– Насколько распространено само явление детдомовских беременностей?
Алена Синкевич
– Говорить о статистике нам не приходится. К сожалению, вокруг всех социальных процессов, связанных с сиротством, у нас нет никакой социальной науки, никто это не изучает, и статистики в этом вопросе не существует.
Грамотно рассуждать о том, насколько подобные случаи часты, можно было бы, если бы мы могли сравнить количество беременностей пятнадцатилетних девочек в семьях и в детских сиротских учреждениях. Пока же этих данных у нас нет, они никак не обобщены.
О том, что такие случаи, безусловно, встречаются, я знаю косвенно. Помню, в 90-е годы много писали об истории с одним интернатом для умственно-отсталых детей (воспитанники содержались там до восемнадцати лет). Директор говорил, что беременности у воспитанниц случаются очень часто, потому что в интернате присутствуют и мальчики, и девочки; и это реально существующая проблема.
Ещё я знаю о том, что в сиротских учреждениях в Финляндии декларировали, что в вопросах, связанных с рождением, их воспитанники имеют такие же права, как и другие люди. И они свято это блюдут, не пытаются контролировать: у них действительно многие девочки беременеют, рожают детей.
Понятно: когда воспитанники находятся в условиях коллективного проживания, у них снижены социальные цели и социальное функционирование, а ровесники противоположного пола находятся под рукой, подобные вещи будут случаться. И это будет чаще, нежели в другой среде, где перед подростками стоят и другие задачи.
– Что способствует подростковым беременностям в «системе»?
– У многих воспитанников наших сиротских учреждений в той или иной степени присутствует сенсорный дефицит. Есть набор ощущений, который дети в семьях получают просто за счёт того, что их с раннего возраста обнимают, гладят, перепелёнывают, меняют местоположение, укрывают, когда им холодно, а если упал и поранился, объясняют, что рану надо полечить. Всё это сопутствует нормальному сенсорному созреванию человека.
У детей в детских учреждениях эта сенсорная сфера нарушена. Для того, чтобы эти сенсорные дефициты восполнить, дети из «системы» используют любые возможности. В частности, мы знаем, что раскачивание – это во многом попытка восполнить сенсорные дефициты. Иногда оно приводит даже к аутоагрессии, когда ребёнок бьётся об предметы или царапает себя.
Впоследствии, по мере взросления, сенсорный дефицит может приводить к тому, что первый человек, который дотрагивается до девочки, вызывает настолько бурную реакцию, что она может броситься в объятия буквально к первому встречному.
У большинства детдомовских детей есть серьёзные эмоциональные проблемы. У них низкая самооценка, и когда они встречают человека и понимают, что они этому человеку нужны и для него важны, они бросаются в эти отношения, чтобы скомпенсировать отсутствие собственной значимости.
В опыте этих детей когда-то отсутствовал значимый взрослый, и далее у них вообще отсутствуют значимые отношения с кем-либо, и они пытаются эти значимые отношения сформировать.
Кроме всего прочего, у детей, которые находятся в детских учреждениях, в основном присутствует некий депрессивный фон. Они получают меньше эндорфина, – гормона, который поддерживает наше благополучное эмоциональное состояние, – чем дети, которые живут в семьях, с родителями, и получают нужное количество любви. А, как мы понимаем, вступление в сексуальные отношения даёт некоторое количество эндорфинов.
Фото с сайта open.az
– Получается, что в детдомах любые отношения с противоположным полом в подростковом возрасте рискуют превратиться в сексуальные? Причём ребёнок воспринимает эти отношения как значимые, возникает некая патологическая привязанность?
– Он не просто их так воспринимает, эти отношения на самом деле для него очень значимы, потому что в принципе есть серьёзный дефицит отношений.
Другое дело, что дети, которые пережили опыт сиротства и детдома, не сдерживаются тем, чем сдерживаются семейные дети в этом возрасте: у них снижено чувство ответственности, они не умеют думать вперёд, о последствиях. Это особенность детей-сирот: они живут моментом, сегодняшним днём.
И то, что останавливает детей из семей, – страх, что сексуальные отношения могут привести к появлению ребёнка, – с детдомовцами не работает. У них этого страха нет, потому что они, во-первых, об этом даже не думают. Во-вторых, для многих из них эта связь неочевидна: у них есть информация о связи секса и беременности, но она не подтверждена их жизненным опытом.
Потому что вокруг них никто не беременеет, детей не рожает, все живут в детских группах. Такие дети не видят семьи, не видят причинно-следственных связей. Их не воспитывали родители, у них нет опыта занятого взрослого рядом с ребёнком, они не понимают, что взрослый должен за своим ребёнком ухаживать.
Всё это приводит к тому, что они не делают всего того, что нужно сделать, чтобы беременность не возникла. Их чувства ответственности не хватает на то, чтобы предохраняться в сексуальных отношениях.
И в этой ситуации просто давать им информацию – недостаточно, потому что мало знать, как предохраняться, нужно иметь ещё и высокое чувство ответственности, чтобы, когда твоя голова занята чем-то совершенно другим, этой информацией воспользоваться.
– То есть умение предохраняться предполагает взрослое вступление в отношения, представление о том, что я распоряжаюсь собственным телом, и что со мной будет завтра?
– Да, и понимание последствий поступков. А чувство ответственности у сирот снижено не только в сексуальной сфере. Для них в принципе характерно неумение представлять последствия своих поступков. Зачастую они выживают здесь и сейчас, не думают о том, что будет завтра. Из этого очень часто проистекает и детское вранье, и детское воровство.
– Понятно, что традиционная профилактика беременности в виде разъяснительной работы в сиротских учреждениях не подействует. Что нужно делать?
– Она недостаточна, безусловно. Подростковая беременность – это ведь проблема не только детских учреждений, но и всего нашего общества. Если вдруг в нормальной крепкой семье подросток беременеет – это тоже проблема, её тоже нужно решать. Но ситуация в семье и в детдоме будет совершенно разная.
Есть такая известная скандинавская модель, мне о ней рассказывали люди из Швеции. В Скандинавии довольно часта ситуация, что девочки, которые растут в семьях, рано беременеют и рано рожают. И нередко бывает, что первого ребёнка в семье растят бабушка с дедушкой.
А потом их дочери уже нормальным образом взрослеют, выходят замуж, нормально растят других детей в браке. При этом первый ребёнок иногда становится их ребёнком, а иногда так и остаётся на роли брата или сестры, и никто из этого не делает катастрофы. Все считают, что да, это случается, но наша задача – чтобы ребёнок не рос сиротой, рос в семье. Ну, растят его бабушка с дедушкой, а не мама с папой, – и ничего.
Получается: чтобы быть хорошим родителем, нужно, чтобы у нас всех были определённые ресурсы (возможности) и компетенции (знания). Если мы проанализируем, какие ресурсы и компетенции есть у подростка в семье и у подростка в детском учреждении, то поймём, что у ребёнка в семье этих ресурсов и компетенций гораздо больше.
А самое важное отличие заключается в том, что у ребёнка из семьи перед глазами есть модель, как детей вообще растят, потому что его самого растили в семье. А у ребёнка из детского учреждения и модели-то в голове нет, а если есть, то очень несовершенная. Даже если в какой-то момент жизни ему досталась маленькая часть человеческого тепла, которая заставляет его хотеть ребёнка, которого он собирается растить, в сущности, он даже не знает, что делать, или повторяет патологические модели своей кровной семьи, которые и привели его в детский дом.
Фото с сайта zorika.by
В этот момент рядом должен оказаться взрослый, который на какое-то время возьмёт на себя ответственность и за подростка-родителя и за нового ребёнка, и начнёт выполнять такую усложнённую функцию – забота о маленьком и одновременно воспитание в подростке родителя.
Если такого человека рядом не окажется, ситуация обязательно будет обречена на провал. Вопрос лишь в том, случится этот провал сразу или спустя какое-то время. Откажутся ли от малыша, либо он будет расти в очень плохой семье – всё равно сюжет не может получиться благополучным, у сюжета нет ресурсов.
Родительский ресурс не возьмётся у ребёнка из детского дома «ниоткуда», обязательно кто-то должен способствовать его росту. Поэтому, мне кажется, надо обязательно говорить о появлении профессионалов в области принимающих семей.
– Но получается, что даже с помощью взрослого, девочка должна преодолеть огромный этап и научиться всему, что не умеют дети в детдоме?
– Я думаю, в некоторых случаях она не сможет его полностью преодолеть. Более того, в этих случаях из неё никогда не выйдет нормального родителя. Нужно сразу понимать: если она вообще сможет этого ребёнка растить, это будет неидеальный родитель. Главное, чтобы такого малыша не пришлось с угрозой для жизни изымать из семьи. Это мы уже должны считать большим успехом.
С другой стороны, тут опять вопрос целеполагания: что мы вообще хотим от этой ситуации? Мы хотим, чтобы не было детей-сирот? Тогда давайте скажем: как только у нас девочка-подросток беременеет, нужно делать прерывание беременности.
Или мы хотим, чтобы все дети, которые родились на свет, росли в семьях, в нормальных условиях, и выросли нормальными гражданами? Тогда нужно ставить вопрос о том, чтобы, как только у подростка появился ребёнок, под рукой была профессиональная семья, которая в любой момент готова принять этого ребёнка и в дальнейшем помогать ему общаться с кровными родителями.
– Я думаю, что большинство пролайферов остановилось бы на половинчатом варианте: пускай юная мама родит, напишет отказ, и дальше будем заниматься судьбой ребёнка отдельно. Вариант с взрослым, который будет воспитывать обоих – это скорее попытка скомпенсировать ситуацию.
– Да, это, конечно, идеализированная ситуация, очень далёкая от нынешней реальности. Потому что этих самых профессиональных семей у нас нет, их даже не начали готовить. Сейчас разрабатываются программы обучения для семей, которые берут детей с особыми потребностями, но профессиональные семьи готовить так и не начали.
Я думаю, что всё-таки начнут, никуда не денутся, потому что такого рода вопросы не разрешимы без наличия людей с профессиональной подготовкой.
– Могут ли, пока нет профессиональных семей, их заменить родители, у которых уже есть приёмные дети?
– Думаю, что нет. Тут совершенно специфическая задача: ребёнок, который рождён у подростка, может быть совершенно здоровым, и в этом смысле стать его родителем – не нужно никаких особых профессиональных знаний. А вот с его кровными родителями будет возникать гораздо больше проблем.
Потому что малыш растёт в семье, у него могут быть травмы, связанные с ранним пренатальным периодом, но это тонкие истории, сравнимые с теми, которые есть и у детей из семьи. А вот если мы хотим считаться ещё и с этими кровными подростками-родителями, которые хотят растить своего ребёнка, но не могут… И при этом они остаются живыми людьми, нельзя у них забрать детёныша просто потому, что они не знают, как его растить. Они его родили, они имеют на него право.
Вот в этой ситуации нужны профессиональные семьи.
– С какого рода проблемами может сталкиваться мама, взявшая подростка-родителя?
– Смотря, какие задачи она перед собой ставит. Если она ставит задачу вырастить из него хорошего родителя для его ребёнка, то это очень трудная задача, я думаю, в полном объёме невыполнимая. Я не берусь даже сказать, какой объём работы должен быть проделан – очень большой.
Предстоит вырастить в подростке-сироте весь комплекс качеств, которых не хватает и всем остальным подросткам – ответственность, умение прогнозировать будущее, умение в сегодняшних поступках учитывать, что будет завтра, и так далее. Плюс к этому преодолеть нарушение привязанности, которое в той или иной степени есть у всех воспитанников «системы».
Что такое нарушение привязанности? Это неумение любить как таковое. Когда человек может быть благодарным, но не умеет испытывать привязанность. То чувство, которое мы испытываем к нашим детям, родителям, – не потому что они самые лучшие, красивые или умные, а потому, что мы их любим.
У детей, которых самих никто не любил, не возник в жизни значимый взрослый, которого они любили бы безусловно. Впоследствии они не могут испытывать тех же чувств и по отношению к собственным детям.
Нарушение привязанности – это область, которая компенсируется очень трудно, она корректируется при длительных терапиях, но полностью не улучшается никогда. Когда речь идёт о привязанности родителя к ребёнку, все эти недостатки проявляются очень ярко. Они способны сделать детей несчастными, и в конечном итоге дети могут вырасти неполноценными гражданами, именно потому, что было нарушение привязанности со стороны родителей.
– Давайте попробуем смоделировать ситуацию: допустим, существует подростковая семья – пара и их ребёнок. Какие отношения в этом треугольнике будут более значимыми для девочки – с отцом своего ребёнка или с самим ребёнком?
-Всё зависит о того, в какой проекции мы смотрим. Сиюминутно, в тот момент, который есть, если у девочки отношения с отцом ребёнка хорошие, они будут для неё гораздо важнее.
Но вряд ли эти отношения будут глубокими: часто воспитанники «системы» неспособны сформировать такие. Нередко отношения бывают основаны на сексе и именно на нём. С ребёнком на этой основе отношения не построишь. Поэтому, пока эта часть работает, отношения с отцом ребёнка могут быть приоритетными.
Потом, в проекции на длительную жизнь, годам к двадцати пяти, женщина может начать вспоминать о ребёнке по-другому – как о человеке изначально безусловно близком, потому что она его родила. И могут проявляться иллюзорные идеи, будто «это мой самый близкий человек».
Так что оценка отношений здесь очень нестабильна и может изменяться во времени.
– Чтобы было до конца понятно: мысли о ребёнке, что «это мой самый значимый человек», могут при этом сочетаться с тем, что ребёнок рос отдельно от матери, и он её знать не знает?
– В реальности, к сожалению, да. Женщина может много лет не вспоминать о ребёнке, а потом, годам к двадцати пяти или более, почувствовать себя одинокой, подумать, кому же вообще она нужна. Тогда и могут возникнуть ощущения, что есть этот изначально близкий ей человек – ребёнок.
На самом деле эти ощущения могут быть ложными, потому что ребёнок близким не будет – это некий образ ребёнка, образ принадлежности: «есть то, что принадлежит мне, и то, чему принадлежу я». Это может быть совершенно не связано с реальностью.
Вообще мифотворчество – довольно частая история у детдомовцев. Они склонны придумывать идеальных родителей, истории вроде «отец у меня – индийский принц, и приедет за мной на слоне».
И ситуация, когда девочка рожает ребёнка (причём, не только девочка-подросток, я видела многих взрослых женщин, у которых период психологического созревания так и не произошёл, причём и ребёнок вполне может быть не один, а даже шесть), это просто может оказаться самым простым способом действия.
Чтобы не забеременеть, нужно сделать некоторые шаги – нужно последовательно предохраняться. Для того чтобы сделать прерывание беременности, тоже нужно предпринять определённую последовательность действий. А для того чтобы родить ребёнка, как раз не нужно делать вообще ничего. И желание родить ребёнка может быть тут вообще не причём. Так часто и бывает.
Но бывает и по-другому: дети часто сами не знают своих ресурсов. Например, какому-то ребёнку в его кровной семье до года досталась любовь родителей, бабушек, дедушек, он может этого не помнить, но след «напутствия любви», который он получил, будет с этим ребёнком всегда.
Так что однозначно утверждать, что пятнадцатилетняя мама не может быть хорошей, – неправда. Мы можем только сказать: из пятнадцатилетних мам многие не смогут быть хорошими, но некоторые смогут.
– Означает ли нестабильность и необязательность подростков, что, устраивая судьбу подобной девочки или семьи, нужно пренебрегать всякими заявлениями «я выращу, я сделаю», пренебрегать чувствами, которые завтра могут измениться?
– Нет, мне кажется, любые слова и намерения достойны того, чтобы к ним относиться с уважением. На первом этапе нужно обязательно попробовать помочь, потому что, серьёзны намерения или нет, если этому ребёнку не помочь, точно ничего не получится. Поэтому надо попробовать исправить ситуацию, ввести в нормально русло.
И только если ты видишь, что не получилось, – например, если родители убежали, необходимо, чтобы в этот момент младенец оказался в надёжных руках. Чтобы было, кому за ним ухаживать, чтобы ему не пришлось проходить через все те тяжёлые испытания, которые пришлось пройти его кровным родителям.
– Юридически какова у нас судьба младенца, рождённого несовершеннолетней девочкой, воспитанницей детского учреждения?
– Его опекуном становится, как правило, тот, кто является опекуном подростков-родителей. Родители тоже несовершеннолетние и, таким образом, недееспособные; у них есть опекун, и этот же опекун становится опекуном новорождённого ребёнка. И по идее, если родители убегают, то опекунские обязанности в отношении малыша никак не изменяются.
Если опекуном является государство, то этим опекуном будет директор детского учреждения, где они находятся.
– Но содержать в детском доме семью с младенцем система не позволяет?
– Не позволяет.
Я не знаю точно, но, по-моему, младенец будет отобран и помещён в Дом ребёнка, а за матерью будет сохранено право посещения. Но я уверена: если не помогать этой матери посещать ребёнка, поддерживать отношения, они не имеют шансов укрепиться.
На мой взгляд, профессиональная семья могла бы решить этот вопрос так: опеку над мамой с ребёнком взяла бы профессиональная семья, которая ставит перед собой задачу научить эту маму-подростка быть хорошей матерью.
И такая семья была бы готова, чтобы, если это не получится, маленький ребёнок рос бы в этой семье или был передан в другую, но он не попал бы в систему. Только так мы можем сделать, чтобы история не повторилась.
– Но ведь у нас достаточно неохотно берут детей, даже маленьких, если могут проявиться кровные родственники?
– Это именно тот момент, когда стоит говорить о профессиональной семье, а не об опытных приёмных родителях. Потому что профессиональная семья – это семья, которую не очень-то и спрашивают. Им звонят и говорят: вот есть такой случай, пожалуйста, возьмите этих детей. И они относятся к ним не как к родственным детям, а как к некому профессиональному случаю.
– Если на компенсацию ситуации с неблагополучными подростками приходится тратить такое количество ресурсов – привлекать психологов, обеспечивать сопровождение, создавать специальные программы фондов – и в итоге мы всё равно не получим хорошую мать, стабильную семью, стоит ли это вообще делать?
– Мне кажется, ко всему этому нужно относиться по-другому. Когда случается что-то, что нам не очень нравится, бесполезно кричать: «Какой ужас!» Гораздо правильнее знать: то, что нам не нравится, тем не менее, в жизни случается регулярно. Значит, это – такая же часть жизни, как и всё остальное. Гораздо продуктивнее в этом случае вообще выходить из оценочного пространства, и просто знать, какие шаги мы будем совершать в подобных ситуациях.
Если же всё-таки оставаться в оценочном пространстве, я считаю так: когда мать родила ребёнка и не может за ним ухаживать, это не плохая, а несчастная мать. Потому что в неспособности растить своего ребёнка всегда содержится неблагополучие.
Может быть, ей не хватило материнской любви в детстве, и она не научилась любить. Может, у неё настолько ослаблен материнский инстинкт, что это не даёт ей растить своего ребёнка. Тогда это некая аномалия, нездоровье гормонального фона.
Мать – не злодейка, она всегда жертва обстоятельств, и наша задача, чтобы такой же жертвой обстоятельств не стал ребёнок.
– Но периодически раздаются крики обиженных. Мол, на неблагополучных тратится столько сил, а обычная семья в проигрыше, потому что куча льгот, и всё уходит многодетным, неблагополучным и так далее.
– Мне кажется, нужно говорить не о том, сколько сил тратится на неблагополучных родителей. Нужно просто говорить, что любой ребёнок, который появился на свет, для того, чтобы вырасти в нормального взрослого, нуждается, чтобы его растили в тех условиях, в которых нужно растить ребёнка.
И если кровная семья бедная, но справляется с этим, мы всё-таки смотрим на это с точки зрения общества, а не каждой отдельной семьи. С точки зрения общества всё происходит нормально: дети растут, они станут полноправными членами этого общества.
А если рождается ребёнок, который никому не нужен, который попадает в детское учреждение, то это уже ненормально. Потому что в детском доме ребёнок не может вырасти без проблем, он должен расти в семье. Значит, нужно сделать так, чтобы он рос в семье, а будет семья бедная или богатая – это неважно.
Я понимаю, что когда людям тяжело, они обижены. Дескать, им не помогают, а помогают в это время другим. Но надо объяснять: да, вам тяжело, но у вас всё хорошо, семья бедная, но хорошая. Бедность и качество семьи – это разные истории. Мне непонятно, на что тут можно обижаться.
Ведь борьба идёт не за то, чтобы сделать нормальным членом общества, например, алкоголика, а за то, чтобы нормальными членами общества стали его дети.
