Наша семья, она как страна. Вроде, маленькая, а процессы те же. И все в нашей семье, как в стране. Вроде стабильно. Но последнее время как-то все неспокойно. То ли верхи не могут. То ли низы не хотят. Не понимаю. Но только мне, представьте, на территории собственного маленького государства довелось на днях даже разогнать одно мирное собрание. Вот так. Расскажу, как это было.
Один гражданин нашей страны, уже изрядно подросший, но еще не вполне совершеннолетний, решил на выходные остаться дома. Он решил не ездить с обрыдшей ему властью, то есть с родителями, на опостылевшую ему дачу. Потому, как дача есть типичное насилие со стороны нелегитимной власти родителей.
Чтобы власть была легитимной, ее следует избрать путем свободного волеизъявления граждан. Только так. А родителей, как известно, не выбирают. Откуда ж тут легитимность?
Соответственно, вечер, проведенный в шатании с друзьями, каковых человек и гражданин, в отличие от родителей, выбирает свободно, собственно, и есть проявление этой самой свободы. Во как!
Теперь вкратце о политической системе в нашей стране.
У нас в стране уже почти четверть века, с позволения сказать, тандем.
Есть совершенно очевидный авторитарный папа. Всему прогрессивному человечеству известный деспот и узурпатор. Получивший власть, еще раз напомню, не путем честных и свободных выборов, а в результате весьма условных соглашений и договоренностей.
Сначала считалось, что папе власть по сговору передал дедушка, которого уже мало, кто помнит. И уж тем более никто не помнит, а по какому праву сам дедушка располагал поначалу этой самой властью.
Хотя папа давно уже в тандеме с мамой, но никаких реальных полномочий у мамы никогда не было. Маме всегда было дозволено заниматься только текущими вопросами и не более того. Теперь папа часто ездит на Север в командировки, и поэтому несколько лет назад он был вынужден передать часть своих неограниченных полномочий маме.
Разумеется, каждому понятно, что полномочия эти были переданы чисто номинально. Очевидно, маме пришлось подписать секретный протокол о том, что, несмотря на переданные полномочия, она ни в коем случае не будет пользоваться ими без обсуждения с папой, и уж никогда не откажется плясать под папину авторитарную дудку. А в случае прекращения частых командировок, все полномочия тут же папе вернет.
Так в этом году и случилось. Папа стал ездить в командировки реже. И вот минувшей осенью, во время закрытой встречи на городской кухне, тандем договорился, что папа возвращает себе все ключевые позиции, а маме остаются по-прежнему лишь вопросы текущего управления. Чаявшим свободы и падения оков гражданам перенести подобные новости было совершенно невыносимо. Посудите сами.
Папа, тиран и узурпатор, занимает чисто охранительную позицию. Он ярый противник всяческих меньшинств и случайных связей. Ультимативно, без всяких обсуждений и прений заставляет граждан по вечерам мыть посуду. Каждый месяц требует к предъявлению текущие отметки. И на каждое толковое возражение дает подзатыльник и отвечает: «Не хами».
При этом в своем отцовском мракобесии он на деле осуществляет полную смычку с РПЦ МП. В свободное от работы время преподает богословие и на последней неделе Великого Поста настоятельно предлагает молодым растущим гражданам своей страны отказаться хотя бы от шоколадных конфет.
В дополнение ко всему он не приветствует никаких реформ. То есть регулярно налагает вето на вносимые гражданами поправки, чтобы пиво молодым людям отпускалось бы уже с 16 лет, а не с 21-го, как по устаревшему закону. А так же не разрешает гулять по ночам.
Есть и еще одна не устраивающая оппозицию деталь. Папа когда-то получил доступ к природным ресурсам. Он пилит лес в Архангельской области. Причем полученную от этого пиления природную ренту пилит сам, как хочет. В своих собственных интересах. А гражданам достаются одни опилки. Так, однажды он приобрел себе автомобиль. Причем на этом автомобиле, который должен принадлежать всему народу в равной мере, поскольку был приобретен на народные деньги от эксплуатации природных ресурсов, так вот на этом автомобиле папа отвозит граждан своей страны в школу только по утрам. А из школы им приходится возвращаться домой на метро, потому что папа, видите ли, занят.
Вот это про папу.
Теперь про маму.
В отличие от папы, мама в душе, очевидно, большой демократ. Потому что, хотя она и не спорит с папой по ключевым вопросам. Но денег гражданам на вечерние пивные шатания выделяет тайно, правда, в небольшом количестве. Конечно же, делает она это не от любви к демократии, а из собственных корыстных соображений. Так, предоставляемую борцам за свободу финансовую помощь, мама обусловливает попытками накормить их по утрам кашей или супом в обед. Понятно, что в таких ключевых вопросах, как каша или суп, поборники свободы на соглашательство с антинародной властью не идут. Поэтому деньги на свои шатания получают от мамы совершенно безвозмездно. То есть даром.
Из всего изложенного совершенно очевидно, что мама еще тот демократ. Под стать папе. Тандем, одним словом.
Многолетний тандем попытался дать трещину в минувшие выходные, когда накануне длинных майских праздников, мама, собирая вещи на дачу, не глядя на папу, как будто между прочим сказала невпопад:
— Ах, да, мой друг, по поводу сегодняшнего вечера. Наш старший сын задумал остаться ночевать… дома.
По блуждающему в поисках самых нужных вещей маминому взгляду, папа понял, что имеет место сговор между безответственным членом правящего тандема и представителем непримиримой оппозиции. Причем безответственный член тандема, похоже, дал слабину по всем ключевым вопросам.
К маминому удивлению, папа сказал только:
— Хорошо, посмотрим.
А про себя, конечно же, злорадно подумал:
— Ладно, поглядим.
Итак, правительство в полном составе, прихватив с собой часть все еще лояльного ему населения в лице бабушки, дедушки и младшего сына, укатило на дачу, оставив бунтующий элемент осуществлять чаемую свободу на практике.
Ночью, в начале первого, когда мама и младший сын уже спали, а бабушка с дедушкой досматривали телевизор, папе на телефон поступил звонок от неизвестного абонента. Незнакомый голос, звонивший с незнакомого номера, оказался голосом нашего соседа по лестнице, проживающего в нашем городском доме этажом ниже. Это был сосед Николай Петрович, с которым мы когда-то действительно обменивались телефонами. В тот раз поводом для обмена номерами была протечка. Тогда к Николаю Петровичу на потолок его ванной протекла вода из нашей ванной. Не наоборот.
Сегодня вечером Николай Петрович в первом часу ночи по телефону говорил со мной не о протечке. На этот раз он с полной серьезностью требовал от меня, чтобы я немедленно выключил музыку, перестал топать по полу, плевать с балкона и кричать в окно.
Особенно Николая Петровича возмутил донесшийся из нашей квартиры выкрик следующего содержания, который он приписывал почему-то мне:
— Колян, ты козел безрогий, куда все пиво засосал, дай другим тоже выпить!
Обращение «Колян» Николай Петрович принял на свой счет, поскольку в ту самую минуту теплым майским вечером у раскрытого окна он как раз допивал свое собственное пиво на кухне этажом ниже.
Понятно, что он, Николай Петрович, был страшно обижен, и поэтому тут же пообещал, что немедленно начинает набирать «Ноль-два», дабы положить предел разыгравшейся вакханалии.
Возмущению моему не было предела. О чем я немедленно сообщил Николаю Петровичу по телефону.
Я, понимаешь, на даче. Стою в трусах босиком на деревянном полу. Собираюсь идти спать. Музыку не включаю, ногами не топаю. Окна закрыты плотно. Коляна козлом не называю. А Николай Петрович мне своим «ноль-два» прямо в физиономию тычет.
Нет, ну, что за человек этот Николай Петрович. Видно мало мы на него протекли прошлый раз.
— В чем дело? — восклицаю я, — Что Вы себе позволяете? Пойдите, проспитесь. В квартире у нас никто кричать не может, потому что мы всей семьей дома, мы все на даче.
— А, по-моему, у вас не все дома, — кричит в трубку Николай Петрович, — Очень даже не все!
— У меня, уважаемый, — говорю я весомо, — У меня. Все. Дома.
После этих слов в моей голове начинает формироваться какой-то туман, который загустев, превращается в следующее словосочетание: «все, да не все».
— Ой, — стараюсь я покаянно ударить себя ладонью в лоб, да так, чтобы покаяние это было слышно на том конце сотового соединения, — Ой, Николай Петрович! Не надо милиции. Не надо. Я все осознал. Шум будет прекращен в течение трех минут, — и вешаю трубку.
— Ну, и что? – недоумевает разбуженная среди ночи мама, — Ну, встретились ребята. Ну, посидели. Ну, потанцевали.
— А сосед вообще сволочь, — добавляет моя жена.
— Сволочь он или не сволочь не понятно, однако право на спокойный сон имеет, — парирую я, — В общем, собирайся, поехали. Нагрянем без предупреждения.
— Ты что? — Возмущается безответственная жена и мать, — Без предупреждения неэтично. Неэтично без предупреждения. И даже где-то подло!
— Ого!
— И вообще все не так уж плохо. Сосед волнуется, значит, они дома. Не в подъезде, заметь. Не в парке на лавочке.
— Хорошо, — соглашаюсь я, — с предупреждением. Но собрание я это разгоню по любому. Давай собирайся, едем.
И тут же, под умоляющие взгляды жены, достаю телефон и набираю номер старшего сына.
— Папа, держи себя в руках! Держи себя в руках, — восклицает мама, услышав первые громкие гудки возле моего уха.
— Да, папа, — говорит наш сын напряженно правильным голосом.
— Здравствуй, сынок, — невозмутимо отвечаю я, — Ты где?
— Я дома, папа.
— С кем? – все так же невозмутимо интересуюсь я.
— Мы с Серегой.
— Чего делаете?
— Да поготовились немного к экзаменам. Теперь спать собираемся.
— Придурки! – фоном врывается в разговор на другом конце невидимого провода нетвердый девический крик. Палец на том же конце немедленно нажимает отбой.
Я набираю номер еще раз. Никто не отвечает. Набираю еще раз. Тишина.
Через три минуты сын перезванивает сам.
Конец фразы «Извини, пап, что-то со связью» сопровождается внезапными громоподобными аккордами, ритмом ударных и шепотом мимо прикрытой рукою трубки «Сделайте же вы поти…». Отбой.
Следующие пять минут телефон снова не отвечает.
Наконец, на очередную попытку объяснить, что «связь чего-то совсем барахлит», следует спокойная отцовская реляция:
— Значит так, гад! В течение трех минут всех разогнать. Самому собраться. Через полчаса мы с мамой приедем и заберем тебя на дачу. Все ясно?
— Да.
Вешаю трубку.
Жена, которая в протяжении всех этих полу диалогов продолжает держать отца за руку и молитвенно заглядывать в глаза, глубоко выдыхает и глядит на меня уже с благодарностью. Что означает, что она ценит мои навыки ведения переговоров в духе терпимости и политкорректности.
— Ты толерантен, дорогой мой, — еще раз выдыхая, говорит она, — О, как же ты толерантен!
— Жаль, что я сейчас не там, — угрюмо думаю я про себя.
Итак, тандем в полном составе, полпервого-ночи, направляется с дачи в город Санкт-Петербург, на Васильевский остров.
Санкт-Петербург, как известно, город островов, в котором летом разводят мосты. А Васильевский, как известно, в этом смысле совершеннейший остров, который с землей этими самыми мостами только и соединяется.
Задача стоит такая: до мостов ворваться в город, провести зачистку территории, водворить зарвавшуюся оппозицию на заднее сиденье родительского внедорожного воронка, вернуть спокойствие в домашний уют милейшего Николая Петровича и все также до мостов успеть эвакуироваться назад на дачу.
Ночная дорога. Двигатель ревет. Машина летит. Мама держит папу за руку и рассказывает неподтвержденные никаким историческим опытом теории про отдушину и пар, который якобы нуждается в том, чтобы быть иногда выпущенным.
Город встречает нас ночной тишиной и полной неготовностью проснуться и пойти постоять за тех, кто страдает этой темной порой за независимость и свободу. Обыватели продолжают спать. И только где-то на Васильевском, высоко на десятом этаже, продолжает биться одинокое гордое сердце в ожидании надвигающейся на страну деспотии.
Операция по восстановлению конституционного порядка была проведена молниеносно.
В авангарде в квартиру входила мама, телом закрывая робкие побеги демократии от папиных непроизвольных телодвижений. Сам «побег» встречал правящий тандем густым запахом одеколона, лишавших правосудие всякой возможности определить, чем же под этим одеколоном от него пахло на самом деле. С нетвердых уст «побега» каждые полминуты срывались долженствующие быть внушительными слова:
— А что? Я нормальный. Я нормальный. А что?
В глазах читалось обреченность.
До развода мостов оставалось пятнадцать минут. Поэтому, смерив отпрыска взглядом, не выражавшим почему-то ничего, кроме любопытства, и отметив, что росту в нем уже не менее метра семидесяти пяти, папа поморщился от навязчивого запаха собственного же одеколона и отправился изучать состояние жилого помещения. В течение всех пяти минут, которые удалось уделить исследованию местности, мама старалась занимать позицию между рыскавшим по квартире папой и без того не приближавшимся к нему сыном.
Пятиминутные поиски предоставили тандему следующие факты:
Все участники мирного собрания успели уже эвакуироваться.
В квартире перед эвакуацией пытались навести порядок. Причем пытались, похоже, стремительно.
В комнате младшего сына было накурено. Почему-то накурено было только там.
Там же по полу были почему-то рассыпаны сырые пельмени.
У входной двери стояли два пакета с пустыми пивными бутылками и пачками из-под чипсов.
Пустая бутылка вина валялась в кухне под раковиной.
Недопитая бутылка пива стояла возле плиты.
В ванной среди шампуней стояла почему-то недопитая бутылка минеральной воды.
В прихожей настенные часы были перевернуты зачем-то вверх ногами.
В холодильнике лежал ботинок главного борца за свободу.
Второй ботинок лежал в морозилке.
На этом осмотр был окончен. Мосты не стали бы нас дожидаться.
Три выходных дня прошли на даче в тишине и покое. Оппозиция мирно готовилась к экзаменам, преданно заглядывая в глаза тандему и ожидая суда.
Тандем отводил глаза и уходил совещаться на второй этаж.
— Ты знаешь, что его больше всего поразило? – начинала мама превентивное отступление, — То, что папа его не тронул и слова бранного не произнес. Он, конечно же, был уверен, что последствия будут кошмарны и необратимы. Представляешь, так прямо и сказал: «Я ждал, что папа меня убьет».
— Он что? Перечитывал перед экзаменом «Тараса Бульбу»?
— Нет, я не понимаю, почему ты так спокоен?- взрывается мама, — Что ты собираешься делать? Что?
— Ничего.
— Как ничего?
— Да вот так, ничего. Потому что ничего сделать уже нельзя. Все. Вырос птенчик.
— ?
— Ты знаешь, на первом курсе института уже в сентябре я первый раз в жизни напился. Помню, как, шатаясь, вышел на улицу из квартиры в Купчино, где мы пьянствовали всем курсом. Как и куда шел не помню. Но зато помню, что обнаружил себя через какое-то время среди ночи, стоящим на перроне железнодорожной станции, обнимающим незнакомую мне девушку за талию и читающим ей стихи Николая Гумилева.
— Вот об этом, пожалуйста, подробнее.
— Ладно, подробностей не было. Просто довел ее до метро. А за секунду до того, как закрылись двери, снял руку с ее талии и успел запрыгнуть в уходящий вагон. Она осталась стоять, а я уехал. Сбежал.
— Благородно, — оценила мой поступок жена.
— Ну, что теперь? Сейчас не об этом. Это так, иллюстрация. Просто представь нашего птенчика. Пьяного. Ночью. На перроне. Птенчика, обнимающего какую-то прицепившуюся к нему девицу.
— Ужас, — жене стало дурно, — как ты думаешь? У него тоже хватит ума сбежать?
— Ну, вот, пока вы девушки, вы надеетесь, что он останется. А когда становитесь матерями, то молитесь, чтобы он сбежал. Непоследовательно как-то.
— Ладно, дорогая моя, дело даже не в этой истории. Дело в том, что это была только первая пьянка. Дальше и в студенческой, и в армейской и в послеармейской жизни было столько всего: и пьянки, и гулянки, и поиски острых ощущений, и чего только не было. И среди моих приятелей были те, кто спились. А некоторые стали наркоманами. Кто-то скурвился. Кто-то женился и развелся. Кто-то бросил институт. Кто-то бросил детей. Кто-то уехал за границу, но там пропал. Кто-то остался здесь и стал человеком. У всех жизнь сложилась по-разному. И почему она так сложилась, никто не знает. Ну, кроме меня, конечно. Потому что я, например, тебя встретил.
— Понимаешь, родная, он больше не птенчик. Семнадцать лет, школа заканчивается. Начинается взрослая жизнь. Мы больше не можем на это влиять. У меня у самого комок в горле. Комок в горле от собственного бессилия. Я не могу ему помочь.
— Да, я могу его поддерживать. Я могу его от чего-то попытаться удержать. Но мы не можем с тобой прожить за него его жизнь. Никто не слушает родителей. И никто не учится на чужих ошибках. Никто.
— Он может спиться. Он может стать наркоманом. Он может стать бабником, предателем, вором. И никто ему не поможет. Ни ты, ни я. Токмо Бог един. Молиться надо, понимаешь?
— Может, ему тоже, Господь пошлет хорошую девочку? – с надеждой смотрит на меня жена и мать.
— Это вряд ли, — обнимаю я свою птичку-пичужку и вытираю с ее щек слезы, — Таких, как ты, больше не бывает.
Через три дня мы возвращаемся с дачи в город. Поздно ночью, укладываясь спать под бочок к любимой жене, обнаруживаю под подушкой странный круглый холодный предмет. Вытаскиваю его. Вглядываюсь в темноте, пытаюсь понять, что это такое. Включаю ночную лампу. Жена просыпается и спросонья смотрит на меня. У меня в руке яйцо. Сырое белое холодное яйцо, которое я достал из-под подушки.
— Зачем тебе в кровати яйцо? – спрашивает жена.
— Мне? – вскакиваю я, — Зачем им понадобилось класть нам яйцо под подушку? Зачем? Что здесь было? А? Ты можешь мне сказать? Пельмени на полу, перевернутые часы, ботинки в морозилке и яйцо под подушкой! Кто-нибудь может мне сказать, что здесь вообще было?
— О-о-о! — стонет жена и выключает свет, — Дай мне, пожалуйста, поспать!
Она сворачивается калачиком и засыпает. Я не ложусь. Потихонечку выскальзываю из спальни, прохожу в темную гостиную и долго брожу в трусах по квартире. Потом подхожу к окну, прислоняюсь лбом к стеклу и гляжу на отблески фонарей, отражающиеся в ночной Смоленке. Стою и со страхом думаю о том, что всех нас ждут большущие перемены. Как бы мы ни пытались их отменить.
