Вечно юная и вечно древняя. Как меняется Церковь?
Административное устройство, формы богослужения, язык, богословская терминология — если бы христианин третьего века чудом попал в наше время, он вряд ли бы узнал Православную Церковь. Епископы носят царские митры, высятся крестово-купольные храмы. Незнакомый богослужебный устав, епархии размером в несколько Греций, церковные награды, синоды, отделы и епархиальные комиссии. Причем если кто-то и говорит о реформах, его слова вызывают отпор! Как же Церковь умудряется меняться? Об этом — протоиерей Сергий ПРАВДОЛЮБОВ, магистр богословия, настоятель Церкви Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве, священник в третьем поколении.
— Изменения в Церкви происходят постоянно, начиная с самых первых десятилетий существования христианства и до наших дней. Но эти изменения обычно бывают естественными и органичными. Бывали, конечно, перемены, которые вызвали серьезные потрясения, как старообрядческий раскол в ХVII веке. Но если вы спрашиваете, что лучше, резкие реформы или постепенное развитие, — на этот вопрос недавно ответил Патриарх Кирилл: никаких резких реформ в Церкви не должно быть. Почему? Потому что такие реформы ведут к совершенно непредсказуемым последствиям, к новым расколам и новым разделениям церковного единства, которое сейчас у нас пока еще сохраняется.
Во всех конфликтах и спорах есть некоторая кажущаяся правота и у одной стороны, и у другой. И мудрые пастыри, архипастыри, такие как свт. Василий Великий, учитывая это, стараются не отталкивать тех людей, которые по каким-то причинам оказались прельщены неточной идеей. Терпением, молитвой, разъяснением и глубочайшим смирением они умеют выправить искажение и привести всех к церковному единству, не повреждая истины.
— Когда спорят сторонники и противники тех или иных реформ, как определить, на чьей стороне правда, что может стать критерием?
— Я бы сравнил церковный устав с музыкальной стихией. В каком смысле? У нас часто бывает так: человек зайдет в церковь, постоит, ему там понравится, и вот он, походив полгода, поступает в семинарию, а через четыре года сам уже становится священником. Он не знает ни славянского языка, ни церковного богослужебного круга, он не проникся их удивительными образами, у него нет полноты представления о богослужении. И вот этот человек тут же, через год или два, говорит: «В Церкви все нужно менять!»
Возьмите человека, совершенно далекого от музыки, проучите его четыре года музыкальной грамоте, дайте ему в руку дирижерскую палочку и поставьте перед симфоническим оркестром. Он не сможет сделать ничего! Потому что сначала человек должен отучиться в музыкальной школе. Там ребенок изучает элементарную музыкальную теорию, историю музыки, музыкальную культуру — но этого мало. После семи лет школы он идет в музыкальное училище, там учится еще четыре года и наконец поступает в Консерваторию или Гнесинский институт, где учится еще пять лет. Иногда, пройдя курс обучения по определенной специальности, он заново проходит еще раз отдельный курс в Консерватории – симфонического дирижирования. Только так, потратив 21 год жизни, можно стать симфоническим дирижером, да и то если у вас есть талант.
Еще одна важная аналогия. Вспомните, как играет ребенок в музыкальной школе. Он выходит к инструменту и, будучи в возрасте, допустим, 12 лет, изображает переживания взрослого человека. Все это он имитирует, потому что самих этих чувств он не пережил, он этого ничего не знает, но ему нужно исполнять очень серьезный репертуар: Баха, Бетховена, Шумана, Шуберта. Чтобы понимать такую музыку, кроме личного жизненного опыта, хорошо бы знать еще и историю Европы, иметь представление о всемирной истории, знать классическую литературу. Ребенку, не имеющему ни опыта, ни багажа знаний, что остается? Имитировать какую-то душевную жизнь, которой у него еще нет.
Так вот, почему-то все считают, что церковная жизнь, уставное богослужение — это проще, чем симфоническая музыка. Но колокольный звон, чтение, каждение — это все та же самая симфоническая партитура, только дирижер здесь — священник. И определенный багаж знаний, а также духовный опыт ему необходимы не меньше, а скорее больше, чем симфоническому дирижеру.
Богослужение — это тончайшая система знаков, движений и жестов, синтез искусств — об этом О. Павел Флоренский прекрасно писал. Любой знак, молитва — это целая палитра настроений и состояний. Это язык! Вот был такой случай в Николо-Хамовническом храме, где я когда-то служил диаконом: как-то раз я шел с каждением и увидел дядечку, стоящего в пальто с каракулевым воротником. В этом «дядечке» я узнал митрополита, только без облачения, он хотел незамеченным скромно помолиться в храме. Я не стал «выдавать» митрополита и, не здороваясь, проходя мимо него, молча покадил трижды по трижды, как того требует язык византийского богослужения. Владыка без всяких слов увидел, что был узнан, и, к сожалению, смутился и ушел. Но я не мог просто пройти мимо, это же архиерей, святитель!
Бедные студенты в семинариях и академиях учат Типикон — то есть Церковный устав, но изучить его теоретически невозможно. Богослужением нужно жить. Так же и с иностранным языком, чтобы его изучить, надо погрузиться в него — нужно, чтобы все вокруг говорили на этом же языке, и только тогда ты кое-что начинаешь понимать.
Так что не нужно с легкостью набрасываться на Церковь, требовать немедленной отмены, упрощения, ликвидации и славянского языка, и всей системы богослужения. Эта система, она же тысячу лет формировалась, потом к нам дошла, и еще после этого у нас развивалась тысячу лет. Хотя в XVII веке мы потеряли некоторое разнообразие и русскую школу, которая к тому времени довольно далеко ушла от греков. Просто тогда не оказалось мудрого человека, который смог бы через все реформы эту школу сохранить.
— За последние сто лет в жизни Церкви были крупные изменения в области церковной практики?
— Я участвовал в написании статьи для первого тома Православной энциклопедии об этом и сам удивился масштабам изменений. В XX веке изменения были, и еще какие! Причем они произошли сами, органично и естественно, а не в результате каких-либо реформ. Исключительно в результате текущей церковной жизни — правда, в условиях гонений. В пример можно привести практику соборования в храме. И сейчас считается, что частое соборование — это неправильно, но раз в год любой христианин должен прибегать к этому Таинству. А ведь в XIX веке запрет соборовать всех, кроме тяжело больных людей, входил даже в текст священнической присяги! Но современные опытные отцы говорят: «А сейчас нет здоровых людей». Мы все больны, даже маленькие дети, и поэтому прибегаем к этому целительному Таинству. Или, к примеру, в XIX веке было принято причащаться раз в год, и даже на Пасху прихожан не причащали. Но в XIX веке у людей было больше церковной жизни в своем доме, в своей деревне, в своем городе, и они такой потребности в частом причащении не испытывали. Сейчас же принято сравнительно частое причастие, на Пасху практически везде причащают. Мы не можем сейчас судить, что было сто лет назад правильным или нет, но сегодня налицо возрождение некоторых традиций, которые пришли к нам из древности. И что важно, на эти «новшества» ХХ век имеет полное право! Как век мученичества, он имеет право дать такое понимание Божественной литургии, которое было выстрадано в лагере, перед смертью. Века мучеников в начале христианства сомкнулись с XX веком. Изменения всегда происходят из опыта страдальческого, из понимания, что такое причащение Святых Христовых Таин… ХIХ век не давал такого испытания, такого опыта, а ХХ век дал, и это проецируется на наше время из опыта наших исповедников.
Мы находимся сейчас в льготных условиях по сравнению с Западной Европой, потому что школа мучеников, их кровь дали нам совершенно новый духовный импульс, которого не имеет Западная Европа. Об этом недавно говорил митрополит Диоклийский Каллист (Уэр), он именно с надеждой смотрит на Русскую Церковь, потому что она имеет этот запас страдания и мужества, который может дать расцвет духовной жизни России.
— Изменения в жизни Церкви всегда связаны с какими-то неурядицами?
— Нет. Бывали в истории нашей Церкви и такие масштабные изменения, которые прошли без особых потрясений. Хороший пример: переход со Студийского богослужебного устава на Иерусалимский в конце ХIII — начале ХIV века. Это был общеправославный процесс, где-то он протекал быстрее, где-то медленнее. И Россия приняла эту перемену совершенно спокойно. Например, преподобный Сергий Радонежский еще служил по Студийскому уставу, но уже к середине ХV века его монастырь перешел на Иерусалимский устав. И не было никакой реформы, никакого указа, распоряжения. Никто не вцепился в старую, студийскую Триодь или Минею и не сказал: «Вот умру, но не дам поменять!» Понимаете? Это яркий пример того, когда в Церкви органично идут изменения. Причем я лично как литургист скорблю о Студийском уставе до сего дня! Там есть такие совершенно изумительные последования, службы и каноны, которых нет в Иерусалимском.
Но в XIV веке весь православный мир, несмотря на тяжелые условия и страдания, несмотря на крестоносцев, мирно, без всяких волнений взял и постепенно, в течение двухсот лет (греки раньше, мы — позже) — поменял устав богослужения. Церковь сама перешла, никто ее не тащил за уши, не заставлял. Вот чему нам надо учиться. Правда, сейчас греки говорят, что для мирских храмов можно другой устав ввести, а мы считаем: нет, это будет ошибкой, мы потеряем связь с монашеским богослужением и всем духом Православия. Нет сейчас такой потребности — вводить современный приходской устав, нет и возможности, духовных сил, нравственных, нет такого количества святых людей, которые взяли бы и сказали: «Вот это — можно».
— Бывали в христианской церкви успешные реформы, связанные с упрощением богослужения?
— Все «либеральные» реформы на Западе были вынужденными реформами, так, ситуация в Католической Церкви к 1517 году была настолько серьезной, там творились такие безобразия, что эти безобразия во многом вызвали реформацию. Но скажем о том, что ближе по времени. Мощнейшие решения Второго Ватиканского собора при папе Иоанне ХХIII, когда службу упростили, это были попытки приблизить богослужение к пониманию молодежи. И что произошло? Лучше не стало! Опытные старые люди, которые застали Второй Ватиканский собор и латинскую мессу, до сих пор вспоминают с горечью об утраченном богослужении. Один католический священник говорил недавно моему знакомому православному батюшке: «Вцепитесь и ничего не отдавайте! Держитесь за свое Православие, ни в коем случае ничего не меняйте». И это притом что он наш противник, он подлинный католик. Вот в чем пафос нашего сегодняшнего отношения к этой теме: держи что имеешь и не растеряй.
Мы должны быть очень внимательны. И не надо делать из нас пугало. Я лично не фундаменталист и не консерватор! Это все люди навыдумывали журналистского толка: они все пытаются упростить и сделать понятным для себя, и так это потом публикуют. Никакого консерватизма или специального фундаментализма нет, и модернизма тоже, все перемены стары как мир. Православие — надмирно, оно — вечно. А я просто традиционный православный священник и защищаю традицию как человек, у которого и отец, и дед, и прадед — священники.
— Почему же проваливались многие реформы — чему особенно яркий пример Запад, — связанные с упрощением богослужения, почему народ не пошел в Церковь?
— Я думаю, дело тут в стандартной ошибке протестантов. У них один лозунг: «Назад, к апостольским временам!» Но Церковь не в апостольскую эпоху живет, а сегодня. Она живет здесь и сейчас, так что восстанавливать какие-то архаичные формы бессмысленно! В Церкви живет Святой Дух одинаково, как в апостольское время, так и в наше. Вы не устроите идеальную общину апостольского времени сегодня — и только потому, что это будет нечто полностью искусственное! В Москве есть такой храм, куда люди приходят перед службой, переодеваются в старинные русские одежды, молятся, а потом снова переодеваются и идут домой. Я этого не могу понять!
У тех, кто призывает во что бы то ни стало вернуться к апостольским временам, срочно провести реформы, мне хочется спросить: так о чем душа-то ваша болит? Вот если бы Церковь потеряла Духа Святого — вот тогда да, тогда пришлось бы предпринимать какие-то экстренные меры. Но ведь ничего такого не произошло, к чему тогда экстренные реформы?
Отец Павел Флоренский — умнейший человек и страдалец за веру православную, — у него разве были поползновения изменить что-то в богослужении? Нет. У него не хватало времени познать то, что уже есть, и рассказать об этом другим. Или отец Александр Мень, слывущий либералом? Он что, реформировал богослужение? Нет. Он говорил: «А зачем?» В письме отцу Сергию Желудкову отец Александр сказал как-то: «Только тот, кто проникся богослужением в его традиционной форме, может судить о том, что в нем вечно, а что может со временем и отпасть. А если мы дадим неофитам власть принимать скороспелые решения в реформах, мы рискуем вместе с водой выплеснуть и ребенка». Нужно не меньше тридцати лет прослужить в Церкви, чтобы понять, что тут нужно менять, а что нет. У нас сейчас из тех, кто говорит «давайте все срочно менять», из них кто-нибудь лет 30 прослужил? Тогда пускай послушают отца Александра Меня, если уж для них отец Павел Флоренский неубедителен!
— Сегодня один из наиболее распространенных поводов к разговорам о реформах в Церкви — богослужебный язык. По этому поводу ведутся бурные дискуссии, есть попытки переводов, но они в основном воспринимаются в штыки. В чем причина, на ваш взгляд?
— До революции был перевод Постной Триоди на модернизированный славянский язык. Этот перевод подготовила специальная комиссия, которую возглавлял митрополит Сергий (Страгородский), будущий патриарх. В 1912 году эта книга была издана. И вот в чем вопрос: почему этот перевод не прижился ни на клиросах, ни среди духовенства? Это вопрос — жгучий. Понимаете, в чем дело: ведь это колоссальный труд — подготовить такой перевод. Почти пять лет трудились люди, и не самые плохие люди делали эту работу! Но почему-то не прижилось, почему-то не понравилось. Это было страшное разочарование, такая горечь для митрополита Сергия, когда народ не принял перевод его комиссии. Больше того, профессор Литургики МДА А.И.Георгиевский как-то рассказывал нам о том — как народ не принял новую редакцию Триоди в 1912 году. После многолетнего труда, потраченного на перевод, митрополит Сергий вышел читать Великий Канон в понедельник первой седмицы Великого поста: «С чего начну оплакивать окаянного моего жития деяний…» — А после службы народ не стал расходиться и молча стоял. И когда будущий патриарх стал выходить из храма, кто-то из народа сказал: «Ваше Высокопреосвященство, а когда будут Канон Андрея Критского читать?» Митрополит Сергий крякнул, расстроился, и на второй день, во вторник, читал уже по старому тексту — а он ведь сам пять лет переводил!
Народ не захотел слушать, и это не из-за баловства, не из протеста какого-то. Это гораздо более серьезная загадка, которой следовало бы заняться и понять: почему? С точки зрения
филологической, лингвистической, ритмической, церковно-литературной, то есть гимнографической, духовно-аскетической, — почему это не было принято?
Как литургист, я занимался этим: сравнивал перевод Великого канона, который был сделан в 1912 году, с традиционным славянским текстом, с двумя другими славянскими переводами и с греческим оригиналом. Как ни парадоксально, оказалось, что традиционный славянский перевод намного ближе к греческому тексту, его ритму, его духовной и аскетической насыщенности, чем все новейшие переводы. Вот в чем беда! Видно было какое-то нечувствие, непонимание у переводчиков, не было органической близости к оригинальному греческому тексту — и народ этот перевод не принял!
Надо жить в ногу со временем, учиться на опыте Европы, которая поняла, что она на краю бездны, и удержаться. «Держи, что имеешь, чтобы кто не восхитил венца твоего», — написано в Апокалипсисе (Отк. 3,11). И это вовсе не значит, что мы должны держаться за старое, отжившее, нет, в Церкви гораздо больше вечного, вневременного, святого и ценного, которое никак нельзя утерять — это будет погибель наша.
