Анатолий Приставкин: Мама надо мной всю жизнь крылышки держит. Как ангел
ПРИСТАВКИН Анатолий Игнатьевич, советник Президента Российской Федерации, лауреат Государственной и многих международных премий, член Попечительского совета ВФС
Коротко о себе
Родился я в городе Люберцы под Москвой, рано потерял мать, отец был на фронте, воевал, кстати, и на Кавказе в районе Малгобека, но чеченцев он не выселял… Я всю войну бродяжил: побывал в Сибири, на Кавказе, сменяя десяток детских домов и колоний. Когда нечего было есть — воровал.
Работать пошёл с 12 лет, на авиационном заводе под Москвой делал шины для раненых (1943 год), в станице Асиновской на консервном заводе мыл банки… В 15 лет работал на аэродроме в Жуковском, закончил авиационный техникум, затем Литературный институт им. Горького.
Строил Братскую ГЭС (1960 год), был корреспондентом «Литературной газеты», вступил в Союз писателей в 1961 году. Издал более 25 книг, за роман «Ночевала тучка золотая» был удостоен звания лауреата Государственной премии СССР. Этот роман переведён на все европейские языки. За повесть «Кукушата» в 1992 году я получил общегерманскую Национальную премию по детской литературе. Проживаю в Москве. Отец троих детей.
Не знаю уж почему, но когда начала писать эту статью, вспомнила фразу из «Отверженных», которую когда-то давным-давно использовала в качестве эпиграфа к школьному сочинению. Точнее, это был вопрос и звучал он так: «Нет ли одновременно с бесконечностью вне нас, другой бесконечности — внутри нас) Какое страшное множественное число!»
И теперь мне кажется, что я знаю человека, всей своей жизнью, своим творчеством и своими, действительно, милосердными делами ответившего — есть.
Знакомьтесь: Анатолий Игнатьевич Приставкин. Лауреат Государственной премии в области литературы, автор великолепного романа «Ночевала тучка золотая» (за которую, кстати, я получила тройку на выпускном экзамене), он в течение многих лет возглавлял Комиссию по вопросам помилования при Президенте Российской Федерации. Это знают все.
Но мало кому известно, что Анатолия Приставкина в детстве тоже приговаривали к смерти. И только случай спас его…
О мире, неравенстве и ста берёзовых вениках
С детства усвоил я истину, что мир несправедлив, равенства нет. Скажем, наша семья снимала комнатёнку в семь квадратных метров у хозяина двухэтажного дома, Гвоздева. Понятно, что Гвоздев в сравнении с моим отцом был богат. А соседка Сутягина имела большой огород, где сажала картошку, а значит, тоже была обеспеченнее нашей семьи. А ещё богаче, наверное, был некий Глазов, потому что городской сад во времена моего детства назывался Глазовским: старожилы утверждали, что тот сад раньше Глазову и принадлежал. Но и я, владеющий двухколёсным детским велосипедом, был богаче иных сверстников, и они мне жутко завидовали.
В школе, а потом в институте на всяких семинарах по марксизму мне втолковывали, что неравенство несправедливо, и что мы строим общество, где такого неравенства не будет. Но моя мама как не владела ничем, так и умерла в чужом доме, а отец оставил мне в наследство сто берёзовых веников, которыми торговал возле бани. Зато в те же самые времена дети партийных деятелей ездили развлекаться на охоту в Африку, а секретари Союза писателей отхватывали для себя и внуков переделкинские дачи и квартиры в особых домах на Большой Бронной. Обеды и «заказы» им привозили из «закрытых распределителей»… Выходило, что богат тот, кто ближе к кормушке, или тот, кто умеет наворовать.
Тем не менее вера в «Поле чудес», где всё задарма из чужих монет вырастает, не иссякала в народе никогда. Даже мой предприимчивый батя, уж на что всю жизнь вкалывал, три хибары построил своими руками, антоновку на продажу мочил, лучком с огорода торговал, а все мечтал клад с золотыми монетами найти, который якобы закопала богатая соседка на своём огороде.
О крыльях ангела
Мама умерла в самом начале войны, 32 лет от роду. Отец, тем не менее, считал, что моя мама на фронте спасла ему жизнь. Уже демобилизовавшись и разыскав меня в детдоме в Кизляре — мы с сестренкой были тогда в разных местах, растерзанные, брошенные детишки, — он рассказал мне эту историю. Она такая. Сиваш — камыш, грязь, несколько суток шёл бой, они очень устали, и там же его свалил сон. Проснулся оттого, что кто-то как бы тронул его за плечо. Над ним стоит мама в своём красивом платье и говорит ему: «Посмотри, где ты лежишь, здесь грязно, перейди на тот бугорочек, там сухо, там и отдохнешь». Отец в полусне поднялся и перешёл на бугорок. А утром начался миномётный обстрел, и всё их подразделение накрыло, мне даже похоронка на детдом пришла тогда. Отец единственный уцелел. «Это она меня спасла, думаю, ради вас».
Возможно, то была одна из солдатских легенд, а возможно, с людьми такое бывает. Мне самому однажды в очень трудную пору жизни явилась во сне моя молодая мама, какой я её не помнил. Мама, как тогда говорили, была жалостливой, всех на улице утешала, лечила, мирила и, умирая, очень боялась за нас с сестрой — мы ещё маленькие были. С тех пор я считаю, что мама всю жизнь надо мной всегда крылышки держит, как ангел.
О финке для детской руки
У меня часто спрашивают: почему я, родившись в Подмосковье, воспитывался в детском доме на далёком Кавказе? Ответ прост. В те годы в Подмосковье насчитывалось двести или около того детдомов. Это — двести банд. Они сражались — детдом на детдом, завоёвывали рынки, как среду обитания. И сражения бывали нешуточные. В драках за банку тушёнки, за «территорию», за «просто так», за «ради бога» вырастали группы преступников — так казалось, и так во многом было. Теоретически-то понимаешь, но в полной мере всё-таки представить не можешь, честно… Вы знаете, что у меня от детдома осталось? Больше ничего не осталось, только это. Знаете что? Финка для детской руки. Не игрушечная — ею можно было убивать. Ее специально выточили для руки десятилетнего пацана! Блатной мир быстро приручал детей. А потом творил из нас преступников, своего рода смену. А как можно подчинить своей воле? Устрашением. Потому существовал целый набор всевозможных унижений и публичных казней.
Так вот однажды меня и моего приятеля (нам было по 11 лет) приговорили к смерти. Вернее, нас проиграли в карты. Из приятеля сотворили ледяную горку (дело зимой было), а мне удалось сбежать, босиком по снегу.
Защитить же нас было некому. Руководил детдомом обычно какой-нибудь партийный товарищ, которому наши судьбы были абсолютно безразличны. Ему помогали несчастные женщины-воспитательницы. А урки имели жёсткую структуру: наверху пахан, потом шестёрки, у них свои рабы. И раз прилепился к ним — не дыши и не пикай. Потому что ты пока ничто, ты — малёк, и тебя любой может слопать. Вот окрепнешь — будешь пожирать других мальков. Теория фашистская. Скорее всего, мои взгляды на общество, на роль человека в нём сформировались как протест против того, что я видел ребёнком в детских домах, а взрослым — по всей стране.
Как я принимал решения
Прихожу домой. Наскоро поев и включив телевизор, чтобы посмотреть, какой там прогноз погоды, тут же его выключаю и открываю папку с делами.
Некая Раиса Колесникова, тридцати пяти лет, из Кировской области (пятеро детей, трое несовершеннолетних), осуждена на шесть лет, впервые. Отбыла четыре с половиной года. Но что же она натворила… Ах, вот, читаю: 10 февраля некий Шубин, понятно нетрезвый, опоздав на электричку, пришёл в железнодорожную будку к Вшивцевой, где стал с ней распивать спиртные напитки, а вечером, по её предложению, отправился к ней домой.
— Пап, — нудит моя дочка, — ты можешь поставить батарейки?
— Могу. — А посмотреть со мной «Крутого Уокера», а то мне одной страшно!
— Могу. — А почитать книжку… потом? — И это могу. Я всё могу… Как дед Мазай… И дудку, и свисток.
…Итак, как там в деле… Ага, пошёл к этой Вшивцевой. А там они снова сели распивать, но уже вместе с соседями, мужем и женой Колесниковыми… Вино же купил Шубин, он же стал оказывать знаки внимания Вшивцевой, но это почему-то не понравилось Колесникову, который и сделал Шубину замечание. А потом они, как и положено, подрались… Хотя, что же такого, что внимание, она же не зря его пригласила к себе… Ну вот, подрались. И стали наносить друг другу удары…
— Пап, а ты видел мой последний рисунок? — Да… Кажется.
— Вот, посмотри. — Ещё надо переписать школьную кассету по немецкому языку, — кричит из другой комнаты жена.
— Я сама бы переписала, но не умею… И позвони Алексу, он должен нам деньги…
— Ладно, ладно. И далее: подрались, читаю я. А потом соседи Колесниковы ушли домой. Скорее всего, жена и увела… А впрочем… Ну а Вшивцева тоже ушла, но ушла к зятю за помощью, чтобы выпроводить не желаемого теперь Шубина из квартиры…
— Ты не забудешь позвонить Алексу? — спрашивает жена. — Нет. — А когда ты позвонишь? — Скоро…
— Да, я забыла тебе ещё сказать… — Да, — соглашаюсь я, стараясь понять, почему неведомые мне Колесниковы ушли домой, а Вшивцева — за зятем, если сами приглашали и пили на его деньги… Но разве поймёшь этих баб, когда…
— Но ты не забудешь позвонить? — спрашивает жена.
— Нет.
— Смотри.
Смотрю. В дело. Вернулись в квартиру. Вернулись… Это кто вернулся-то? Ах, Колесниковы вернулись. Господи, сколько можно ходить! А что им, собственно, нужно? Вот! Они захотели разбудить спящего Шубина. Разбудили. А он, представьте себе, недоволен и стал драться. Пытаясь оттащить Шубина от мужа, жена Колесникова принесённым ножом… Значит, с ножом собиралась будить? Нанесла Шубину удар в грудь… Чёрт, за что? И почему она, а не муж? А может, мужа она взяла на себя? Но я тоже, наверное, кого-нибудь сегодня убью… Вот уже слышу:
— Пап… пап… пап…
— Сейчас, — говорю я.
Итак: характеризуется положительно. Является членом секции дисциплины и порядка… посещает… просвещает… насыщает… Ангел, а не убийца!
— Пап!
— Да, да…
Поддерживает связь с семьёй… Какой семьёй? — Пап!
Я тоже поддерживаю связь… С семьёй. — Посмотри, — просит дочь. — Куда посмотреть?
— Сюда, — говорит она и показывает игрушечную собачку, на которую она сшила кофту.
— Нравится?
— Конечно, — говорю.
Нет, говорю я. Если уж меня допёк ребенок, то эту самую Раису Колесникову, у которой их пятеро… Надо помиловать.
— Пап?!
Но однажды, когда маленькая дочка попросила на ночь прочитать ей нестрашную сказку, я воскликнул в сердцах: «Ох, Манька, у меня такие сказки, что не дай Бог тебе их когда-нибудь услышать!»
И был день, и был вечер, когда, прочитав очередное дело про двух ограбленных деревенских старух: бывший зек узнал об их существовании на одиноком хуторе от сокамерника и по выходе на свободу приехал, выследил, убил… Из-за колечка дешёвого позолоченного зарезал да полусотни рублей, припрятанных ими на собственные похороны… — не выдержал я. Заплакал.
О том, как я стал работать в Комиссии по помилованию
Председателем комиссии я стал совершенно случайно. Позвонил как-то Алесь Адамович и сказал, что меня разыскивает Сергей Ковалёв. Я позвонил ему, а он говорит: «Только сразу не отказывайтесь!» Мы всю ночь с Ковалёвым просидели. Жена моя произнесла пламенную речь о том, что я человек неофициальный, что меня обманут, посадят и т.д. А Ковалёв пожал мне руку и сказал: «Ну, договорились».
Я ещё два месяца сопротивлялся, даже уехал из Москвы. А мне позвонили и сказали: «Анатолий Игнатьич! Смертники сидят. Они ждут ваших решений. Президент уже назначил вас председателем комиссии». — «А если я не приеду?» — «Их расстреляют». Я приехал.
Когда пришел туда в первый раз, меня водили, водили и привели в комнатку такую специальную, где на двери деликатно указан номер, и только. В этой комнатке, объяснили мне, хранятся документы осуждённых к высшей мере наказания. Там работала женщина, я смотрю — какое-то лицо у этой женщины такое… Я потом у начальника управления спрашиваю: слушайте, а она вообще не сбрендила? «Конечно, сбрендила, — отвечает, — она же мноro лет сидит на этом деле». Посмотрел на меня и говорит: «И я немножко сбрендил, и вы через некоторое время сбрендите».
Впрочем, не один я там оказался. Два столпа— Булат Окуджава и Лев Разгон. Они создавали нравственную обстановку на комиссии. Булата журналист один спросил, нужна ли ему эта комиссия. «Не нужна, наверное, — ответил Булат. — Я устал, но если я уйду, там есть один человек, который хочет всех кончить. Так вот, я не могу уступить это место кому-то, если от этого зависит жизнь человека». Примерно так сказал Булат.
Каждый из нас, членов комиссии, периодически получал в свой адрес угрозы. Письма с угрозами я храню. Там приглашения; приезжайте, мы соберем всех пострадавших от вашего помилования и посмотрим, что от вас останется. Однажды вышел бестселлер», где я — герой (писатель, который написал что-то о татарах и, ничего больше не умея, назначается председателем комиссии по помилованию). Другой герой — убийца, он десять человек убил, кличка — Мертвяк. На комиссии все кричат: он всего десять человек убил, помиловать его! Сергей Ковалёв тогда мне сказал: не расстраивайся, про меня уже пять романов написали…
Об ошибках, которые трудно исправить
«Вы пожалели насильника, убийцу детей,— иногда говорят мне, — а вам не жалко тех, кто пострадал от преступников»? Не жалко? Ещё как жалко! Иной раз не выдерживаю, запираюсь в кабинете, чтобы не слышали родные, и, стыдно сознаться, реву белугой, а мучителя детей готов разорвать своими руками…
Но это веление сердца. В уме же всегда держу: а что, если произошла судебная ошибка? Деревенского парнишку из Архангельской области по фамилии Михайлов обвинили в изнасиловании и убийстве двух детей. Подтасовали факты, запугали, избили — он и «сознался». Слава Богу, казнить не успели — нашёлся настоящий убийца. Дело всплыло в печати, и несколько лет мы боролись за освобождение невиновного — к сожалению, наши «органы» очень не любят отступать от своих решений.
А вот что недавно случилось в США: выяснилось, что из двадцати двух приговоренных к смерти (они ждали казни пять лет), половина не виновата. И это произошло в стране, где есть информация, где каждый прохожий может прийти в суд, прочитать дело осужденного и протестовать против решения! Что же тогда говорить о наших судах? Называют цифру ошибок: 10 — 15 процентов. Но кто эти проценты считал?
А то, что произошло с делом Чикатило: следователям надо было срочно поймать преступника, и они нашли его в лице молодого парня по фамилии Кравченко. А после расстрела, обнаружив, что казнили невиновного, извинились перед его мамой: ошибочка, мол, вышла, но вы не огорчайтесь — теперь вот другого расстреляем… Для неумелых следователей и равнодушных судей смертная казнь очень удобна: её угрозой можно запугать подследственного. И она же практически покрывает роковые ошибки следствия: нет человека — нет и проблемы.
О вере в Бега и в человека
Я не религиозен (слово «религия» я не люблю, это какое-то не моё слово), но я верующий. Плохо посещаю церковь. Но я всё-таки тот верующий, кто дома имеет иконы, не коллекционные, а такие, перед которыми свечку можно поставить. И ещё я верю в людей, ежедневно совершающих маленькие, негромкие подвиги. Как-то приходит бородатый странный человек Попков и говорит, что будет голодать в знак протеста против убийства людей в Чечне. Он это делает ради себя, ради того, чтобы осознать себя человеком. Или другой пример.
Для меня был потрясением поступок Мариэтты Чудаковой, которому она вовсе не придала значения. Встречаю её на Бутырской улице с сумкой. «Вы куда, Мариэтта? Дайте, помогу нести сумку». — «Да нет, я уже пришла». Мы стоим около Бутырской тюрьмы. «Зачем?» — «Ой, да не важно». Оказывается, зашла она в камеру, а там женщины без мыла сидят. Побежала и купила на всех мыла.
И всё же, если вы спросите меня: лучше стал человек или хуже, отвечу — российский человек, каким он предстает сегодня перед нашей комиссией, производит на меня в массе своей очень тяжкое впечатление. Все знают маньяка, который убил десяток женщин. А то, что за стенами квартир происходят тысячи убийств, причём самых необъяснимых— когда читаешь все это подряд, как сказал однажды Булат, «будто одно дело читаешь». Пили два брата, один похвалил команду «Динамо», второй взял топор и тюкнул его по голове. Пили мать с дочерью, о чём-то повздорили, одна убила другую. Убивают детей. Очень жестокий у нас стал народ. В каждой папке у нас есть «афганцы» и «чеченцы». Это – сломленные люди. Когда перед тобой за день проходит 400 дел с совершенно бессмысленными убийствами, теряешь остатки оптимизма.
О «страшном разбойнике»
Однажды произошёл эпизод, который я не могу звать иначе, как Божий промысел. Члены комиссии посетили «Бутырку», беседовали со смертникам. Один зек подошёл ко мне и сказал, что знает меня как писателя, читал мои книжки. Сидит за тяжелое преступление, очень переживает за дело рук своих, пытается замолить грех, пишет иконы. В общем, обычный разговор, хотя и запомнился среди других. И вот я возвращаюсь в свой кабинет, а дело ого зека… лежит на моём столе. Причём, оказывается, я его уже прочитал и сделал пометку карандашиком: «страшный разбойник». Теперь, после встречи, у меня сложилось другое мнение о нём. Оказывается, он сохранил возможность чувствовать чужую боль, покаялся. И на заседании я голосовал за о помилование. При этом замечу, что помилование не означает снятие судимости. Вина-то всё равно остаётся с человеком. Часто он обличает себя сильнее, чем это делал суд.
О Понтии Пилате, осуждённем за убийстве
Прошения о помиловании из колоний присылали порой в виде многостраничных рукописей. Маньяк и убийцы писали потрясающие стихи о любви, воспоминания о своей жизни… Изучая тюремное искусство, обнаруживаешь, что, помимо «Владимирского централа», за решёткой исполняют низведения Баха и Моцарта. Елена Степанова, доктор философии из Екатеринбурга, уже 12 лет на общественных началах посещает местную мужскую колонию и ставит с осуждёнными спектакли. Одна из постановок по роману «Мастер и Маргарита» закончилась для нее браком с исполнителем роли Иешуа, музыкантом Сергеем Третьяковым, отбывшим срок за кражу. К слову, Понтия Пилата в этом спектакле сыграл Алексей Муранов, историк, осуждённый за двойное убийство. Поэтому, когда меня спрашивают, действительно ли я верю в перерождение человека, в искренность о желания стать лучше и чище, отвечаю — да. И приивожу вот этот пример.
История жестокости и милосердия
• Смертная казнь в России имеет свою долгую и мучительную историю. В первом письменном источнике права «Русская Правда» о смертной казни вообще не говорится. А в «Поучении» Владимира Мономаха вскоре после принятия Россией христианства (Х век) проповедовалось, что «ни правого, ни виноватого убивать нельзя»…
• Впервые законодательно смертная казнь была закреплена лишь в конце XIV века, а самый расцвет её пришёлся на правление царя Ивана Грозного (ХЧ век), когда было казнено около 4 тысяч человек.
• При Петре Первом, которого так возлюбила Европа (XVII век), смертная казнь назначалась за 123 (!) состава преступления. Для сравнения скажем, что недавний Уголовный кодекс РФ включал 29 составов преступлений, по которым осуждали на смертную казнь.
• Первая же попытка запрета казни была предпринята дочерью Петра! Елизаветой, как утверждают, впервые в Европе, в начале XV III века.
• Но некоторым мерилом может быть для нас прошлый, XIX век, обозначенный как жестокий: за это время в течение ста лет было казнено около 170 человек. Смертная казнь применялась всего в трёх случаях: преступлений государственных, военных и карантинных, во время всяких эпидемий. Ни за убийства, ни за разбой наши предки не казнили. А в ХХ веке (по Указу от 1935 года) казнили женщин и детей с 12-летнего возраста.
• В одном лишь 62-м году, с введением карательных законов против экономических преступлений, было расстреляно около трёх тысяч человек. Восемь убийств в день! И это происходило в те самые хрущёвские времена, которые почитаются у нас как «оттепель».
• Всего же с 1962 по 1990 годы в нашей стране была казнена 21 тысяча человек. Можно допустить, что и эта цифра преуменьшена: статистика смертных казней во все времена была засекречена.
• На сегодняшний день у нас в стране содержатся в лагерях и тюрьмах более миллиона заключённых, это — в расчёте на душу населения — почти в десять раз больше, чем в любой цивилизованной стране.
Опубликовано в журнале «Самбо. Борьба по-русски». Подготовлено к публикации редакцией www.pravmir.ru