты синодальных типографий // Лингвистическое источниковедение и история русского литературного языка 2006-2009. М., 2010. С.470-502 http://www.ruslang.ru/doc/lingistoch/2006-2009/16-kraveckij.pdf

А.Г.Кравецкий. Петербургские полиглоты конца XIX века // Лингвистическое источниковедение и история русского литературного языка 2012-2013. М., 2013. С. 240-259 http://www.ruslang.ru/doc/lingistoch/2012-2013/12-kraveckij.pdf

А.Г.Кравецкий, А.А.Плетнева. История церковнославянского языка в России (конец XIX—XX в). М., 2001 https://www.academia.edu/5830411/_._._._._._XIX-XX_._._._._._._._._398_._._2001

А.Г.Кравецкий и А.А.Плетнева. Минейные службы Нового времени: история, поэтика, семантика // Минеи: образец гимнографической литературы и средство формирования мировоззрения православных.  Olsztyn, 2013. С. 15-90 https://independent.academia.edu/AlexandrKravetsky

Кравецкий А.Г., Плетнева А.А. К вопросу о формировании учебной редакции богослужебных книг. // Лингвистическое источниковедение и история русского языка <2002-2003>. М., 2003, с. 454-476 http://www.ruslang.ru/doc/lingistoch/2002-2003/14-pletneva.pdf

Ф. Б. Людоговский. Современный церковнославянский минейный корпус: состав и структура. // Лингвистическое источниковедение и история русского языка. 2002–2003. М., 2003. С. 500-531. http://www.ruslang.ru/doc/lingistoch/2002-2003/16-ljudogovskij.pdf

А.А.Плетнева. Епископ Августин Гуляницкий и проблема новых переводов с греческого на церковнославянский язык во второй половине XIX в. — Лингвистическое источниковедение и история русского языка <2001>. М., 2002, с. 250-263. http://www.ruslang.ru/doc/lingistoch/2001/11-pletneva.pdf

А.А.Плетнева. Лубочная Библия: Язык и текст. М., 2014 https://www.academia.edu/5787673/_._-_._2013._-_392_

А.В. Попов. Православные русские акафисты. М., 2013

Священный Собор Православной Российской Церкви. Из материалов Отдела о богослужении, проповедничестве и храме. Подготовка текста и публикация А.Г.Кравецкого // Богословские труды. Сб. 34, М., 1998, с. 202-388 https://www.academia.edu/5851716/_._._._._._._._34_._1998

Б.И.Сове. Проблема исправления богослужебных книг в России в XIX-XX веках. — Богословские труды. М., 1970, сб. V. http://www.btrudy.ru/archive/bt_5.html

Ф.Г. Спасский. Русское литургическое творчество. Москва, 2008

• Александр Кравецкий: Церковнославянская письменность Средневековой Руси (видеолекция)
• Александр Кравецкий: У истоков церковнославянского богослужения
• Лекторий Правмира
• Программа «Лектория Правмира» на весенне-летний сезон

Участвуйте в Лектории «Правмира» и следите за событиями в нем на нашем сайте, а также на страничках в Фейсбуке и Вконтакте.