Главная Семья

Под кровом Всевышнего (Испытание провинцией. Часть 2)

Было воскресенье, когда стены нашего сруба поднялись и загородили вид из окон старенького дома. Придя из храма, Вася и мать его возмутились тем, что в полутора метрах от окон теперь возвышалась сплошная бревенчатая стенка.

Снова дома

В эти двадцать четыре дня, которые я пролежала в роддоме, насмотрелась я на советских женщин, наслушалась их речей. У кого была грудница, у кого болел новорожденный ребенок. Я не вступала в разговоры, сил не было. Мои взгляды на жизнь, как небо от земли, отличались от их мировоззрений. Если б я стала говорить, то они сочли бы меня за ненормальную. Уже одно то, что я «стала женой попа», приводило их в удивление. Женщины не ленились даже спускаться с верхних этажей, чтобы заглянуть ко мне в палату со словами: «Где она?». Как будто я должна была внешностью отличаться от других.

Я лежала двадцать дней, не поднимая головы с подушки. Хотелось домой. Было жарко, детей пеленали слегка. Я заметила, что волосики на голове моего Коленьки оставались слипшимися, как и было после родов. Значит, всего ребенка не купали. Его тельце покрылось нарывами. Я решила уйти с ним домой, не дожидаясь, когда врачи меня выпишут. Стала сбивать градусник, показывать нормальную температуру, а маме написала, что слаба, но отлеживаться могу и дома. Больные меня предупреждали, что я разучилась ходить. Мне не верилось, а как стала пробовать вставать, то на самом деле закачалась. Однако домой собиралась. Няня Анна, спасшая мне жизнь, два раза спускалась меня навещать. Я поблагодарила ее и отдала все деньги, которые мне прислали из дома. Спаси ее, Господи.

Еду в такси домой, но Колю на руки не беру, боюсь уронить. Дома прошу всех дать мне выспаться. Однако это не получается: малыша надо кормить, а молока в груди нет. Я этого не знала, удивлялась, что Коля плачет, что готов сосать день и ночь. Соски давно уже в трещинах, в корочках. Каждое кормление ребенок корочки эти кровавые срывает, что мне причиняет страшную боль. Трещины не заживают, болят все сильнее. Пришла домой медсестра, посоветовала сходить в консультацию и взвесить ребенка, чтобы проверить, сколько граммов он за раз у меня высасывает. Оказалось, что из двух грудей он за кормление высосал всего тридцать граммов, а ему по его весу требовалось шестьдесят. Значит, бедняжка дома регулярно голодал. В роддоме его докармливали чужим молоком, но мне ничего не говорили. О, это было ужасно! Чем его кормить, я не знала, в те годы женского молока в консультации не было. Мы решили срочно ехать в Гребнево на натуральное молоко. Так и сделали.

В Гребневе мне посоветовали давать Коле молоко от коз, которые у нас были в сарае. Но я тогда еще не знала, что парное молоко усваивается легко, а холодное трудно и часто давала подогретое на плитке молоко, считая, что раз оно теплое, то все равно что парное. Однако это было не так. Ребенок с большим трудом переваривал такое молоко, кряхтел, плакал… Папа и мама мои сняли себе дачу, так как у нас и без них было тесно. Они ежедневно бывали у меня, помогали, чем могли. Советчиков было столько, что я не знала, кого слушать. Одни говорят — гуляй с ребенком, ведь лето, а другие — не выноси, ветерок! Кто-то твердит — не балуй, не приучай к рукам, а другие утверждают, что животику на руках теплее, поэтому крошку надо носить.

Володя, видя, что я с ног сбилась, иногда говорил: «Ты ложись и поспи, а я буду Коленьку на руках хоть три часа держать, он у меня плакать не будет». Так оно и бывало. Однако это всего два-три раза получилось — отец был занят службами. Все же к концу августа, то есть месяца через два, Коленька окреп, налился, начал улыбаться и агукать. Общей радости не было конца. Тут пошли дожди. Бабушка и дедушка (так я теперь буду называть моих родителей) уехали в Москву. Володя ходил за грибами уже один, а меня так тянуло в лес, на природу. Однажды я поехала в лес с колясочкой, то есть с сыночком, а кругом лужи, кочки! Да и грибы на дороге не растут. Взяла ребенка на руки, он еще был легонький, но найденный гриб не радовал — ни наклониться, ни присесть с ребенком на руках возможности не было. Так я поняла: «Прощай, природа, лес, пейзажи и этюдник!». Родными сердцу стали слова поэта А.К. Толстого из его поэмы «Иоанн Дамаскин»:

Так вот где ты таилось, отреченье,

Что я не раз в молитвах обещал.

Моей отрадой было песнопенье

И в жертву Ты его, Господь, избрал.

Только «песнопенье» надо заменить словом «искусство».

Погибни, жизнь!

Погасни, огнь алтарный!

Уймись во мне, взволнованная кровь!

Свети лишь ты, небесная Любовь,

В моей душе звездою лучезарной!

Пожар на колокольне

В день святого равноапостольного князя Владимира, то есть 28 июля 1950 года, часов в восемь вечера над Гребневом прогремела сильная гроза. Молния ударила в крест на колокольне, который был внутри деревянный, а снаружи обит медью. Никто ничего не заметил, пока сосед наш, молодой парнишка, возвращавшийся с вечерней смены, не увидел под крестом маленький огонек. Дома он сказал: «Видишь, электричество провели под самый крест!». Мать, взглянув в окно, испуганно закричала: «Дурак! Это огонь!». Они побежали к окну Василия, нашего сторожа, начали стучать. Тот схватил ключи и ринулся на колокольню звонить в набат. Из ближних домов на улицу высыпал народ, который сначала растерянно стоял и смотрел, как пламя постепенно охватывало крест. Кто-то догадался сесть на велосипед и, доехав за три минуты до фабрики, позвонить во Фрязино. Но большой военный завод, имевший свою пожарную часть, машину дать отказался: «Мы должны тут свой пункт охранять». Позвонили в Щелково, оттуда выехала машина. Еще одну машину выслала ближняя воинская часть. Пока они доехали, прошло часа полтора, за это время крест уже упал, а пламя продолжало вырываться из купола большим факелом. Картина была страшная. Я сидела у окна и все видела, а Володя мой с первыми ударами набата был уже на колокольне. Вместе с другими смельчаками он заливал из ведер горящие головешки, которые падали сверху на деревянный пол. Если б загорелся этот пол, то сгорели б и часы, и колокола. Но народ не допустил: люди встали цепочкой по крутой лестнице, ведущей на колокольни и передавали один другому ведра с водой. Эта цепочка людей тянулась до самого пруда, откуда черпали воду. Находиться на деревянной площадке с каждым мигом было все опаснее: сверху уже падали горящие бревна, летели вниз раскаленные листы железа, покрывавшего купол. Но вот и купола не стало, горела уже шейка под куполом. Вот и шейка рухнула. Горящие бревна пробили крышу южного крыла храма, загорелся чердак. Теперь пламя рвалось из круглого купола храма огромным огненным столбом. «Там, под этим пламенем, мой Володя, и снизу на них валит дым и поднимается огонь. Господи, помилуй!» — молились я и мать. Наконец зашумела машина, но дорога была размыта дождем и машина застряла в грязи, не доехав до храма метров сто пятьдесят. Я видела, что вся толпа кинулась к машине и вытянула ее. Через минуты по крыше замелькали каски пожарных, тушивших чердак. Тут подоспела и вторая машина, но вода у них быстро кончилась. Протянули шланг к маленькому прудику парка, но там шланг забило грязью, а большой (Барский) пруд в те годы был еще спущен, так как плотину после войны никто не потрудился восстановить. Тогда побежали мимо нашего домика к другому прудику, выкопанному специально на случай пожара. Тут заработал насос, вода стала подниматься на колокольню. Факел над храмом становился все меньше и меньше… Так горела наша церковь с двенадцати до трех часов ночи, только к четырем утра удалось погасить весь огонь. Мужчины наши вернулись домой. Они были мокрые, грязные, прокоптелые, убитые горем. Но, слава Богу, никто не пострадал. Через двенадцать дней был престольный праздник — Гребневской иконы Богоматери. Приехало в церковь, как всегда, много духовенства. В те годы священники останавливались у нас, стол праздничный был тоже у нас дома. Сторожки при храме были еще не отремонтированы, так как в них до войны были поселены посторонние люди, которых с трудом выселяли. А у нас Вася был старостой, стало быть, хозяином. Да и духовенства-то постоянного не было, один мой дьякон пользовался авторитетом прихожан. Поэтому гости шли к нам, а размещали их спать на сеновале. Во время обеда обсуждали пожар, и кто-то из гостей предложил: «Соберем деньги на восстановление купола! Я отдаю то, что мне предложили за службу сегодня». Кажется, все последовали его примеру. С этого дня стали усердно собирать, где только можно, просить, у кого только можно. Мы с Володей решили поехать в Москву и попросить в долг у знакомого священника — настоятеля храма, в котором мы венчались (святого пророка Ильи в Обыденском переулке).

Болезнь первенца

Свекровь моя советовала нам с Володей ехать в Москву без ребенка, оставить Коленьку на ее попечение. Но на нее Варвара часто оставляла своего Митю, который только начинал ходить и требовал постоянного надзора. Да и привязались мы с Володей за эти три месяца так к нашему крошке, что и не мыслили провести без него даже несколько часов. Стоило Коле закричать, как мы бежали к нему, схватывали на руки, давали соску, нянчили… Один нянчил, другой готовил очередную бутылочку молока. В общем, мы глаз с ребенка не сводили. Он налился, похорошел и казался нам чем-то необычайным, приводящим нас ежеминутно в восторг. И мы решили в Москву поехать с Коленькой. День выдался жаркий, в автобусе было душно. Ребенок дорогой вспотел, а в поезде распеленывать крошку мы не решались. Коля начал кричать, и я дала ему пить из бутылочки. Надо бы дать ему воды, а я (как неопытная мать) взяла с собой только козье молоко. На квартире у бабушки Колю вырвало. Так началось его болезнь, которая продлилась с месяц и чуть не лишила нас нашего первенца. К отцу Александру мы с Володей сходили, он посочувствовал горю прихода и тут же дал просимую сумму денег. Мы вернулись в Гребнево с больным ребенком. Коле изо дня в день становилось все хуже. Я не знала, чем его кормить. Грудного молока почти не было, хотя малыш грудь еще брал. Козье молоко фонтаном вылетало обратно, обливая все кругом. Впоследствии я узнала, что можно было бы на время его питание молоком ограничить, давать сладкий чай и отвары. Но тогда мне казалось, что чай — это голод, я боялась, что ребенок похудеет. А он таял на глазах. Мы снова поехали с Колей в Москву, пошли в детскую консультацию. Мы попали на злую врачиху, которая ругала меня за то, что я до сих пор не взвешивала ребенка, не приходила к ним и т.п. Она не смотрела на плачущего малютку, а, уткнувшись в записи, яростно давала распоряжения, вроде: «Возобновить кормление грудью!» или «Немедленно госпитализировать!». Я отвечала, стараясь перекричать Колю, что молока в груди нет, что в больницу я ребенка одного не отдам, просила положить меня вместе с ним. Но врач категорически отказала. Я вернулась домой вся в слезах, не зная, что предпринять. Володя привез меня опять в Гребнево. Видно, папочка мой усердно молился о своем первом внуке, потому Господь и не дал Колюне умереть. Домой к нам пришел сосед — врач Иван Александрович Сосунов. Он был уже стар и опытен. Увидев Колю, он сказал: «Немедленно надо в больницу, иначе Вы потеряете ребенка. У нас во Фрязине есть детский корпус, там дитя положат с матерью. Не отчаивайтесь, сейчас много новых средств, спасающих жизнь детей». Мы послушались и немедленно пошли в больницу. Автобусов тогда не было, шли три километра пешком, Колю несли на руках. Едва я вошла, как кругом сестры и няньки заговорили: «Дьяконова пришла! С больным ребенком, дьяконова!». Милая и опытная врач Ольга Николаевна нас тут же приняла и определила в общую палату с больными детьми. Тут с каждым ребенком лежала или мать, или бабушка. Колю начали кормить женским молоком (из роддома), начали делать ему уколы, чтобы поддержать его сердечко. Болезнь называли «токсической диспепсией», лечению она поддавалась плохо, бесконечные рвоты — организм уже ничего не принимал. Ребенок перестал кричать, перестал шевелиться, ослаб совсем. Так прошло дней пять. Я все время стояла на коленях у его кроватки, обливалась слезами, не стеснялась при всех молиться и умолять Господа простить мне мои согрешения. Я сознавала, что малютка страдает за мои грехи. Чтобы ребенок не умер от истощения, его каждый день брали, уносили в кабинет и там вливали в его ножку большую колбу глюкозы. Через толстую иглу глюкоза расходилась по тельцу. Малыш уже не кричал, только вздрагивал от боли и тихо стонал. Меня просили не ходить в процедурную, говорили, что тяжело смотреть на страдания своего ребенка. Но я всегда ходила: «Пусть мне тяжело, дитя безгрешно и мучается за наши грехи, надо и мне с ним страдать», — думала я и молилась, молилась непрестанно, вспоминая святых угодников Божиих, могущих заступиться за нас перед Всевышним. Мама приезжала ко мне из Москвы. Видя, что я изнемогаю, не сплю ночей, она сказала: «Пойди домой и выспись, я не сомкну глаз над ребенком». А я уже дошла до того, что спала, стоя на коленях и уткнувшись лицом в детскую кроватку. Я уже отчаялась и собиралась уйти с ребенком домой «под расписку», то есть снять с врачей ответственность. Я сознавала, что дома дитя умрет. «Но лучше умрет под иконами, чем тут, — думала я. — Врачи все равно говорят, что ребенок безнадежен». Мама моя не соглашалась со мной и отправила меня домой к Володе. Грустные, убитые горем, мы спали до рассвета. Чуть стало светать, Володя разбудил меня и пошел провожать. «Ночью мама моя не пришла сюда, значит, Коля еще жив». Светало. Мы тихо шли и вглядывались вдаль, в фигуры встречных: «Не мама ли идет? Тогда все кончено! Но нет, не она…». Вошли в больницу. Мамочка моя бодрая, не унывающая: «Нашли еще средство лечения: начали вливать ему в ротик физиологический раствор, это соленая жидкость. Слава Богу, что ребенок ее еще глотает. Я еще через ночь приеду, сменю тебя», — ободряла меня бабушка. Был праздник Рождества Богородицы. Я знала, что все усердно молились, а сама я по-прежнему дежурила над сыночком. Милую Ольгу Николаевну (дочь псаломщика) сменяла старая коммунистка. — Ну, как? — спрашивала она меня. — Еще жив? Но будьте готовы ко всему, чудес на свете не бывает! — Это значит — готовьте гробик, — объясняли мне сестры. Прошел еще праздник Воздвижения Креста Господня. Коля оставался в прежнем состоянии, то есть между жизнью и смертью. Он не мочился, не испражнялся, сох с каждым часом, сердечко беспрерывно поддерживали уколами.

Чудо святого великомученика Пантелеймона

Воскресный день. Отец дьякон кадил храм перед началом Литургии.

— Отец Владимир, как сынок? — спросили его.

— Безнадежен, — был ответ.

Люди видели, что из глаз дьякона ручьем потекли слезы. После обедни все прихожане остались на молебен святому великомученику Пантелеймону, заказанный специально о здравии младенца Николая. Читали весь акафист святому, многие опустились на колени.

Навещать меня в больницу пришла свекровь. Я вынесла в коридор на подушечке чуть живого Коленьку. Он не шевелился, но еле заметно еще дышал.

— Не плачь, — сказала свекровь, — сегодня будет молебен святому великомученику Пантелеймону, он поможет.

Бабушка поспешила в храм, а я продолжала, как и в предыдущие дни, вливать из чайной ложечки в ротик ребенка то раствор, то молоко. Обычно — судорожное движение, и все вылетало назад. Но в это воскресенье рвоты не было, стало быть, жидкость в ребенке? Куда ж она девается? И вдруг малыш начал мочиться. «Значит, что-то через его кишечник стало проходить? Вот чудо-то! — думала я и продолжала кормить. — А вот и пеленка грязная! Значит, желудочек его стал принимать пищу! Слава Тебе, Господи!».

Утром в понедельник на обходе — оба врача.

— Ну, как? Все по-прежнему? — спросила старуха.

— Нет, не по-прежнему, — сказала я, — он начал мочиться и сходил зеленью.

Врачи удивленно переглянулись.

— Но он должен был умереть! Что же, он хочет жить? — заволновалась старая.

— Всякий хочет жить, — просияла Ольга Николаевна.

— Нет, чудес на свете не бывает, — твердила упрямая старушка.

— Вот видите — бывают! — радовалась Ольга Николаевна. — Давайте его спасать!

И врачи решили взять у меня из вены кровь и влить ее больному Коленьке.

Больше рвота не повторялась, Коля начал питаться. Володя пришел и с радостью предложил вливать сыну свою кровь вместо моей. Я была сама уже истощена и измучена. Итак, Володя целую неделю отдавал ребенку полный шприц своей крови, которую тут же вливали малышу. И ребенок зашевелил ручками, ножками, начал подавать голосок. Через неделю он однажды сильно кричал. Оказалось, что заболело ухо. Но несколько уколов антибиотиков прервали воспаление, малыш стал поправляться. Прошло дней семь, и малыш наш начал поднимать головку.

— Что Вы делаете? — закричала врач-старушка, когда увидела, что Коля садится, ухватившись за мои пальцы.

— Он сам садится, — радовалась я.

Тогда нас решили выписать домой. Когда Коленька уже поправлялся и спал крепко и подолгу, я решила осмотреть больницу. Я заглядывала через стеклянные окошечки в палаты изоляторов, где лежали тяжелобольные дети. Подойдя к сестре, я спросила:

— А где лежит у вас тяжелобольной ребенок Дьяконов, о котором вас беспрерывно спрашивают по телефону? И поздно вечером, и чуть свет вы сообщаете врачам прежде всего о его здоровье. Сейчас эти звонки стали реже. А что с Дьяконовым? Он жив еще?

Сестры обомлели от моего вопроса. Они смотрели на меня, как на сошедшую с ума и переглядывались молча.

— И чему вы удивляетесь? — продолжала я. — Я тоже удивлялась, что о моем ребенке ни один врач ни разу не спросил. Или они махнули на нас рукой, отчаялись?

Наконец, сестра ответила:

— Да ведь это о Вашем Коленьке, о сыночке Вашем беспрестанно справлялись!

— О моем? Тогда почему вы иной раз отвечали по телефону, что Соколов у вас в списке больных не числится?

— Потому что у нас не было больного ребенка Соколова.

— Да ведь мы-то с Колей — Соколовы!

— Как Соколовы? У нас все дела на Вашего ребенка записаны, как на Дьяконова! И Вы всегда откликались, когда мы Вас звали «Дьяконова».

— Да, я к этому привыкла. Должность мужа моего — дьякон, потому и нас с сыном тут сразу стали звать — дьяконовы.

Слава Богу! Все хорошо, что хорошо кончается. Мы понесли с Володей домой нашего ненаглядного крошку, в сердцах воспевая хвалу Всевышнему: «Слава прославляющему святыя Своя!». Да не отчаиваются православные среди тяжелых болезней, ибо есть на Небесах заступник перед Богом — врач и целитель святой великомученик Пантелеймон.

Помощь святителя Николая

Пережив болезнь первенца и чудо Божьего милосердия, мы с Володей стали серьезнее. Мы поняли, что не от нашего старания зависит жизнь ребенка, но от воли Всевышнего. Если захочет Он — дитя будет жить, хоть и поболеет, а прогневаем мы Господа — Он вправе наказать нас… Так, стало быть, главное — не преступать воли Божьей, помнить Его заповеди, соблюдать их. А Спаситель говорил: «Кто любит отца, мать или жену, или дитя более Меня — тот Меня недостоин». А мы видели, что Коленька занял первое место в наших сердцах, что к нему мы слишком привязаны, что так нельзя, что надо спокойно относиться к его крику, к его требованиям… Нам говорили, что когда появляется второй ребенок, то родители делаются равнодушнее и терпеливее к крикам детей. Тогда мы решили завести второе дитя. Со смиренным сознанием своей вины перед Богом, с твердым упованием на Его милосердие, с терпеливой покорностью Его святой воле — с этими чувствами понесла я вторую беременность.

Мы не учитывали обстоятельств жизни: крохотная (пять квадратных метров) комнатушка без двери с тремя окнами; домишко гнилой, ветер гуляет по комнатам, пеленки сушить негде; на улице мороз, а в комнатке нет теплой печной стенки, в кухне у русской печи все всегда завешено. Василий ворчит (у них уже второй ребенок), через фанерную перегородку слышны не только крики, но и все разговоры, все окрики, вся ругань жены на пьяного мужа. Василий «экономит» тепло, закрывает тягу голландки, когда синие огоньки еще бегают поверх раскаленных углей. А мои родители — химики, они мне объяснили, что синий огонек — это угарный газ, надышавшись которым, человек теряет сознание и умирает. Да, мне часто бывало душно. Когда не было Варвары и детей, тогда я часто открывала форточку. Но при детях форточку открывать не давали, от духоты — хоть умирай, а беременным всегда душно. Спорить с домашними нельзя — испортишь отношения. Но Бог вразумил меня хитрить. Благо, что Василий часто выходил покурить и за другими делами. Я тут же вставала на стул и приоткрывала две закоптелые черные заслонки. Руки грязные — но зато тяга в трубу открыта, газ уходит. Но надо помнить, не забыть через полчаса опять прикрыть заслонки, а то печь быстро остынет. Бывало, забуду, закрою поздно, а Василий вечером дивится: «Что такое? Сколько дров спалил, а печь холодная». А мой трюк ему и в голову не приходил.

Так мы и жили — две семьи вместе, «в тесноте, но не в обиде». Володя в те годы еще сам ездил за продуктами в Москву, папа и мама к нам тоже приезжали. Они сумели дать мне возможность подогревать младенцу питание, купив нам термос. И с питанием нас Бог помиловал — в пяти минутах ходьбы от нас женщина заливалась молоком, кормя своего новорожденного сына. Мы регулярно ходили к этим соседям, так что Коля обильно питался теперь женским молоком. Он пополнел, похорошел, в семь месяцев не только сидел, но и сам начал вставать на ножки в своей деревянной кроватке. Первый раз он самостоятельно поднялся при бабушке Зое, чем привел ее в восторг.

Родители мои по старой привычке всегда на Рождество наряжали елку и собирали своих друзей с их детьми. Вот и мне захотелось еще раз побывать на этой христианской елке, повидать старых знакомых, послушать стихи их детей. Володя меня охотно отпустил на вечерок, а я прихватила с собой мальчика Мишу. Этот десятилетний парнишка был внуком одного из певчих гребневского хора. Мишутка прислуживал в алтаре, выходил со свечой и т.п. А так как до их села было пять километров, то Миша часто ночевал у нас, гостил на каникулах. В те годы детей в церквах почти не было, а мне хотелось, чтобы Миша увидел общество верующих сверстников, которые будут читать стихи о Рождестве Христовом, воспевать хвалу Богу.

Мы выехали рано. Повидалась я с родителями, помогла им устроить стол. К вечеру начали собираться гости. Мне было очень радостно увидеть, как подросли знакомые ребятишки, услышать их чудную декламацию духовных стихотворений. Потом, как всегда, было угощение, подарки. К сожалению, около восьми вечера я первая начала со всеми прощаться, так как торопилась на автобус, который в тот год начал ходить от Преображенской заставы до самого Гребнева и дальше. Но нам с Мишей надо было сойти километра за полтора до дома, а там идти пешком. Итак, в начале одиннадцатого мы доехали и вышли из автобуса.

Мороз, луна, кругом ни души. Мы решили сократить путь и пройти полдороги по полю, а потом выйти по задворкам на село уже в полукилометре от дома. Снегу было много, по утоптанной узкой тропе надо было идти друг за другом, а если шаг в сторону — то проваливаешься выше колен. Мы быстро шагали и вдруг увидели двоих мужчин, стоявших впереди нас на тропинке. Почему они не идут? Нас, что ли, поджидают? Но если нам струсить и повернуть назад, то они нас догонят, а кругом поле, даже домов нет. Я стала молиться, и мы пошли вперед. Поравнялись с мужчинами, которые расступились и дали нам с Мишей возможность быстро прошмыгнуть между ними. Но нас они не оставили, а шли за Мишей и задорно окрикивали меня:

— Эй, гражданочка, ты дай нам свой рюкзачок. У тебя там, чай, водочка есть? Я отвечала:

— В рюкзаке белье из прачечной, а водки нет.

Кроме белья, которое я возила в Москву в те годы на стирку, в рюкзаке у меня были новые ботинки и яблоки для Коленьки. Но самое дорогое-, что у меня было — это трехмесячная беременность, которую было еще не заметно, так как я была очень солидная. Я боялась, что эти люди ударят меня, а пострадает мой будущий ребенок. Поэтому я горячо молила святителя Николая спасти меня от испуга, от злобы людской. Я читала наизусть 90-й псалом и взывала сердцем к Богу. А за нами все шли, не отставая и не умолкая:

— Ну, начинай!

— Да баба-то больно здорова!

Мишенька шел за мной по пятам, а мужчины, желая обогнать его, лезли по снегу и без конца глубоко проваливались. Они кричали:

— Сейчас праздники, все водку пьют! Да как же у тебя нет водки? Без этого никто домой не приходит! Давай мешок!

— Мы водку не пьем. Если б вы знали кто я, то не просили бы у меня водки.

— Да кто ты такая? Пьют все!

Тут Господь положил мне на язык сказать:

— А дьякона из гребневского храма вы знаете?

— Конечно, знаем! Его все тут знают, и все очень уважают и ценят. А ты-то тут причем?

— Я его жена.

Снег по-прежнему скрипел под ногами, а голосов я больше рядом не слышала. Только через три-четыре минуты я услышала, как вдогонку мне прокричали:

— Уж Вы простите нас! Мы Вас не узнали. Мы далеко будем идти, не бойтесь! Мы проводим Вас до самого дома, чтобы Вас никто не обидел! Извините нас!

Я не оглядывалась, а голоса долго еще раздавались:

— Идите! Извините нас!

Пришла домой, ноги трясутся от испуга. А тут тепло, уютно, самовар кипит. Володя с Коленькой нянчится, а малыш уже ручонки протягивает. Я рассказала всем о заступничестве святителя Николая. Это он надоумил меня сказать озорникам о его храме, об отце дьяконе. Сказано в Священном Писании так: «Призови Меня в час скорби, и Я услышу тебя, и ты прославишь Меня».

Рождение Серафимчика

Когда подходили дни рождения моего второго ребенка, то родители мои, напуганные первыми родами, увезли меня в Москву за целый месяц вперед. Уж как не хотелось уезжать в летнюю пору из Гребнева! Мы катали Коленьку в колясочке, он начинал ходить. Погода стояла чудная, все цвело, благоухало, птицы пели в роще. Но в половине июня я очутилась на пыльных душных улицах Москвы. Черная гарь оседала на столах, на белье, даже при закрытых окнах — до того загрязнен был воздух столицы в летнюю жару! Ждала родов, как и первых, в конце июня. Но с Колей получилось на две недели раньше, а второй ребенок будто не хотел расставаться с мамой. Прошел уже день Петра и Павла. «Значит, не назовем дитя уже этими именами», — решили мы с Володей, но кто-то еще родится? А я ходила очень солидная, врачи обещали мне двойню. На этот раз я все документы выправила, а крест решила не показывать и не говорить никому, кто мой муж. На следующий день после Петра и Павла мама отвезла меня в роддом. И попала я в какой-то «пробный» роддом. И чего только не выдумывали при советской власти! В этом роддоме отменили палатных врачей, врачей по отделениям, так что не стало никакого контакта больного с врачом. Ежедневно приезжали поочередно врачи из разных роддомов: отдежурили свою смену, сдали рожениц другому и уехали, так что никто не отвечал за состояние здоровья матерей и детей, не на кого было нам надеяться. Один директор да заведующий обегал «тяжелые случаи», а «своего» врача никто не имел. «Ничего не попишешь», — говорили. Субботу я пролежала безрезультатно, скучала по Коленьке до того, что даже слезы текли, ведь я впервые с ним рассталась. «Наверное, ищет повсюду свою маму», — думала я. А в воскресенье к началу обедни в храме мне было уже не до чего. Когда отвезли меня в родильный кабинет, то схватки стали ужасно сильные. Я рычала, как дикий зверь. На меня сердились, меня ругали, но мне казалось, что это не я рычу.

Какая-то сила охватывала меня, вместе с дыханием вырывались звуки, похожие на львиный рев.

Я просила дать мне лечь на пол, но меня держали, называли сумасшедшей. И вдруг около девяти утра всю меня свело, как судорогой. Я поднялась не на ноги, а на плечные лопатки и затылок. Туловище мое словно силой какой-то подняло кверху. Вертикально вверх, прямо к небу, вылетел мой ребенок, которого поймали в воздухе дежурившие около меня сестры. Это произошло за несколько секунд. «Я еле поймала его!» — кричала сестра. Меня ругали, кто как мог, но я уже лежала ровно, обливаясь потом и сияя от счастья. Я слышала, что ребенок закричал, благодарила Бога в душе и ждала, когда же кончится шум вокруг меня. Хотелось узнать — кто родился, а мне даже не говорили. Наконец, подошла еще одна молоденькая сестра, пожалела меня, поздравила с сыном-великаном. А кругом продолжался шум:

— Девки, девки, бегите сюда, смотрите, какой народился!

— Да ему три месяца дашь!

— Сообразила мать!

И все наперебой хвалили ребеночка, удивляясь нежно-розовому цвету его тельца, его длинным ноготкам и волосикам. Через час я лежала уже в палате и вспоминала слова Спасителя: «Мать уже не помнит скорби от радости, ибо родился человек в мир».

Теперь меня волновало одно: почему никто ко мне не приезжает уже второй день? Уж не арестовали ли всех дома? Ведь времена были тогда страшные — 1951 год. Но в этом «пробном» роддоме по воскресным дням передачи и письма не передавали, чего я не знала.

За семьей моих родителей следили. Над папиным кабинетом поставили специальные аппараты, которые должны были записывать все разговоры и звуки, доносившиеся через вентиляционную трубу. Мы видели незнакомых людей, которые с чемоданами поднимались наверх по нашей крутой лестнице. Соседка, жившая над нами, по секрету рассказала моей маме, что ее выселили на время и велели ей об этом молчать. Но она приходила за вещами, наблюдала и обо всем нам доносила: «Мешает им подслушивать вас бой часов, тиканье их, шумный ребенок, его крики, плач». Тогда папа поставил под вентиляцию на буфет еще несколько будильников, завел их на треск… А один из старинных будильников играл чудесную мелодию, сопровождающую песню: «Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык…». А вскоре в квартире появился второй ребенок, шуму стало еще больше. Разговоры шли о кормлении, о бутылочках, сосках и т.п. Бабушка с соседкой решили: «Детки спасли!». Не подслушав ничего подозрительного, люди с тяжелыми чемоданами спустились вниз и уехали. Вскоре и мы переехали в Гребнево.

«Помолись, отец Серафим!»

Промелькнуло лето, кончилось гуляние. Тогда мы почувствовали, что стало в доме очень тесно. Из своей пятиметровой комнатушки мы вынесли в холодный коридор все, кроме кровати и столика у окна, на котором часами стоял на электроплитке чайник. В селе многие соседи наши заводили себе «жулика», то есть мудрили с электричеством, чтобы оно не набивало цифр на счетчике. Люди, в дополнение к печкам, обогревались электричеством, поэтому напряжение днем и вечером было таким слабым, что даже читать было трудно. А чайник стоял на плитке часа два и больше, прежде чем закипеть. Вода же горячая мне была нужна постоянно, чтобы подогревать в ней бесконечные бутылочки, которые крошка Серафим опустошал одну за другой. Хотя он и сосал грудь, но после этого кормления выпивал через соску еще двести граммов овсяного отвару с молоком. Мамочка моя милая принесла нам со своей дачи сделанный дедушкой ящичек. В фанерной крышке ящичка было пропилено восемь дырочек. В них вставлялись бутылочки с молочно-овсяным отваром, который с утра варился на весь день. В течение дня я подогревала бутылочки, опуская в кружку с горячей водой, кормила младенца.

Однажды, когда Симе было два месяца, чайник долго не кипел и мы легли спать. Для Коли у нас стояла деревянная кроватка, а Симу я клала рядом с собой, так как и с вечера, и под утро кормила его грудью. У стенки спал Володя, а я с ребенком — с краю, потому что мне часто приходилось вставать к детям. Около двух часов ночи я услышала, что чайник кипит. Я осторожно поднялась, не трогая Симочку, боясь его разбудить. Стоя спиной к постели, я стала переливать кипяток из чайника в термос, чтобы к утру уже иметь горячую воду. Тут я услышала звук, будто тяжелый арбуз стукнулся об пол. Поставила чайник, оглянулась и вижу: Симочка бьется на полу, будучи не в силах закричать от боли при падении. Я схватила ребенка, прижала к сердцу, а личико его побледнело, как снег. Он громко закричал, отец проснулся. «Володя, молись скорее, Сима упал на пол», — сказала я. Я обратилась с молитвой к преподобному Серафиму: «Батюшка! Ты упал с колокольни и не разбился, а наш сынок с кровати сполз. О, сохрани его жизнь, сделай, чтобы бесследно было это падение, верни ему, батюшка, здоровье, сделай, чтоб он не умер…», — шептала я. Ребенок затих. Мне было жутко смотреть на мертвенно-бледную щечку Симочки, я повернула его, головкой переложив на другую руку. Правая щечка была еще розовая. «Неужели и она побелеет? Ну, сохрани же жизнь его, помоги, отец Серафим!».

Так мы с мужем стояли и молились, а сами всматривались то в детское личико, то в образа. Наконец, Симочка перестал всхлипывать, стал дышать ровнее и взял грудь. Но он был сыт и скоро уснул. Тогда я положила его в кроватку рядом с братцем, а мы с Володей опустились на колени благодарить Господа Бога.

Утром Симочка проснулся как ни в чем не бывало. Он оставался по-прежнему очень спокойным и терпеливым ребенком. Если он был сыт, то весело агукал, произнося на разные тоны одно и то же слово: «Агу!». А если он хотел кушать, то не кричал, как это обычно делал Коля: наш старший сын внезапно вскрикивал, как будто его кто-то укусил, и орал, как резаный, до тех пор, пока его не возьмут на руки и не всунут в рот бутылочку с едой. Симочкиного же крика мы не слышали. Если он спал, то не пробуждался от шума и ора малышей, которых около его кроватки бегало уже трое: Митя, Коля и Витя. А когда Сима хотел кушать, то сначала начинал глубоко вздыхать. Эти вздохи повторялись все чаще, переходя понемногу в жалобные стоны. «Расходится, как медный самовар», — говорила бабушка. Дальше вздыхать малышу мы не давали, подсовывали ему на подушечке очередную бутылочку. Он высасывал ее до дна и снова улыбался и агукал. Его не пеленали, не укачивали, редко брали на руки, так как он был «неподъемный». В шесть месяцев он весил десять килограммов, а в девять месяцев — двенадцать килограммов (мы клали Симу в узел из пеленок и узел безменом поднимали над постелью). В девять месяцев, то есть к началу Великого поста, Серафимчик самостоятельно пошел по дому. Падая, он тихо лежал на полу, так как сам еще вставать не мог. Но пол был у нас тогда деревянный, покрытый половиками, от которых несло детским запахом. Ничего, к этому мы привыкли, главное — дети были здоровые.

Мечта сбывается

Всю зиму я не спускала глаз с детей, хотя в помощь мне прибегала девочка четырнадцати лет — Лида. Она пошла к нам в няньки, так как отца у них в семье не было, а мать с трудом зарабатывала на хлеб малым детям. Лида следила за Симой, Колей, Митей и Витей, которым не было еще трех лет. На полу в кухне закипал огромный самовар, огонь трещал в голландке, а мать наших племянников часто отсутствовала: ежедневно ходила в магазин за хлебом для коровы, ходила на реку полоскать белье, ходила за водой, за дровами и т.п. Но главное, она все время следила за мужем, следила, чтобы он не выпил, не пропал… А бабушка Лиза (мать Володи) пекла для храма просфоры, на что уходило много времени. Малышей без присмотра оставлять было нельзя, а когда мы (я и Варвара) кормили грудью Симу и Витю, то Коля и Митя были предоставлены сами себе. Вот поэтому нам пришлось взять няню, которая проработала у нас три года. На нее я в мае оставила своих малышей, а сама поехала в Москву, в консультацию. Опять врачи и сестры напустились на меня, как на преступницу:

— Где Вы раньше были?! Почему не показывались? Теперь уже поздно, что нам с Вами делать? У Вас уже трехмесячная беременность! Я удивилась их волнению и сказала:

— Что поздно? Еще шесть месяцев мне ребенка носить, а потом приду за направлением в роддом. Пока не наступила летняя жара, мне надо закончить кормить малыша грудью, поэтому я к вам и не приходила.

— Три года подряд будете рожать? Сумасшедшая! — сказали мне и в отчаянии отвернулись.

Летом родители мои, как обычно, сняли дачу в Гребневе, недалеко от нас. Мы гуляли с детьми в роще. Мамочка сказала мне:

— Вам пора отделиться и жить своей семьей, вот бы домик вам Господь послал!

— Да, мы надеемся на Господа, дорогая, — ответила я. — Уж если Господь посылает дитя, то и место ему на земле найдется…

Мы посмотрели вдаль. У самой дороги как из-под земли вырос деревянный сруб. Вскоре мы узнали, что хозяин сруба заготовил его, чтобы пристроить к домику своей тетки. Но этот человек получил квартиру от фабрики, поэтому сруб решил продать. Родители мои тут же купили сруб, в придачу к которому уже были заготовлены доски для полов, потолков и рамы для окон и т.п. Я и не заметила, как на полянке под нашими окнами сложили горой новые помеченные бревна.

Тихим вечером, сидя на ступеньках нашей ветхой терраски, Володя спросил брата Васю и мать:

— Так вы не будете против, если мы впереди нашего дома пристроим этот новый сруб? А то дети растут, тесно становится.

— Что ж, пристраивайте, — задумчиво отвечал Василий, покуривая папироску.

Никаких дальнейших объяснений Володя давать не стал. Он договорился с плотниками, которые по субботам и воскресеньям (то есть в свои выходные дни) обещали начать нашу стройку. Слава Богу! Появилась надежда зимой уже зажить своей семьей. Да, Господь исполняет наши желания!

Мои мытарства

Четыре окошечка нашего старенького домика смотрели (до стройки) на восток, то есть на храм. Перед домом был палисадник, который Володя усердно засаживал георгинами, левкоями и другими цветами. Росли в садике и флоксы, и красные лилии. Перед стройкой надо было бы «зимники» выкопать, пересадить. Но я ничего не успела, пришли рабочие и начали рыть ямы для столбиков, на которых собирались складывать сруб. Деверь мой Василий помогал выкорчевывать кусты, усердно копал. Я переживала за выброшенные в сторону цветы, но молчала. Помогать я не могла, у меня на руках были маленькие дети.

Было воскресенье, когда стены нашего сруба поднялись и загородили вид из окон старенького дома. Придя из храма, Вася и мать его возмутились тем, что в полутора метрах от окон теперь возвышалась сплошная бревенчатая стенка.

— Что ж, мы теперь и храма через окна не увидим? — говорили они. Они накинулись на меня, требуя прекращения стройки. Что мне было делать?

— Говорите Володе, — отвечала я.

Но Володя пришел часам к четырем, а рабочие продолжали быстро укладывать бревна. Васю и мать поддержала сестра Володи Тоня, приезжавшая в Гребнево по воскресеньям. Володю они оправдывали, говоря, что «это не его затея, он попал под влияние Наташиных родных» и т.д. Когда пришел Володя, родные на него не нападали, будто жалели его. Всю вину сваливали на меня… А Володя мне говорил: «Не обращай внимания…».

Василий поехал в Щелково жаловаться. Оттуда прибыл человек и с видом начальства заявил мне: «Ваша стройка арестована, прекратить ее. У вас нет разрешения». Володя дал мне деньги, велел проводить приехавшего человека и, объяснив ему суть дела, сунуть ему взятку. Никогда я раньше этим делом не занималась, поэтому сильно волновалась. Однако я пошла с ним через поле, рассказала, что у нас в доме уже четверо малышей, что положение у нас безвыходное и стройка необходима. Засунув деньги в карман, мужчина переменил сразу строгий тон и сказал: «Ну, так я доложу, что жалоба на вас от родственников — по пьянке, что ничего противозаконного нет…». И мы расстались.

Но дома Василий не унимался, требовал от Володи разрешения на пристройку. Конечно, если б не те годы, когда все стремились «насолить попам», Володе следовало бы самому ездить и хлопотать. Но его вид (борода, волосы) выдавал его, поэтому Володя никуда не ездил, а везде стал посылать меня. А беременность моя давала себя знать: протрясусь в автобусе, волнуюсь — живот начинает ныть. Хожу по Щелково — ищу строительный отдел, сижу в очереди — дожидаюсь начальника. Тот высокомерно принимает заявление (с просьбой о разрешении пристройки), на меня не смотрит, требует план, документы на владение домом и т.п. Ничего этого у меня нет, а есть только сумма денег, которые я должна ему всунуть. Но для этого надо было остаться с ним без свидетелей. И вот я езжу еще и еще… Боюсь, трепещу: «А вдруг за взятку посадят?». Ведь в те годы за что только не забирали! Призываю всех святых на помощь и, наконец, подсовываю деньги.

В следующий мой приезд человека не узнаю: он милостиво смотрит на меня, жалеет, что я теряю тут силы и время, говорит: «Да ведь ваше Гребнево к Щелково не относится, так что мы здесь ни при чем. Больше к нам не ходите. А если сосед-брат донимает вас, то добейтесь разрешения от колхоза. Ведь там у вас колхозная земля».

Теперь Володя начинает меня посылать в колхозное правление. Но председатель вечно в разъездах, поймать его трудно. Хожу по жаре, по солнцу, отдыхаю на бревнышках, животик тянет, болит.

Наконец поймала председателя. Он сказал: «Сам я дать вам разрешения не могу, поставим ваше дело на собрании. А собрание у нас будет, когда соберем урожай, то есть поздно осенью, в октябре».

Я стараюсь его убедить, что колхозной земли мы не застраиваем, пристройку делаем на своем участке и т.д. И опять незаметно сую председателю деньги. Выйдя на улицу, я сажусь на ступеньки и горько плачу. И так мне обидно, что Володя везде меня посылает, а я уже с трудом передвигаю ноги. А до дома три километра. Сижу и плачу, плачу и молюсь. Выходит из сарая председатель, удивляется, что я вся в слезах и никуда не иду:

— Да продолжайте стройку, не волнуйтесь, я пришлю вам сам разрешение. А сейчас у меня и печати с собой нет…

— Я не могу идти домой, у меня болит живот, я беременна, — сквозь слезы отвечаю я.

— Так я дам машину…

И вскоре по кочкам поля загрохотал огромный грузовик, колхозник предложил мне сесть рядом с водителем. «Доехала, слава Богу! И больше ездить не стану, надо будущее дитя беречь», — решила я.

А дома меня заели! Жить в этой обстановке гнева и ненависти стало для меня ужасно. На помощь пришли мои родители, которые сказали: «Тебе трудно тут паклю щипать… Мы пришлем такси и увезем тебя с детьми к себе, будь готова».

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.