Еще о любви и догматах
Книга Людмилы Улицкой “Даниэль Штайн, переводчик” вызвала новую волну споров на тему “истинно христианская любовь против догматической религии”. Я не стану здесь рецензировать саму книгу — могу только порекомендовать рецензию Юрия Малецкого (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2007/5/mal5.html)1. Но сам вопрос о любви и догматах стоит рассмотреть отдельно.
Под “догматичностью” люди обычно понимают твердую приверженность христиан своим вероучительным убеждениям, проведение границ, обозначение рамок. Стоит ли отстаивать все эти границы, когда только любовь имеет значение? Да, любовь — это единственное, что имеет значение. Любовь проявляется в желании блага тем, кого вы любите; а как поступать по любви — будет зависеть от того, в какое благо для людей вы верите. Если всё, что у нас есть, исчерпывается земной жизнью, то любовь предполагает желание людям благ только в этой жизни — не обязательно чисто материальных, но всегда исчезающих со смертью.
Христианская любовь тоже желает людям земных благ — христианам строго заповедано кормить голодных и одевать нагих — но исходит из того, что людям уготовано нечто гораздо большее. Вопрос о догматах — это на самом деле вопрос о надежде. Если нам предстоит смириться с тем, что никакой вечной надежды у нас нет, никакое небесное спасение нас не ожидает — мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать (2 Цар 14:14), — тогда всё, о чём стоит позаботиться — это по возможности не причинять друг другу боли в те краткие годы между небытием и небытием, которые у нас есть. “Дедогматизация” христианства, сведение Иисуса к учителю доброты означает отказ от надежды; ты состаришься, изветшаешь и умрёшь, как и все, кого ты любишь; всё, что тебе может дать Иисус, — это немного человеческого тепла и поддержки в общине тех, кто последует Его моральному учению всерьёз. Фраза “Веруйте, как хотите, только заповеди соблюдайте, ведите себя достойно” прекрасно выражает суть дела — никакой реальной надежды у вас нет, поэтому можете фантазировать как угодно — не имеет значения, как.
Впрочем, с человеческим теплом тоже в итоге оказывается небогато — мы, люди, существа эгоистичные и склочные, и нередкая беда тех, кто мечтает о бездогматическом христианстве, в том, что они не могут вписаться ни в одну реально существующую общину.
Низведение Христа до уровня Джона Леннона с его песней All you need is love, ‘Все, что тебе нужно — это любовь’, делает христианскую веру столь же бессмысленной, как вера в Джона Леннона — он может напомнить вам, в чём вы нуждаетесь; он не может вам этого дать.
Но Евангелие — это не весть о том, как нам так жить, чтобы по возможности друг друга не мучить, вернее, это в Евангелии не главное. Закон проповедан уже пророками, в небиблейском мире ему можно найти многие параллели, в этом отношении Новый Завет не оригинален. Евангелие — это возвещение о Надежде. Человеческая жизнь глубоко трагична; если вы этого ещё не поняли, то непременно поймёте. Евангелие провозглашает надежду перед лицом ужаса, отчаяния и неизбежной смерти; оно говорит о том, как Бог стал человеком и погрузился в ужас, муку и смерть глубже любого из нас, и восстал из мёртвых, победив всё это — победив для каждого, кто обратится и уверует. Это надежда над гробом близкого и любимого человека, надежда на собственном смертном одре; и вот эту-то надежду и охраняют догматы.
Для людей внешних, не знающих нашей надежды, вера в Божество Иисуса — что-то внешнее, непонятно зачем накрученное (должно быть, византийцами какими-нибудь) на проповедь Иисуса-учителя; для нас — средоточие нашей надежды. Потому что если Иисус — просто учитель любви, никакой надежды у нас нет — давайте отдавать себе в этом отчет. Смерть не побеждена. Никакой небесный Иерусалим нас не ожидает. Слова апостола Иоанна Бог есть любовь, слова, которые он произносит, имея в виду Бога, Который стал человеком и принял муку и смерть ради спасения Своих мятежных творений, не имеют никаких оснований — коль скоро Тот, Кто умер на кресте, не Бог.
Еретики прошлого оспаривали либо Божество Христа, либо Его человеческую природу; для докетистов (и позже катаров) человеческая природа Христа была иллюзорной; ариане, хотя и признавали Христа сверхъестественным Сыном Божиим, отказывались видеть в Нём Бога, совечного Отцу.
То и другое обращало нашу надежду в прах; если Иисус — не человек, то никакого Искупления не произошло, Он остаётся глубоко чужд тому человеческому роду, который вроде бы пришёл спасти, Голгофа — не высшее проявление спасающей любви Божией, а иллюзия, голограмма, киношный спецэффект. Если Он не Бог, то никакой Божией любви в Голгофе нет — более того, есть её отрицание. В этом случае вовсе не Бог в плоть облёкся, и был распят и погребён за нас, неблагодарных и злонравных, а Бог отдаёт на смерть глубоко преданного Ему праведника. Является ли этот праведник просто человеком (как полагают либеральные богословы) или высшим из ангельских творений (как полагал Арий и полагают современные Свидетели Иеговы), в любом случае он — не Бог, и его жертва — это никак не жертва со стороны Бога.
И вот, чтобы защитить нашу надежду, и принимается Халкидонский догмат — Церковь чётко формулирует свою изначальную веру в то, что Иисус — совершенный Бог и совершенный человек. Вы можете отказаться его признавать; но тогда Апостольская вера в то, что Бог есть любовь, — не ваша вера. В этом случае Бог (как бы вы Его себе ни представляли) не облёкся в нашу плоть и не принял нашу смерть, чтобы спасти нас.
Отказываясь признавать догматы, вы не можете разделить нашей надежды — отнюдь не потому, что мы вам этого не позволяем, но потому, что вся наша надежда держится на том факте, что Бог облёкся в человека и страдал ради страдающего, был умерщвлён ради умерщвлённого и погребён ради погребённого (Святитель Мелитон Сардийский. О Пасхе).
О молитве и надежде
Многие люди — церковные и нецерковные, верующие и атеисты (втайне я сам был молящимся атеистом) — молятся. Люди молятся о самых разных вещах — о спасении перед лицом смерти или об избавлении от финансовых трудностей; о примирении враждующих, выздоровлении больных родственников или успешной сдаче экзаменов. Иногда люди молятся, благодаря за что-то хорошее — например, за прекрасный вид из окна; чаще — прося помощи в минуту беды или опасности. Иногда люди молятся готовыми молитвами, которые есть в молитвословах; иногда — своими словами; иногда — в Церкви, принародно, иногда — прячась и стыдясь, как политрук в фильме “Они сражались за Родину”. Но за любой молитвой стоит хотя бы смутная вера в то, что есть Тот, Кто её услышит. Молитва предполагает определённое представление о Том, к Кому взывают.
Господи! к Тебе взываю: поспеши ко мне, внемли голосу моления моего, когда взываю к Тебе (Пс 140:1).
Это кто-то личностный — не безличная сила или энергия, не что-то, а именно Кто-то, к Кому обращаются на “Ты”: “Ты, Господи”. Это Тот, Кто обладает всеведением — Он знает, что я взываю к Нему. Это Тот, Кто обладает всемогуществом — у Него есть власть над обстоятельствами моей жизни, Он может помочь мне. Это Тот, Кто будет добр ко мне — иначе мне бессмысленно взывать к Нему.
Разумеется, не все разделяют эту веру. Атеизм говорит, что ничего сверхъестественного не существует, и молитва есть крик, обращённый в пустоту. Как пишет Альбер Камю в своём “Эссе об абсурде”: “Человек изгнан навек, ибо лишён и памяти об утраченном отечестве, и надежды на Землю обетованную <…> Он стоит на коленях перед пустотой, с руками, протянутыми к молчащим небесам, за которыми, как это ему известно, ничего нет”.
Молитва — это росток надежды, пробивающийся через асфальт; человек верит — или хотя бы смутно надеется — на то, что ледяной холод безбожия — это просто морок, наваждение, что небеса не пусты. Молитва — знак надежды, дерзновенной и переходящей всякие границы. Надежда не только ищет помощи Бога в каких-то земных обстоятельствах; она приходит к вере в то, что Бог приготовил для нас что-то очень, очень хорошее. В надежде есть ожидание чуда — мы даже не всегда можем понять, какого, но чувствуем его как далёкую, едва различимую мелодию или едва уловимый аромат — что-то, разлитое в воздухе, предчувствие, “трепет перед вратами Рая”, как сказал преподобный Исаак Сирин. Произойдёт что-то такое, о чём мы не смели мечтать, и мы возрадуемся, и радости нашей никто не отнимет у нас.
Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море (Ис 11:6–9).
Это чем-то напоминает переживание ребёнка в ожидании новогодней ночи (когда я был ребёнком, Рождество не праздновали, но Новый Год сохранял какой-то рождественский отсвет). Конечно, ребёнок ждёт подарков; но дело тут не только в подарках — в ощущении того, что в обыденную жизнь сейчас войдут Чудо и Тайна и всё переменится. Первое января может быть очень грустным не потому, что ребёнок недоволен подарками, а именно потому, что это переживание приближающегося чуда ушло.
Иногда люди — не дети, взрослые — совершают самоубийство после праздников, потому, что они ожидали какого-то чуда, каких-то перемен — и ничего не произошло. Они не могут — даже физически — этого пережить. У людей есть глубокая потребность в надежде — независимо от того, верят они в Бога или нет. Есть просто потому, что мы, человеческие существа, чувствуем, что созданы для чего-то очень хорошего.
Люди могут подавлять это чувство — в частности, из-за того, что жизнь обычно не оправдывает их ожиданий. У популярного когда-то певца Юрия Лозы есть песня, которая хорошо передаёт то, как утраченная надежда переходит в мечтательность:
Многое не повторится, многое будет не так.
Вот и мне стало за тридцать, самое время мечтать
О далеких мирах, о волшебных дарах,
Что когда-нибудь под ноги мне упадут.
О бескрайних морях, об открытых дверях,
За которыми верят, и любят, и ждут меня.
Человек прекрасно понимает, что никаких даров ему не упадет, и ни за какими дверями его не ждут — он ищет утешения в мечтах, которые, как он понимает, так и не осуществятся. Ничего особенно хорошего — настолько хорошего, чтобы это отвечало нашему внутреннему ожиданию — уже не случится, остаётся, так сказать, есть, что дают.
И вот, молясь, мы поворачиваемся навстречу надежде; мы решаем поверить тому голосу, который говорит, что мы предназначены для чего-то гораздо лучшего, чем мы можем себе представить. Нам действительно уготованы Дары, перед нами действительно открыта Дверь, нас действительно любят и ждут. Это та надежда, о которой говорит Финрод в книге Дж. Толкина “Речи Финрода и Андрет”:
— Что такое надежда? Когда ждёшь чего-то хорошего, и знаешь, что оно может не сбыться, но может и сбыться, ибо есть основания тому? Нет у нас такой надежды. Есть две надежды, — ответил Финрод. — То, что зовут “надеждой” люди, мы называем “амдир”, “взгляд вперёд” (букв. ‘взгляд вверх’). Но есть ещё другая надежда, её основания — глубже. “Эстэль”, “вера”, зовём мы её. Никакие события в Мире не могут поколебать её, ибо она зиждется не на опыте, но на нашем естестве и изначальном бытии. Ибо если мы воистину Эрухини, Дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова эстэль, и мы не теряем её даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей.
Эта надежда не является чем-то самоочевидным, и мы наверняка столкнемся с массой возражений, изнутри и снаружи — не самообман ли всё это? Не отличаемся ли мы от героя песни Юрия Лозы — в худшую сторону — только тем, что не отдаём себе отчета в том, что за нашими мечтами и надеждами ничего нет?
Не является ли чувство того, что мы предназначены для счастья, и счастья гораздо большего, чем может дать весь этот мир, иллюзией, каким-то сбоем человеческой психики, галлюцинацией?
Конечно, дальше мы можем говорить о том, что делает выбор в пользу надежды разумным и обоснованным — о свидетельстве Писания, свидетельстве опыта Церкви и свидетельстве природы — но сейчас важно отметить, что он в любом случае не перестаёт быть выбором — никто не может сделать его за нас самих. Одни утверждают надежду, а другие её отрицают — и вам решать, чью сторону вы примете.
В надежде есть призыв и ответ — призыв, когда некий опыт, внутреннее переживание указывает вам на то, что вам уготовано, и ответ — когда вы принимаете этот опыт и решаете держаться того, на что он указывает, даже тогда, когда само ощущение надежды вас оставит.
В этом отношении надежда активна, даже воинственна; человек выбирает надеяться, он присягает известной стороне, становится под определённое знамя. Надежда — это как стяг, поднятый посреди битвы, как боевой клич, который выкрикивают в лицо смерти. Я приведу пример из сказки К. С. Льюиса “Серебряное кресло”. Герои оказываются во власти колдуньи, правительницы подземного мира. Она пытается заставить их забыть о надземном мире и поверить, что подземье — единственная реальность. Один из героев, Лужехмур (в другом переводе — Квакль) ступает босыми ногами в горящий камин и, когда одуряющие чары спадают от резкой боли2, говорит:
“…Допустим, мы и впрямь увидели во сне или придумали деревья, траву, солнце, луну, и звёзды, и даже самого Аслана. Допустим. В таком случае вынужден заявить, что наши придуманные вещи куда важнее настоящих. Предположим, что эта мрачная дыра — ваше королевство — и есть единственный мир. В таком случае он поразительно жалкий! Смешно. И если подумать, выходит очень забавно. Мы, может быть, и дети, затеявшие игру, но, выходит, мы, играя, придумали мир, который по всем статьям лучше вашего, настоящего. И потому я за этот придуманный мир. Я на стороне Аслана, даже если настоящего Аслана не существует. Я буду стараться жить, как нарниец, даже если не существует никакой Нарнии. Так что спасибо за ужин, но если эти двое джентльменов и юная леди готовы, то мы немедленно покидаем ваш двор и побредём через тьму в поисках Надземья. Этому мы и посвятим свою жизнь. И даже если она будет не очень долгой, то потеря невелика, если мир — такое скучное место, каким вы его описали”.
Человек, который говорит Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю (Пс 129:5) принимает решение и твердо его держится — особенно когда это нелегко. Пророк говорит: Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, — но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего (Авв 3:17,18).
Итак, молитва ведёт к надежде — Бог уготовал нам что-то невыразимо прекрасное; мы принимаем решение поверить этому и жить, исходя из этого.
1Опубликована в журнале “Новый мир” № 5 за 2007 г. — Ред.
2Точнее, он босыми ногами затаптывает горящие в камине волшебные снадобья, и их одурманивающий запах вытесняется запахом горящей плоти, ужасным, но реальным. — Ред.
