Императорская чашка
Чашка действительно заслуживала внимания: настоящий императорский фарфор — глубокий ультрамарин с золотой короной вкруговую, а по центру медальон, где старательно растопырила хвост царь-птица. Несколько непослушных перышек не влезли в овал и кокетливо выглядывали за ободок. Красиво. Умели мастерить царские ремесленники. Блюдечко тоже сплошь из кобальтового ажура в белой каемке.
Баба Вася берегла реликвию с дремучих времен. Какая-то романтичная история украшала фарфоровый шедевр: то ли кого-то из предков Государь Император наградил, то ли в приданое досталась. В общем, сызмальства Лина постановила для себя: если случится конец света, в первую очередь надо спасать чашку. Все свои двенадцать лет с маленьким хвостиком она держалась этой заповеди, не дышала лишний раз на чудо и смотрела только из-под опущенных ресниц.
И в тот злополучный раз она ничего плохого не планировала — только показать Женьке неземную красоту. Любопытная эта Женька, все время хватается за чужое, вертит так и сяк. Вот и чашку безгрешную не оставила в покое: протянула руки загребущие. Лина, конечно, отреагировала, схлынула назад всем телом, не выпуская сокровище из рук, и с размаху впечатала драгоценную жар-птицу в угол серванта. Тонкий печальный звон прозвучал вражеской канонадой.
Чашка распалась на части, как спелый арбуз, ополовиненная жар-птица ехидно косила уцелевшим глазом, как будто издевалась.
— Ой! — пропищала гадина Женька.
— Какая ты неосторожная!
Губам стало мокро и солоно. Сквозь пелену Лина видела, как синие осколки крупными фарфоровыми слезами стеклись в золотое решето блюдца, только затейливая тонкая ручка острым крючком оскалилась в преступной ладошке.
— Можно я теперь у тебя поживу? — спросила у Женьки, заранее зная ответ.
— Дурочка…
Лина безнадежно махнула рукой, спрятала останки былого великолепия в шкатулку, а ту — в недра дивана по соседству с полузабытыми куклами, подружками детских игр.
Она молча кинула Женьке толстый красный шарф, мол, проваливай, собрала злые рыжие кудряшки под синюю шапку, влезла в куртку и потопала на Невский, в самую большую антикварную лавку.
Народу там перед новогодними праздниками оказалось не продохнуть: все выбирали подарки, листали пыльные книжицы, придирчиво осматривали серебряные подсвечники, едва не пробовали на зуб. Понятно, люд отправился на охоту. Навстречу ей протопал озадаченный Дед Мороз в синем бархатном тулупе и бороде набекрень. Обмотанный мишурой посох грузно клацал по брусчатке, тоже, видать, устал творить чудеса.
Лабрадор по имени Филька
Конечно, ни в первой, ни во второй, ни в пятой лавке таких чашек не нашлось. Продавцы восхищенно цокали, глядя на фотографию в телефоне, и пожимали плечами. В последней усатый толстяк за прилавком расщедрился и дал адрес коллекционера, мол, если кто и сможет подсказать, то только он, Илья Валентинович.
Лина вчиталась: недалеко, на Васильевском. Слякотный день мало походил на предновогодний: под ногами серая кашица, прохожие с озабоченными лицами, спящие незаметные гирлянды.
Где-то в очереди стояла баба Вася и не знала, что ее сокровище разбито. Ба вырастила маму одна, дед где-то сгинул, или его вовсе не было. До этой страницы семейной истории Лина никогда не долистывала. Сколько она себя помнила, родители держались за бабу Васю, как за палочку-выручалочку: весь дом на ней, детеныша и накормит, и выгуляет, и уроки проверит, мама с папой могут не беспокоиться.
Даже внешне Лина походила на бабушку: такие же дерзкие голубые глаза и курносый нос. Наверное, та раньше тоже была рыжей, это теперь она припушилась благообразным серебром.
Все радости и горести внучка привыкла делить с ба, и надо же было ее угораздить — именно самому близкому человеку разбить сердце, то есть чашку.
В невеселых думах она нашла неприметный серый дом-буханку, в котором проживал Илья Валентинович, взбежала по широкой, пахнущей хлоркой лестнице (не могла дождаться лифта) на пятый этаж и позвонила. В карманах куртки судорожно сжались кулаки: а вдруг его дома нет? Еще раз позвонила. На глаза уже почти навернулась новая порция слез, когда за дверью послышались шаги.
Хозяин отворил без спроса: дряхлый дед в шерстяной кофте и допотопных очках с толстенными линзами.
— Только не прогоняйте меня, Илья Валентинович, у меня горе, — взмолилась Лина вместо того, чтобы просто поздороваться.
— Ну, заходи, дитя. Хозяин посторонился, пропуская Лину в прихожую вместе с кусочком голубого подъездного сумрака.
— Я на консультацию и… и за помощью. Сказали, что только вы можете помочь моему горю.
— Она полезла в карман за телефоном.
— Дитя, у меня самого горе, — вздохнул хозяин, — пропала собака — Филя, Филька, Филимонище, единственное родное существо. — Он сгорбился и поковылял вглубь квартиры, приглашая гостью за собой.
— Как так? Что значит пропала?
— Я зашел в магазин, привязал к крыльцу, выхожу — нет. Каждый день он меня дожидался… кто-то отвязал, значит.
Лина уже цапнула неравнодушным девчачьим глазом фотку на письменном столе: Илья Валентинович обнимал добродушного лабрадора и счастливо смеялся. Оказывается, улыбка делала его моложе. Или это счастье?
— Вот такую вещь требуется найти… — начала она, поднося телефон с фотографией к самому его носу.
— Это редкая, интересная вещь, их еще до революции выпускала парцелиновая фабрика, — взгляд заядлого антиквара чуть-чуть потеплел, — такую днем с огнем не сыскать. Я повспоминаю своих знакомых, но даже если у кого есть, то тебе, дитя, не продаст.
— Я сумею уговорить, вы только подскажите, к кому обратиться. — Ее глазенки выпрыгивали из-под шапки и горели жалобными свечечками.
— Я целый день по приютам собачьим ездил, устал, ноги еле передвигаю. Не могу сейчас рыться в записях. Дитя, давай увидимся после Нового года.
— Простите меня, но моя беда… тоже…
Лина сквозь слезы поведала про императорскую чашку, про бабушку, про семейную историю, хранившуюся в этой посудине незримым чародейским зельем.
— Ладно, дитя, повспоминаю, но не сегодня. Я страшно устал и расстроен. — Он всем видом демонстрировал, что визит завершен.
Лина вышла на улицу. Кобальтовые сумерки в цвет разбитой чашки замигали задорными гирляндами, будто царь-птица распустила хвост и плескала волшебством в темноту. Ноги не шли домой, как ни заставляла, в голове прочно поселился пропавший Филька. Потерять единственную родную душу, да еще и на Новый год! Как же коротать самую важную ночь в одиночестве? Кого обнимать? Кому шептать на ухо заветные желания? Еще есть пара часов, она может проверить: вдруг да выгорит?!
Лина прыгнула в метро и покатила в ближайший собачий приют. Конечно, никакого лабрадора там не видели: Новый год на носу, у всех на уме только закуски и десерты. Неудачница побродила вдоль вольеров, потрепала за ухом каких-то беспородных милах, оставила сторожу приметы пропавшего Фили и опять нырнула в густой поток шуршащих пакетов.
Ноги отчаянно промокли, сырой питерский сквозняк пробрался в рукава и расшалился, грозил покусать за локти, плечи, сожрать всю целиком. В следующем приюте ее снова постигло разочарование. А чего ждать? Ведь Илья Валентинович сказал, что уже объездил их днем.
Сумерки превратились в полноценный вечер, с обязательными «Джингл белс» и подвыпившими ухарями. Точно пора домой. Она вышла на «Гостином дворе», чтобы в последний раз заглянуть в витрины антикварок.
На крыльце снова мялся давешний Дед Мороз в синем тулупе, но уже без посоха. У его ног напуганной поземкой суетился лабрадор.
— Это ваш? — Лина не верила в чудеса, но ведь нынче не простой вечер, а канун самого волшебного праздника.
— Нет, — он внимательно заглянул под ее кудряшки, — приблудился.
Шальная надежда прострелила черепушку, аж в ушах зазвенело.
— Можно мне его забрать?
— Бери, конечно. — Дед Мороз обрадовался, полез в пустой мешок. — А вот тебе, девочка, и… — Он разочарованно развел руками.
— Не надо ничего, я уже большая, — великодушно отмахнулась Лина.
Она взяла лабрадора за ошейник и испугалась. А вдруг это не тот? На Новый год, конечно, чудеса случаются, но сегодня у нее явно невезучий день.
Чайная пара
Илья Валентинович снова долго не открывал, наверное, заснул. В конце концов дверь медленно отворилась, но Лина уже поняла по Филиному поведению, что не ошиблась.
Едва завидев серый дом-буханку, пес начал счастливо повизгивать, в подъезде нетерпеливо перепрыгивал через ступеньки и с ликованием кружился вокруг своей спасительницы, как будто водил хоровод.
Ладно, хоть одно доброе дело ей зачтется, не так жутко будет перед бабой Васей ответ держать.
— А я тебе адресок нашел, — сказал Илья Валентинович, отбиваясь от бурных ласк любимца. — Вот, Марк Саныч, мой добрый приятель. У него есть такая же чашка, только, боюсь, не уступит. С ней связана какая-то любовная история, так что особливо не мечтай.
— Поняла-поняла, буду ползать на коленях, пока не уломаю!
Она схватила адрес и помчалась вниз по лестнице под доброжелательный лай и брошенное вдогонку: «Я ему позвоню, предупрежу».
Нежданно-негаданно небеса расщедрились на снег. Праздничные фонари снисходительно позволяли снежинкам кружиться в неоновых шатрах: мол, ладно, сегодня праздник, сегодня всем можно помечтать. Лина залюбовалась, ее мысли плясали в снежной кадрили, не желали угомониться. Домой или все-таки к Марку Санычу? Ма и ба обрывали телефон, надо домой. Но ведь сегодня самый подходящий вечер для чудес, теперь Лина точно это знала.
К Марку Санычу она нагрянула запорошенная и разрумянившаяся. Он открыл сразу, наверное, ждал гостей. Синяя кофта с замшевыми плечами и большим накладным карманом на груди не скрывала военную выправку, наоборот, подчеркивала. Седые усики и тонкий профиль с маленькой аристократичной горбинкой на сухом носу придавали ему сходство с белым офицером из старых советских фильмов про революцию. Он распахнул дверь. Лина без страха вступила в светлую прихожую, состроила жалобную мину. Глубоко посаженные серые глаза пару секунд внимательно оглядывали непрошеную гостью, потом хозяин квартиры изменился в лице, схватился за сердце и прошептал ее имя:
— Василина? Какими судьбами ты такая… опять?.. Или я уже умер?
— Нет, вы не умерли. Я насчет чашки, императорской…
А дома перед осиротевшим сервантом нервничала баба Вася, подправляя блюда с румяной уткой и непременным оливье. Уже пора за стол садиться, а внучка пропала. Времена неспокойные, нечего малой шебуршить по темнякам под Новый год. Она, разумеется, сразу заметила пустующее место, где почти сорок лет стояла заветная чашка кобальтового фарфора. Это была когда-то пара. Василина с детства мечтала, что из этих чашек всю жизнь будет распивать чаи со своей любовью — единственной, еще со школьной скамьи. Друг напротив друга каждый вечер до самой старости.
Это он подарил ей чайную пару на шестнадцатилетие в придачу к своему сердцу. Ничего красивее босоногая челябинская девчонка до этого не видела. И когда он поехал поступать в военное училище, она положила ему одну чашку, заботливо завернула в домовязаный свитер. Так и положено, чтобы одна — ей, а другая — ему.
Потом были тысячи шпал, гудящие дымные поезда, редкие встречи и долгие разлуки. Она навещала его в Ульяновске, он приезжал на каникулы домой, каждую встречу они все подробнее и подробнее мечтали о свадьбе, составляли списки гостей, выбирали угощенья.
А потом пришла его мать, залитая слезами, неверно стоящая на ногах, как подтаявшее в жару мороженое — влажное и грозящее опрокинуться навзничь, на грязный асфальт, забрызгать ни в чем не повинных прохожих своим горем. Она все повторяла, как заклятье, страшное слово «Афганистан».
Больше Василина его не видела. Школьная любовь пропала, осталась только императорская чашка и Линина мама, родившаяся через восемь месяцев после каникул молодого курсанта.
Сначала Вася искала его, писала, плакала, потом боль затерлась, спряталась в хлопотах, осталась только нарядная кобальтовая чашка с райской птицей, обещающей счастье, но, наверное, не в этой жизни.
Переехала в Питер вслед за дочей, притащила с собой сервант и чашку.
Да, жалко фарфоровой памяти — сокровища всей жизни, но сейчас бабушку больше тревожило отсутствие внучки-егозы. Когда в двери заворочался ключ, в груди у бабы Васи потеплело. Наконец-то! Родной голосок пролепетал из прихожей:
— А я не одна, ба.
Василина Андреевна подняла глаза и обомлела: в дверях стоял Марк — ее первая и единственная любовь. Постаревший, но все еще импозантный. Она последний раз видела его на вокзале, в очередной раз провожая на учебу. И вот теперь, спустя целую жизнь, он стоял в дверях рядом с поникшей Линой и держал в руках фарфоровую чашку с жар-птицей и золотым ободком.
— Где ты был? — Она спросила так, будто он вышел за хлебом, а вернулся спустя неделю.
— Так вышло: ранение, плен, очнулся в американском госпитале, перевезли в США, долго лечили. Потом нельзя было возвращаться. Просто жил на пособие, преподавал русский язык. Так прошло тридцать лет, и тогда я решил вернуться. Тебя искал в Челябинске, знакомых расспрашивал. Потом перестал, думал, ты давно замужем и счастлива. В Питер переехал пять лет назад, квартиру в наследство получил. Теперь… — Он беспомощно развел руками. — А как ты… почему… где… как?
Баба Вася маленькими шажочками приблизилась к Марку Санычу, показала глазами на Лину, снова перевела взгляд на него и протянула руку, как будто хотела потрогать, убедиться, что настоящий.
— Так ведь Новый год. А значит — любые чудеса случаются.
— Он улыбнулся и неуверенно раскрыл объятия. Лина внутренним чутьем поняла, что сейчас можно, и тоненько пропищала:
— Баб Вася, прости, я чашку твою разбила, но деда тебе свою отдаст.
Она сама испугалась, что назвала Марка Саныча домашним прозвищем «деда», оно само вылетело, невзначай, но никто, кажется, так и не обратил на это внимания.
Иллюстрации: нейросеть Midjourney
