— Это что за собачья цепь у тебя на шее? Что там у тебя? Крест, что ли?! Ты что, совсем уже с ума сошла?!
Такими словами встретила меня мама после Таинства Крещения. Обидно стало до слез. Нет, правда, почему цепь — собачья? Ну да, купила то, что в церкви было, главное — подлиннéе, чтобы креста было не видно. Да и сам крестик — простенький, легонький, не то латунный, не то алюминиевый. Но для меня-то в тот момент дороже его ничего на свете не было… Зачем же она так?
Фото Владимира Ештокина
Но это были еще цветочки. Дальше я получила по полной программе — и о церкви, и о попах, и о дремучих бабках, среди которых мои родные ну не могут представить себе меня, с моим мидовским заграничным детством, дипломом МГИМО, двумя годами работы в посольстве в Вашингтоне и прочее, и прочее, и прочее…
Так началась наша окопная домашняя война с короткими перестрелками и долгими тщетными попытками договориться.
В церкви мне, конечно, говорили: «Оставь спасение Спасителю, твое дело о них молиться!» Я и молилась. Изо всех сил. Со слезами. Со всем пылом неофита. Но как же мне было обидно! Ну как? Мне же открылся совершенно новый, блистающий мир, жизнь обрела смысл, иные краски, иной вкус, а я не могу поделиться всем этим богатством с самыми близкими, самыми любимыми людьми! Они брезгливо отталкивают его и ничего не желают слушать.
— Ну, не верю я, что ты веришь! — вырвалось как-то у мамы. И я сдалась. На все религиозные темы в нашей семье на долгие годы был наложен мораторий. Мне оставалось лишь молча «не слышать» никому не адресованные мысли вслух по поводу безвкусицы бумажных икон, вреда постов и дураков, которых заставь молиться — они лоб расшибут.
И когда как-то батюшка, которого многие почитали прозорливым, сказал мне: «Не горюй, ты еще свою маму покрестишь», — я, конечно, промолчала, но про себя подумала: «Ага, послушали бы Вы, что она несет, а потом говорили».
Ладно, с тем, что осчастливить насильно нельзя, я еще как-то смирилась, а вот как ухитриться не дразнить домашних на каждом шагу своим православием? И началось: нужно помолиться — вставай на час раньше их, а вечером жди, когда все улягутся. Не хочешь лишний раз светиться на кухне со своей постной едой — жуй у себя в комнате зеленый горошек из банки… Понятно, терпения на все эти подвиги хватало далеко не всегда. Но годы шли, и количество все-таки со скрипом переходило в качество. Все мы учились смиряться и любить друг друга, несмотря ни на что. И ох как нелегко давалась всем нам эта наука!
А потом все было, как в сказке — в один прекрасный день моя мама, которая десять лет не хотела слушать мои доморощенные проповеди, вдруг спросила: «А у тебя нет какого-нибудь знакомого священника, чтобы меня покрестил?» Было ей тогда шестьдесят лет. С тех пор до конца своих дней мои родители за ручку ходили в храм, исповедовались, причащались…
И что? Стали мы жить-поживать и добра наживать? Да ничуть не бывало! Но мне десяти лет нашей окопной войны хватило, чтобы сжиться с мыслью: «Терпи, неси свой крест и веруй, что когда-нибудь поймешь, для чего тебе его Господь послал». Ну да, крестик достался неказистый — не то латунный, не то алюминиевый — всего-то собственных родителей потерпеть. Но только постоянно, изо дня в день, из года в год, уже даже не уповая ни на какие чудесные обращения. И потихоньку понимая, что раздражаться и служить раздражителем для других перестаешь, только смирившись с тем, что сам-то ты ох как далек от того, что о себе намечтал.
А убедить кого-то в существовании Бога (если прав отец Александр Ельчанинов) вообще невозможно: «все, что можно словами сказать о вере, ни в какой степени не может передать того, что вообще несказуемо и что в ней — главное».
Марина Борисова