Алексей Солоницын: Свет, который в тебе
Поселок назывался Хэ, и Митрополит Петр, сколько ни пытался, так и не мог узнать у местных жителей, что это значит в переводе на русский язык.
«Хэ» да «хэ» — может быть, это возглас, вырвавшийся у человека, впервые пришедшего сюда. Он увидел море, которое сразу начиналось там, где кончалась тундра, и сказал: «Хэ».
Плоская поверхность земли как бы сама собой переходила в студеную воду — такую вот, как сейчас, серебристо-матово отсвечивающую под тусклым солнцем, скрытым полупрозрачной пеленой облаков, рассеянных в безконечности неба.
Как только выдавалось время, свободное от забот, Владыка Петр шел сюда, к берегу, и гулял вдоль него, до самого заворота земли, где она закруглялась, образуя полукружье. Здесь он поворачивал и шел назад, сколько хватало сил, потому что еще одного далекого полукружья не было видно за пеленой, висящей над водой.
Этот залив назывался Обской губой, и поселок Хэ находился неподалеку от берега. Митрополит не мог сказать, что это «Богом забытое место». Но что это край земли — вполне можно сказать, потому что здесь действительно кончалась земля и начинался водный простор, переходящий в застывшую ледяную равнину, которая называлась Северным Ледовитым океаном. Где-то там, впереди, находилась макушка земли — кратчайшее расстояние до центра земного шара — Северный полюс.
Владыка дышал и, казалось, не мог надышаться морским воздухом. После вонючих, полутемных или вовсе темных тюремных камер дана ему как бы в награду эта водная серо-голубая гладь, отливающая свинцово-серебристым цветом в короткие летние дни. Недолго радоваться теплу, солнцу, которое нет-нет да и проглянет сквозь облака. Но все-таки его можно увидеть. А в московских тюрьмах и в Суздальском изоляторе он не видел солнца по году и больше — на так называемые прогулки Владыку выводили, когда наступал вечер. Ретивый Иван Кравец из Суздальского НКВД и вовсе прогулки определил не вечером, а ночью.
Митрополит в часы прогулок старался не думать о тюремщиках и о власти, которая Православную Россию превратила в какое-то новое, нигде в мире не виданное государство. Под его жернова попало все то лучшее, что было и чем гордилась страна.
«Ну хорошо, — думал Митрополит, — Церковь им не нужна, духовенство, значит, тоже. Но почему дворянство, давшее стране столько талантов в науке, искусстве, да во всем, что касается творчества, надо истреблять? Да еще с такой жестокостью? Неужели нельзя дать им возможность трудиться на благо страны? Почему все мы обязательно попадаем в разряд контрреволюции? В чем она, контрреволюция? В том, что мы хотим жить по закону Божьему? Но ведь их власть провозглашает идеалы справедливости, добра, заботы о сирых и обездоленных. Так почему же нам не дано в этой новой стране таких же прав, как пролетариату и «трудовому крестьянству»? Почему надо обязательно убивать, мучить, посылать на край света? Неужели классовая борьба в самой своей основе предполагает истребление всего лучшего, что выдвинул и создал народ? Не понимаю! Сколько блестящих умов дало то же крестьянство, например. А духовенство? Разве дети священников не становились учеными, врачами?»
«И революционерами», — словно подсказал ему кто-то.
Владыка горько усмехнулся и поднял голову, стараясь прогнать тяжкие мысли.
«Наверное, нигде небо так близко не приближается к земле, как здесь. А значит, нигде Бог так близко не находится от человека».
Об этом ему написал Иван Васильевич Попов, профессор, с которым они хорошо были знакомы еще по Петербургу. Иван Васильевич знал жития и труды святых отцов так хорошо, как, пожалуй, никто другой из современников, и беседы с ним доставляли огромное удовольствие. Не только он, тогда ревизор духовных школ Петербурга, но и все, кто имел возможность встречаться с Поповым, испытывали ту же радость общения с профессором. Собирались тогда у Владыки на квартире — просторной, уютной. И Святейший часто приходил. Был он в то время Архиепископом Литовским, а Владыка — Петром Федоровичем Полянским. Какие велись беседы, как радостно было общение!
А сейчас Иван Васильевич сослан в поселок, который называется Сургут. Пишет, что вокруг ничего нет, кроме мерзлой земли, и радуется, что Владыка видит море. Пишет, что вид водной глади должен успокаивать душу перед долгой зимой, перед лютыми морозами, когда от воздуха, попадающего в легкие, леденеет все внутри и прерывается дыхание.
Иван Васильевич время от времени присылает деньги. Владыке они приходятся очень кстати — можно запастись солью, крупой. Кроме хлеба по четверти каравая на неделю и мороженой рыбы он ничего не получает. Правда, рыба здесь хорошая — все больше белорыбица, ею и кормятся местные жители. Еще в ходу морошка — ею запасаются на весь год как раз сейчас, коротким летом.
В общем, Ивану Васильевичу приходится тяжелей, чем Владыке, но он в письмах не жалуется, даже иронизирует над местными нравами. Сегодня он прислал деньги и письмо, но Владыка не торопится его прочесть — откладывает на вечер самое приятное.
«Близость неба, наверное, достигается еще тем, что оно сливается с морем. И цвет у них одинаков. Поэтому морской простор кажется и простором небесным. На юге не так. Там небо кажется очень высоким. Синева подчеркивает высоту, и есть незримая черта, которая отделяет море от неба. Хорошо бы увидеть Черное море хотя бы на день — на два. Может быть, вылечил бы легкие, ведь они болят все сильнее. Особенно когда наступят холода.
Срок у меня кончается осенью. Но они возьмут да и еще продлят. Опять скажут — поживи-ка тут еще три года. Тогда тут и упокоюсь».
За спиной он услышал шуршание шагов, оглянулся. К нему шел местный священник, отец Мардарий. Он был маленького роста, но довольно осанист. Жиденькая бородка, правда, несколько портила эту осанистость и тот значительный вид, который отец Мардарий старался придать своему облику, хмуря брови и вскидывая голову. При этом он щурил глазки, словно прицеливался на собеседника, задавая ему коварный вопрос. На подобные вопросы отец Мардарий был горазд — часто заранее их готовил. А когда читал какую-нибудь книгу, всегда останавливался на необычном факте и заносил его в свою книжицу, названную им «вопросник».
— Мир вам, дорогой Владыка, — сказал он, еще издали кланяясь, но не протягивая руки для благословения и братского целования. — Когда вижу вас, мне все вспоминается картина художника Поленова «Христос на берегу Генисаретского моря». Такую же я, представьте, воображаю картину, видя вашу значительную и глубокомудренную личность.
— А я, представьте, совсем иную картину вижу, — сухо ответил Митрополит, слегка поклонившись.
— Какую же, извольте полюбопытствовать?
— Вы мастер вопросы задавать. Потрудитесь же еще и искать ответы, — Владыка, заложив руки за спину, пошел вдоль берега. Отец Мардарий двинулся следом, нагнал Митрополита. Но идти рядом, сохраняя внушительность, какую он старался себе придать, не удавалось, потому что Владыка занял тропу, а отцу Мардарию пришлось идти по кочкам.
— Прошу великодушно простить, что нарушил ваше мудроспокойствие. Но обязанности, которые мне поручены, не позволяют находиться в бездействии. А я вынужден просить вас не удаляться далеко от поселка. А также интересоваться, чем вы, дорогой Владыка, занимаетесь. И какие у вас нужды.
— Нужда одна, ваше преподобношпионствование: хотя бы в час прогулки оставьте меня в покое. Вы прекрасно знаете, что сбежать отсюда невозможно. А о моих занятиях и нуждах можно осведомиться и в поселке.
— Не совсем так, ваше мудроязвение, — не задержался с ответом отец Мардарий. — Известен случай, когда ссыльный Митрофанов, промышленник, бежал. Там вон, за поворотом залива, или губы, как она называется, ждала его повозка. Этой же вот порой. Сел он в нее и укатил. И ведь не поймали ни в Сургуте, ни в Обдорске, вот в чем дело. Видать, денег у этого Митрофанова было много, всех сумел подкупить, да.
— Сколько у меня денег, вам, ваше преподобноподслушивание, хорошо известно.
— Как же, как же. Иван Васильевич Попов, известный профессор, да. Петербург, Нева, Мойка… Или Фонтанка? Дайте вспомнить, где ж ваша квартира была…
— Ого! Вот куда щупальца ваши засунуты! Сильна «Живая церковь», вот как попов заставляют шпионить! Куда тут царской охранке, как вы изволите выражаться вместе с новой властью!
— Так! Значит, новая власть вам по-прежнему враждебна. Вы к ней по-прежнему относитесь без всякого уважения.
— А позвольте вас спросить, неуважаемый, вы выбрали должность шпиона по вдохновению? По вдохновению продали Церковь Истинную, Православную? Вы умный человек. Грамотный священнослужитель, я это понял из наших разговоров. Вы не можете не видеть, что обновленцы — это люди, придумавшие новую «церковь», чтобы угодничать перед властью. Чтобы отказаться от самого главного — веры в Бога Отца, и Сына, и Святого Духа. Вместо Духа Святого у вас, живцов, поставлена советская власть с большой буквы. Вот в чем суть вашей «Живой церкви».
Владыка стоял, повернувшись лицом к отцу Мардарию. Он возвышался над низкорослым, кряжистым священником. Когда он говорил, то по привычке помогал себе правой рукой, опуская ладонь сверху вниз и выставив вперед указательный палец.
— И самое поразительное то, что мы с вами на краю света, можно сказать. Вас и ссылать-то некуда. Расстреливать вас никто не собирался. Ну стоит маленькая церквушка, кому она мешает? Мансийские люди и раньше к вам не ходили. Русских мало, все больше ссыльные. И что? Ну закроют вашу церковь большевики. Как раньше белорыбицей и олениной вы питались, так и дальше будете. Дети-то у вас взрослые, не дадут вам с матушкой пропасть. Вот я и спрашиваю вас: вы шпионите по вдохновению? По вдохновению стали предателем?
Отец Мардарий стоял с задранной кверху головой. Жидкую бороду трепал ветерок. Прищурив глаза, он готовил свой выстрел. И выстрелил:
— Вот я и передам Макару Ивановичу, как он приедет, эти ваши слова. Про «Живую церковь», про советскую власть.
— А мы один на один беседуем. Как докажете? Скажу просто: врете. А потом моя позиция давно всем макар-иванычам известна. И Святейший Патриарх Тихон, и я как Местоблюститель Патриаршего престола не против советской власти. Мы никогда не были контрреволюционерами и не будем. При мне лично Святейший одного белого офицера, который в Крым уезжал и за благословением пришел, — не благословил. Потому что он понимал, что народ пошел за большевиками и не скоро от них отвернется. Мы не против власти, но и Церковь не предадим, народ Божий не оставим. Дайте нам служить так, как мы почти тысячу лет служим. Каноны нарушать нельзя, власть должна это понять. Иначе будет не Русская Православная Церковь — а какая-то секта, вроде вашей «Живой», где вы пытаетесь соединить несоединимое. Атеизм и Церковь несовместны. Ибо Церковь стоит на Таинствах, в которые я верю. Верю в Святую Троицу. А атеизм это отрицает. Как же их совместить-то? Все это вам известно, но я еще раз все повторил, чтобы вы хорошенько запомнили. И сказали хоть Макар Иванычу, хоть Ивану Макарычу.
Владыка заложил руки за спину и опять пошел берегом моря. Отцу Мардарию пришлось снова поспешать за Митрополитом.
— Владыка, подождите. Больно быстро вы ходите. Дайте и мне сказать.
— Ну? — Владыка остановился, снова прямо в глаза посмотрел отцу Мардарию.
— Больно вы бьете, владыка. А того не знаете, что обдорских и абалацких священников и монашествующих кого расстреляли, кого просто выгнали, то есть пустили по миру. Вот что вышло из ихнего упрямства. И вы той же дорогой идете. Разве не видите, что вас уморить хотят? У вас уже и легкие больны, и радикулит, и обмороки бывают. Это от нервного расстройства. А Макар Иванович мне говорил, что если вы мнение свое не измените, то они вам опять срок продлят. Он от Тобольского начальства это слыхал. Ну, я — ладно, я червь. Недостойный поп, правильно вы говорите. Пусть я иудину осину выберу, пусть. Но на вас-то ноша какая! Вся Церковь! Вы должны жить.
Отец Мардарий говорил не задирая, как обычно, бороденки, не щурил глаза, нацеливаясь на собеседника, а просто, ровно, иногда поглядывая на Митрополита.
Владыка обратил внимание, что и выражение глаз у священника переменилось — в них появилась боль.
— Пойдемте-ка в поселок. Пора. Да, отец Мардарий… Ваш Небесный покровитель Мардарий Севастийский, я по святцам посмотрел. Его называли «голубем незлобивым». Он добровольно вызвался идти на мучения за Христа. Прежде чем умереть во время страшных истязаний, встал, оборотившись лицом к востоку, и произнес молитву «Владыко, Боже Отче Вседержителю», вместе со святыми мучениками Евстратием, Авксентием, Евгением и Орестом он поминается. В сапоги железные их ноги закручивали, на груди каленым железом крест выжгли. А Мардарий молился, пока под пытками не отдал душу свою Богу. «Светильник явился еси светлейший во тьме неведения седящим, страстотерпче; верою бо яко копнем обложився, врагов шатания не убоялся»… «Врагов шатания», понимаете, отец Мардарий? Специально для вас написано как будто… Я вам этот кондак напоминаю, чтобы вы опомнились. Тоже специально запомнил. И вы запомните.
— Да я знал раньше. День Ангела у меня 13 декабря… Где нам до святых-то…
— Конечно, мы слабы. Так и они были слабы. Но вера их укрепляла. Они молились и выстояли. Надо на них равняться.
В поселке, на улочке, которая вела к дому, где квартировался Митрополит Петр, они остановились. Отцу Мардарию надо было идти вправо, к церкви.
— Я пойду, Владыка.
— Иди. И еще помни, отец Мардарий, что сказал Христос книжникам: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы». Вот и ты помни, что святой мученик Мардарий рядом с тобой.
