«Бывшие»
Он из «бывших»… Это выражение, клеймившее выходцев из «прежних эксплуататорских классов», звучало в 20–30-е годы если не как приговор, то как своего рода определение в касту неблагонадежных, что уже ставило человека в двусмысленное положение, как минимум, потенциального пособника врагов молодого советского государства и вероятного «врага народа», изобличение которого – дело времени и стечения обстоятельств (кстати, на эту тему есть прекрасная статья Антона Посадского «Бывшие люди»).
Протоиерей Игорь Прекуп
«Бывшие» по-разному самоопределялись в новых политических реалиях: кто мимикрировал, а кто с риском нарваться на крупные неприятности сохранял «старорежимные» манеры, выдававшие его происхождение. При этом некоторые из первых лишь прикидывались «своими», оставаясь враждебными к совдепии, а то и не только к ней, но и ко всем людям, лояльным к новой власти, а некоторые из вторых, оставаясь самими собой во всех манерах и вкусах, искренне считали свершившиеся перемены благом для его народа, страны, а весь сопутствовавший кошмар – «временными трудностями».
Тема «бывших» – крайне сложна и недостаточно исследована, будучи интересной не только в плане социальной психологии, но и этики, поскольку в контексте проблемы социальной адаптации затрагиваются вопросы нравственного выбора средств.
Если по аналогии перенести этот образ в реальность церковной жизни, то люди, воспитанные в православной вере и благочестии (а не в распространенной синкретичной версии) и не прошедшие через периоды упадка религиозности, составляют микроскопически малый процент, а все прочие – «из бывших». А кто откуда – это уже несущественно.
Адаптация «бывших» из мира сего, ходатайствующих о небесном гражданстве и вступающих в Царство Божие на земле (каковым является Церковь), происходит по тем же моделям, что и любая социальная адаптация.
Кто-то искренне меняется, высвобождая свою богоподобную сущность из-под чуждых наслоений порочных страстей, пустых условностей и ложных моделей поведения мира сего.
Кто-то загоняет Православие в прокрустово ложе собственных фантазий, отождествляющих его с определенным историческим периодом и политическим строем, субкультурой общественного класса или социальной группы, и, получив на выходе то, что один мой знакомый остроумно назвал «сиволапым православием», неистово мимикрирует под эту сомнительную «реконструкцию». Все прочее объявляя ересью, обновленчеством и всякими нехорошими «-измами».
Кто-то обходится без этих декораций и, выдавая невежество за простоту, а интеллектуальную лень за смирение ума, тупо переносит в новую жизнь модели из «бывшей жизни», либо придавая мирским по духу ценностям, понятиям и методам статус православной нормы, либо напрочь игнорируя мысль о необходимости меняться в Церкви. Для контраста вспомним того англичанина, который, увидев, как люди меняются во время богослужения, особенно когда причащаются, обратился к митрополиту Антонию Сурожскому со словами: «Мне нужна перемена, что я могу для этого сделать?»);
А кто-то из кожи вон лезет, чтобы своим внешним видом, поведением, речами «откреститься» от своего прошлого, создать впечатление полного и коренного преображения, сохраняя, однако, неизменной именно ту чуждую духу Евангелия часть своей личности, которую изо всех сил прикрывает показной «идейностью».
Есть еще и такая «категория граждан», которые не рассматривают себя как «бывших», даже если они крещены уже в сознательном возрасте (тем более, если в младенческом), потому что для них сама по себе этническая принадлежность к «православному народу» как бы засчитывается в стаж. Причем они, очень нервно реагируя на попытки разубедить их, рассматривают как норму православной религиозности все, что бытует в среде, выходцами из которой они являются, где вся «православность» исчерпывается крещением человека в начале его жизни, отпеванием по ее истечении, а в промежутке – ежегодным освящением куличей да пасок (программа-максимум – участие в Пасхальном крестном ходе), забором святой воды на Крещение и ломанием березы на Троицу.
Да, забыл еще про вербы и яблоки в соответствующие дни, а для особо продвинутых – еще и мед. А еще они любят венчаться, «потому что красиво» и «чтобы Бог помог хорошо жить» (на том спасибо), но спроси ты их прямо, исключают ли они, например, возможность (если выражаться общепринятыми лукавыми терминами) «искусственного прерывания беременности»?..
И если ответят честно, то не исключено, что с оттенком легкого недоумения, потому что в этой среде, в которой за десятилетия советской действительности выросло не одно поколение, свято уверенное, что «обряд крещения» – это своего рода печать, удостоверяющая и закрепляющая этническую самоидентификацию, ограждающая от болезней (а заодно позволяющая лечиться у знахарок) и привлекающая удачу. При чем тут иные ценности, иной (отличный от общепринятого в современном обществе) образ жизни? «Православный люд» живет «по-людски», а «по-христиански» – это из какой-то «нереальной» области, какой-то несерьезный «идеализм», «фанатизм» и прочие, опять же, выражаясь словами Ильича, «нехорошие „-измы“».
С какой стати выходец из этой среды, воцерковляясь, должен себя сознавать «бывшим»? Он просто стал более активным в религиозном отношении, а «верующим был всегда» (ведь он не отрицал существование Бога, когда жил по-свински, а то еще, может, в критические моменты даже обращался к Нему за помощью – конечно, верующий). О каком преображении души с ним можно говорить? Он вас просто не поймет. Слово «преображение» вызывает у него четкую ассоциативную связь «Преображение – „Яблочный Спас“ – освящение яблок».
Можно много говорить о том, что духовенство недостаточно внимания уделяет катехизации, говорить-журить легко, но что делать, когда человеку это не надо?! Он не затем в церковь приходит, чтобы прийти в Церковь. Он думает, что и так в Ней (независимо от того, что в жизни не причащался, а о Евангелии в лучшем случае слышал). Он пришел, чтобы его ритуально обслужили, готов заплатить, сколько требуется за это, но не надо его агитировать и посягать на его личное пространство, навязывая ему какие-то новые («никто раньше этого не требовал») и чуждые («никто так не делает») стандарты церковной и повседневной жизни.
Когда обсуждают тему крещения младенцев, часто упускают из внимания, что человеку психологически необходима инициация как определенная точка отсчета, как поворотный момент жизни.
Католики крестят младенцев, но не миропомазывают сразу, а лишь в подростковом возрасте совершают конфирмацию, которой предшествует катехизация, а последует «первое причастие» (стоит отметить, что в наше время немалое количество католиков на постсоветском пространстве крещены своими родителями, но конфирмацию не прошли: те же проблемы с расцерковленным массовым сознанием).
У лютеран конфирмация не является таинством, но все равно сохраняется момент инициации как религиозно-психологического акта, вводящего во «взрослую жизнь», благодаря чему, даже происходя из религиозной семьи, человек осознает какой-то момент своей жизни, когда что-то остается в прошлом, и наступает настоящее. Тем более, когда он воцерковляется после долгих лет «блуждания на стране далече», и его принимают через конфирмацию (если не прошел в подростковом возрасте) или через покаяние, но в любом случае после катехизации.
Очень важно, чтобы христианин осознавал себя «из бывших». Мало кто из нас ровно прошел свой путь, будучи крещен в детстве и воспитан в вере и благочестии, всю жизнь не уклоняясь ни «одесную», ни «ошуюю». Подавляющее большинство, даже если были крещены в детстве, даже если «бабушка очень верующая была, в церковь с собой водила», даже если сам тогда искренне молился, но потом все равно наступил многолетний период «отката» (не в общепринятом нынче коррупционном смысле), когда вроде бы и от Бога не отрекался, и Церковь не хулил (хорошо еще, если так), но мыслил и жил как-то «параллельно»…
Блудный сын в евангельской притче возвращается домой не просто потому, что надоело голодать и унижаться (это стимул и повод «прийти в себя» (Лк. 15; 17), но не более). Он отправляется в дорогу с пониманием, что: 1) возвращается в отчий дом, 2) будучи сыном по происхождению, после того, что сделал, он принадлежит уже к тому чуждому миру, который предпочел своей семье, и теперь возвращается оттуда домой он не к себе, а к отцу, и без претензий на прежний статус.
Отец-то его принимает с любовью и ликованием, восстанавливая в положении наследника без каких-либо оглядок на прошлое, но для бывшего блудного сына все, что произошло – не сон, а быль, и он в том мире был, а потому, возвращаясь домой, для себя он – «бывший». Вот оно – необходимое условие изменения человека, его покаяния, преображения.
Встречное преображение
Господь, преобразившись на Фаворе, «приоткрыл» то, что в Нем было «прикрыто» человеческим естеством. Его Преображение – это изменение внешнего вида без изменения внутреннего состояния и дарование апостолам возможности увидеть Его неизменяемую Славу в той мере, в которой они были способны воспринять.
Преображение христианина – это как бы встречный процесс, в котором личность, деятельно откликаясь на призывающую и освящающую благодать Божию, преображается внутренне, что в той или иной степени проявляется и во внешности, и в делах, но совсем необязательно явно для всех окружающих. Это изменение не по какому-то извне заимствованному образу, а индивидуальное раскрытие человеческой природной сущности – образа Божия.
Господь, преобразившись, «приоткрыл» то, что в Нем избыточествует; человек, преображаясь, извлекает из-под спуда, раскрывает, освобождает, восстанавливает, развивает в себе сокрытый, заваленный, захламленный, исковерканный, истощенный образ Божий.
Однако каждый ли из приходящих креститься или приносящий/приводящий на крещение своих детей, намерен преображаться и заботиться о том же в отношении тех, за кого берет ответственность, становясь восприемником?
Существует мнение, что нельзя никогда и никому отказывать в крещении, ибо всякого приходящего креститься присылает Господь. С тем, что ничто не случайно в таких вопросах, можно согласиться, но уместен вопрос: для того ли Бог присылает человека, чтобы его сразу крестили, или для того, чтобы сначала подготовили к христианской жизни, к преображению, и только тогда крестили?
С глубокой древности Церковь использовала огласительную систему не только в качестве просвещения и теоретической подготовки к таинству крещения (какой-то изолированной формально-теоретической подготовки, вне практической и молитвенной и не может быть, потому что христианство органично соединяет в себе вероучительную, литургическую и практическую стороны жизни).
Оглашение было еще и фильтром: за время подготовки человек должен был хорошо подумать, хочет ли он на самом деле быть христианином. С другой стороны, община тоже присматривалась к своему потенциальному члену: свой ли он, адекватными ли мотивами он руководствуется, достоин ли он доверия, будет ли он в самом деле христианином, или это попытка оказаться на брачном пиру в небрачных одеждах (Мф. 22; 11–14)?
А теперь зададим себе вопрос: мы что, святее, мудрее, любвеобильнее наших предков по духу, что сдали в утиль этот древний инструмент, который был в практическом употреблении не столько по причине нелегального существования христиан, сколько в качестве вспомогательного средства, помогающего человеку определяться с важнейшим жизненным выбором: хочет ли он быть со Христом, осознает ли, с чем это связано, с какими обязательствами (ах, как мы не любим это слово!) и с какими возможными закономерными последствиями этого выбора для его личной и общественной жизни?
Огласительная система – не столько фильтр для людей, сколько для того, что в них. Чуждое Христу во взглядах, вкусах, привычках, обычаях, образе жизни и т.п. надо оставлять за порогом Церкви перед тем, как переступить его. Уточню: не церкви как храма (это само собой, что в храме следует себя вести по-христиански с особой тщательностью, но быть в храме ангелом и становиться по выходе из него обыденной скотиной – не дело), а Церкви как богочеловеческого организма, как Тела Христова, «срасленным» Которому человек становится в Таинстве Крещения.
А если мы не делаем все от нас зависящее, чтобы желающий креститься предварительно прошел соответствующую «санобработку», не надо удивляться, когда видим, что наши единоверцы ведут себя как басурсмане: они вообще не в курсе, что позволяют себе что-то несовместимое с именем христианина. Как это «не по-христиански»?! Ведь их окружают сплошь христиане, среди которых лишь единицы последовательно пытаются руководствоваться заповедями Христовыми.
Опять же, если говорить о ценностно-понятийном фильтре, часто ли мы задумываемся о словах и понятиях, о ценностях, которые вообще фигурируют в нашей жизни и с каким знаком в частности? (Уточнение: в аксиологии под положительной ценностью понимается добро, а под отрицательной – зло). Например, слово «гордость». Что это за понятие, что за ценность, с каким знаком, «+» или «–», гордость – положительная ценность или отрицательная? Вопрос, казалось бы, до глупости риторичен… Возможно, только из этого не следует, что согласные в его риторичности одинаково на него ответят.
Разумеется, если исходить из Священного Писания и Предания, то гордость – ценность отрицательная. Однако века поэтапной секуляризации общественного сознания, особенно недавняя эпоха воинствующего атеизма, оказали существенное влияние и на мышление религиозных людей.
Например, еще век назад, если православные христиане заявляли, что чем-то или кем-то гордятся, то говорили это обычно не иначе как в покаянном контексте. Сегодня же это понятие даже в словоупотреблении религиозных людей пропитано положительными коннотатами: гордятся принадлежностью к народу или обществу, испытывают гордость от оказанной чести, храм называют гордостью города и пр. Налицо искажение сознания из-за внедрения в христианский дискурс нехристианского по своей сущности концепта, неразборчиво заимствованного из чуждого дискурса, вследствие чего не концепт воцерковляется, а церковное сознание обмирщается.
Конкретный пример симптоматичного высказывания представил выпускник одной печально знаменитой семинарии, который, накануне торжественного актуса во время встречи с правящим архиереем сказал «от имени и по поручению» буквально следующее: «Дорогой владыка, мы, правда, гордимся тем, что учились в школе, которая является Вашим детищем».
Прочитав этот перл, я невольно задался вопросом: стоило ли столько учиться в духовной школе, чтобы такой «оговоркой по Фрейду» проявить непонимание сущности христианского мировоззрения? А ведь, наверное, не последнему по успеваемости студенту поручили слово молвить?..
Подобные симптоматичные «проговорки» я неоднократно замечал и из уст намного более высокопоставленных в церковной среде лиц, поэтому ляп, допущенный тем семинаристом, не сильно-то и удивил, а всего лишь резанул, как бывает, когда услышишь фальшивую ноту. Впрочем, не менее симптоматичным показалось и то, что владыка никак не отреагировал на этот ментальный диссонанс.
Казалось бы, а что тут такого? В миру живем, разговариваем на мирском языке…
Да, язык у нас один. Только вот ценностная значимость тех или иных явлений, обозначаемых определенными словами, не может быть одинаковой, если только мы оцениваем их в новозаветном свете, по Христу, а не по стихиям века сего (Кол. 2; 8), под которыми следует понимать не только то, что воздействует на человека, но и то, на что оно воздействует: само страстное начало в нем, на поводу у которого идет человек, ведомый стихиями, и не только совокупность страстей, которую апостол Павел называет «плотью», но и всевозможные мировоззренческие концепции, на этой почве возникающие.
Иногда приходится слышать, что гордыня – грех, а гордость – это положительное качество, здоровое чувство и т.п. Во-первых, это лукавство, аналогичное тому, как играют понятием прощения, отговариваясь тем, что, дескать, прощать я должен только оскорбления, нанесенные мне лично, а то, что нанесено другому я не вправе прощать, ну, а уж если это еще нанесено моему народу, моей стране, моей Церкви – тут уж ненависть просто священна.
Вот не хочется человеку расставаться со своей порочностью, ну что поделаешь?.. Значит, надо обмануть и свою совесть, и окружающих, убедив их в том, что в этом случае такое-то явление – это плохо, а в другом – хорошо. Да, бывают такие предметы и явления, которые приобретают то или иное качество в зависимости от их употребления, но это никакого отношения не имеет к этическим понятиям.
Во-вторых, критерием ценности того или иного явления нам служит Священное Писание и Священное Предание. Нигде, ни в одной книге Ветхого или Нового Завета, ни в одном святоотеческом наставлении мы не встречаем слова «гордость» в какой-то положительной версии. Чувство, которое называется этим словом – однозначно порочно.
В-третьих, да, в греческом языке слова, которые переведены на русский как «гордыня» и «гордость», не являются однокоренными. Гордыня – это ὑπερηφανία <иперфания>, а гордость – ἀλαζονεία <алазония>. Но, опять же, мы ни у одного Отца не найдем, чтобы второе слово, которое переводится еще как хвастовство, бахвальство, фигурировало в качестве положительного качества.
Гордость нередко путают с чувством человеческого достоинства, побуждающим человека хранить свою совесть и не позволять как со своей стороны, так и в отношении себя чего-либо это достоинство унижающего. Гордость, конечно же, пытается сюда примешаться. Таково уж ее свойство – питаться добродетелью, паразитируя на ней (любой порок образуется как язва, рана, недостаток добродетели, ослабевая и сокращаясь, по мере ее усиления, но гордость и тщеславие паразитируют на добродетели тем больше, чем она укрепляется и энергичней осуществляется).
Мы можем испытывать радость за кого-то или по поводу чего-то, радость благодарности за дар Божий или радость сопричастности чему-то прекрасному и великому, но когда мы кем-то или чем-то гордимся – это грех, и нечего об этом говорить как о чем-то нормальном. Гордыня – это страсть, которую подпитывает чувство гордости, поэтому, когда христианин говорит, что он чем-то или кем-то гордится, подразумевая под этим чувством нечто положительное, он уподобляется извращенцу, рассуждающему о пороке как «варианте нормы».
Подобного рода симптоматичные «проколы» – веский повод упорядочить наш понятийный словарь и задуматься о проблеме и причинах секуляризации сознания в церковной среде. В древности подобные ляпы вряд ли были возможны, потому что идея преображения личности как нормы христианской жизни была настолько самоочевидной, что странно было даже на этом как-то особо акцентировать внимание: она красной нитью проходила через все мировоззрение, через всю индивидуальную жизнь христианина и жизнь всей церковной общины. Видимо, сегодня эта идея основательно поблекла и требует усиленной, целенаправленной реставрации.
И что еще очень важно иметь в виду: недопустимо принижать силу преображающей благодати покаяния и унижать личность недоверием, глядя на человека как бы сквозь его грех, сквозь его прошлое, сквозь призму его репутации, которую то ли он заслужил когда-то, то ли ему ее сочинили, пусть даже не без повода с его стороны.
Это не значит, что, сколько бы человек ни свинячил, а всякий раз его надо принимать с распростертыми объятиями. Как говорится, «кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет – тому оба»: надо же голову на плечах иметь и не торопиться слишком быстро обременять человека доверием, которое он буквально только что утратил. В Древней Церкви, собственно, епитимии только в этом и состояли: человек согрешил тяжко, значит, утратил доверие Церкви, поэтому на какое-то время он ставится вне общения с Нею (в зависимости от тяжести содеянного, а так же от того, как падший переживает и осмысливает грех, устанавливается и время испытания его решимости противостоять злу, и степень удаления от общения).
Чтобы выдержать, однако, такое испытание, надо было иметь очень крепкую и глубокую веру. Руководствуясь милостью к падшим, Церковь со временем ослабила покаянную дисциплину, но принцип удаления от церковного общения как перевод в категорию испытуемых (каковыми были оглашенные, только те еще не заслужили, а эти уже утратили доверие) никто не отменял.
Может меняться степень требовательности, мера жесткости, но не меняется сущность покаянной дисциплины, даже если на нее наслаиваются чуждые ей методы и принципы, как это получилось с той же практикой епитимий, которые со временем начали назначаться на католический манер, после разрешительной молитвы в качестве искупительного возмездия «ради удовлетворения правде Божией». Кстати, стоит отметить, что еще святитель Иоанн Златоуст обращал внимание на необходимость соразмерять меру наказания не столько с тяжестью проступка, сколько с душевным расположением кающегося.
Сущность покаянной дисциплины – преображение личности. Хороши те методы, которые этому способствуют, плохи (вне зависимости от того, что прописано в соответствующих руководствах) – которые препятствуют или снижают КПД.
В частности, очень скверно влияет на расположение к покаянию и на сам процесс, если человек чувствует, что на него смотрят как бы сквозь его грех или сквозь его дурную славу (особенно обидно, если, пусть и не на пустом месте, но с изрядной долей клеветы). Особенно, когда так на него смотрит пастырь, к которому он пришел.
И в данном случае не имеет значения, что батюшка к нему по-доброму относится, что принимает его ласково, милосердствуя о нем… Он улавливает предвзятое к себе отношение, чувствует, как на него смотрят не непосредственно, а именно сквозь тот образ который кто-то когда-то отлил своими сплетнями или который сплелся досужими разговорами за спиной, или же сам батюшка его сшил из лоскутов, заранее попавших к нему обрывочных сведений – неважно.
Кто покрепче, тот переборет себя и мало-помалу, быть может, со временем сумеет разрушить ложный стереотип, сквозь который на него долгое время смотрели, а если человек немощный? Если он вконец устал от того, что куда ни ткнись, а миф уже впереди него побывал? И вот пришел к батюшке, а тот нечаянно взял и выдал фразу, из которой следует, что он уже имеет о пришедшем представление… Разумеется, то самое: отлитое, сплетенное, сшитое.
И все! И ничего уже не хочется больше, и никуда, и ни к кому… Руки опускаются, уныние одолевает, отчаяние гонит, ибо, куда ни ткнись, нигде и никому ты неинтересен, потому что тебя уже знают, и за тебя уже решили, что в твоей жизни было, чего не было, каковы были твои мотивы и цели, чем ты дышишь и чего от тебя ждать. Все бессмысленно, никогда не дождешься к себе адекватного отношения. Не на-дей-ся…
Да-да, это неправильно, я знаю; да-да, человек не должен отчаиваться, а то – сам виноват, знаем. Ну и что делать такому человеку? Застрелиться и не жить?!!.. А мы все такие правильные будем качать головой, жалеючи, и разводить руками, считая себя непричастными к его беде? А он, может, как раз хотел преображаться и ему даже помогать не требовалось, достаточно было просто не мешать, а для этого всего-то-на-всего следовало не коситься недоверчиво, не задавать идиотских вопросов и не отпускать «добродушных-ничего-плохого-не-имеющих-ввиду» шуточек, не говоря уже о распространении сплетен – это много, это тяжело, да?
Преображение сообща
Неважно, из чего человек выгребает, что у него в прошлом. Важно, хочет ли он преображаться по образу Создавшего его. И важно еще всем понимать и помнить, что кающемуся грешнику необходимо, чтобы в него верили. Он и так немощен, и без того уже помыслами терзается, всякую неудачу рассматривая как повод, чтобы махнуть на себя рукой и не нарываться на очередное разочарование. Не надо ему давать лишний повод думать, что любые его попытки изменить свое внутреннее состояние и положение в обществе обречены.
Обычно человек, осознающий необходимость меняться, ищет среду единомышленников, которая могла бы его в этом поддержать. И вот, в поиске такой среды (не ради самой среды, не ради общения как такового, а ради того, чтобы в поиске Бога опереться на более опытных попутчиков), а то даже и не думая о такой необходимости, но просто в интуитивном поиске Истины он приходит в храм. Ищет ли он единомышленников или идет индивидуальным путем, но, переступив порог храма, он в любом случае оказывается в месте, посвященном Богу, о Котором апостол и евангелист Иоанн Богослов сказал, что Он есть любовь (1 Ин. 4; 16); в месте, где, по идее, собираются ученики и последователи Иисуса Христа; в месте, как он понимает, претендующем на святость и истину, но по адресу ли он попал?..
И вот очень важно для спасения этого новопришедшего, узнает ли он в собравшихся учеников Христовых, опознает ли он своим непросвещенным разумом и немощным сердцем это собрание как Церковь или, обнаружив расхождение между декларируемыми ценностями и практически исповедуемыми и не найдя соответствия признаку, на который указал Спаситель, сказав: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13; 35), пойдет искать Христа и Его Церковь в каком-нибудь другом месте, где люди, называющие себя христианами, как-то больше, на его невооруженный взгляд, соответствуют признакам учеников Христовых, и где от человека ждут внутреннего преображения и содействуют в этом.
Митрополит Антоний Сурожский, касаясь в одной из своих проповедей неверия апостола Фомы, отмечает, что апостолы, радостно ему сообщившие о воскресении Учителя, сами оставались прежними:
«Они не изменились. Изменилось только то, что бояться было не нужно, что Христос воскрес, что победа одержана, но они в этой победе еще не участвовали. И этим объясняется то, что Фома, взглянув на них, усомнился: если действительно воскресший Христос встал в их среде, неужели они могли оставаться такими, какими были раньше? Пусть ликующими, пусть свободными от страха, пусть готовыми жить новой жизнью, но чего-то с ними не случилось: они не изменились так, что можно было бы взглянуть на них и сказать: Да! Они тоже перешли из области смерти в область жизни…»
Вот и «внешние» так судят, глядя на нас, присматриваясь, меняемся ли мы от того, что исповедуем Христа, воскресшего из мертвых, Своей смертью поправшего смерть и дарующего Жизнь всякому, кто, взяв свой крест, следует за Ним? Казалось бы, можно возразить, что нельзя с нас требовать слишком много, мы не можем сразу преобразиться и просиять святостью настолько, чтобы наше исповедание Христа стало очевидным, и вообще, когда перемены проходят слишком легко и стремительно – это наводит на подозрения, не в прелести ли человек…
Можно еще много говорить о том, что бесы искушают в первую очередь тех, кто православно веруют, чтобы их погубить, а внешних отвратить от полноты исповедания Истины, еретикам же, наоборот, еще и сил придать могут, чтобы те утвердились на путях заблуждения, – все эти аргументы нам известны, благо популярно-аскетической литературы хватает.
Только вот, какой момент…
Мы знаем, что «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13; 8). Даже не идеализируя первых христиан (из посланий апостола Павла следует, что это были живые люди со своими слабостями и пережитками, с недостатками, которые не вдруг куда-то девались, но их искоренение требовало усердного и самоотверженного труда), мы отдаем себе отчет, что Церковь приумножалась в самых неблагоприятных внешних условиях благодаря их вере, свидетельствуемой не только мучением и смертью за нее, но в первую очередь жизнью по ней. Язычники видели невооруженным глазом опознавательные признаки их ученичества и тянулись к Учителю в Его Церковь.
Мы знаем также, что в ту эпоху дарования были исключительные, и тем пытаемся оправдаться. На исключительность и обилие в Древней Церкви духовных дарований, на множество чудес, совершавшихся обычными людьми, едва только начинавшими свой духовный путь, обращает внимание и святитель Иоанн Златоуст в своих толкованиях на Деяния Апостольские, объясняя, что
«… тогда нужно было, чтобы учение благочестия посеяно было везде, потому что было начало и первые опыты веры. <…> Когда она еще недавно насаждена была в душах людей, то со всех сторон окружена была великими попечениями; а когда она укрепилась, укоренилась и поднялась в высоту, когда наполнила всю вселенную, тогда, наконец, Христос отнял ограды и уничтожил подпорки. Поэтому вначале и недостойным были подаваемы дарования, потому что в древности для веры нужна была эта помощь; теперь же и достойным они не даются, потому что сила веры уже не имеет нужды в такой помощи».
Однако святитель Иоанн как об отличительной и временной черте первохристианской эпохи говорит лишь о чудесах, а не о личном примере, которым благовествовали миру первые христиане.
«Чудеса были в свое время и прошли, а деяния во всякое время должны оказывать все, желающие спастись, – говорит он. – А так как мы должны соревновать не знамениям, но деяниям апостолов, то он так и надписал свою книгу. <…> Не чудеса, а добрая жизнь вводит в царство небесное. Итак, подражай жизни апостолов – и ты будешь иметь нисколько не меньше апостолов. Не знамения сделали их апостолами, но чистая жизнь. А что это составляет отличие апостольства и признак учеников Христовых, послушай, как сам Христос указывает на этот признак. Он, начертывая образ учеников своих и показывая, что составляет отличительный признак апостольства, сказал: <…> „По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою“ (Ин.13; 35). Любовь же относится не к чудесам, а к деятельности, потому что „любовь есть исполнение закона“ (Рим.13; 10). Видишь ли признак учеников Христовых? Видишь ли отличие апостольства? Видишь ли образец? Видишь ли начертание? Не ищи же ничего более».
Нет речи о нашем немедленном и совершенном преображении, мы говорим о преображении как процессе. Но не пассивном, как бы по течению, а волевом и целеустремленном, когда человек сознает свою засоренность и тщательно пропалывает свою душу, освобождая ее для семян слова Божия, которые незамедлительно прозябают и дают всходы, пусть даже и не сразу виден плод.
Соблазняет внешних и новоначальных не отсутствие среди православных явных и обильных плодов, но, если уж использовать сельскохозяйственные образы, небрежность к состоянию почвы. Нет ничего удивительного в том, что безалаберное отношение многих православных христиан к собственным душам и к церковной жизни в целом на предмет соответствия вышеупомянутому признаку апостольства, многим дает повод усомниться, так ли уж право мы славим Господа.
Не падения, нет, не они смущают. Во всяком случае, не решающим образом, потому что споткнуться, поскользнуться, сорваться и упасть, даже застрять в какой-нибудь расщелине, а то и заблудиться может каждый – это понятно. Но вот когда такое, во-первых, происходит закономерно, потому что нет привычки под ноги смотреть и не только отсутствуют ориентиры, но и нет усердия их выяснять и по ним следовать, а во-вторых, если падения и заблуждения не принимаются нами всерьез и не влекут за собой конструктивные выводы, если опыт падений, опыт познания своей немощи не изменяет нас к лучшему, тогда о нас вполне естественно сделать вывод, что мы – не на спасительном пути, и надо, пока не поздно, подыскать себе других попутчиков.
Дай Бог нам не служить никому соблазном, чтобы из наших порочных поступков или нашей же малодушной нерешительности никто не сделал во вред своей душе далеко идущих выводов о нашей вере и Церкви. А для этого пусть «перемен требуют наши сердца», и пусть происходят в них же. Дай Бог, чтобы наше желание хранить радость богообщения и покой душевный не побуждало нас «забыться», и хранение внутреннего мира не вырождалось в эгоистичное отгораживание от скорбей и несправедливостей мiра внешнего.
От этого нас предостерегает митрополит Антоний Сурожский в своей проповеди на Преображение Господне, обращая внимание, что, после пережитого на Фаворе апостолами Петром, Иаковом и Иоанном, им пришлось спуститься с горы и сразу же столкнуться с горем бесноватого мальчика и его несчастного отца, а также с беспомощностью собратьев, не сумевших исцелить ребенка – с немощью человеческой.
Но и тут, как бы в гуще мрака, где, казалось бы, нет места нетварному свету – торжество исцеляющей силы Божией! Однако сила Божия в немощи совершается, если человек, обуреваемый искушениями, предпринимает усилия, чтобы свою немощь с Его помощью преодолеть. Поэтому Господь, исцелив ребенка и указывая ученикам на их маловерие как причину неспособности помочь больному мальчику, уточняет, что род сей «изгоняется только молитвою и постом» (Мф. 17; 21).
Проводя аналогию с личным «опытом Фавора» каждого христианина и необходимостью прилагать этот опыт к повседневной жизни, владыка Антоний говорит:
«…Нам дается, по временам, это переживание преображенного мира, переживание чего-то дивного, божественного – вошедшего в жизнь. И, пережив это, мы должны это сохранить как самое драгоценное и войти в мир для того, чтобы этим поделиться. Поделиться же этим мы сможем, только если возьмем на себя подвиг поста и молитвы: не только вещественного, физического поста, но воздержания от всего, что центром своим имеет нас самих, от всякого себялюбия, всякого эгоизма, всякой жадности душевной или духовной, а не только телесной, от желания всякого обладания… <…> Подумаем о Преображении; подумаем о нашем опыте преображенного мира, о тех мгновениях или периодах, когда все внутри и вокруг нас было озарено действительно Божественным светом; и с этим светом пойдем к каждому человеку, во все обстоятельства жизни, и принесем туда свет Христов».
Вспомним в заключение того англичанина, который весьма оригинально выразил митрополиту Антонию свое желание перемены, спросив при этом: «Что я могу для этого сделать?» Он понимает, что здесь люди меняются не сами по себе, однако ему в голову не приходит отнестись к этому пассивно-потребительски; он изначально настраивается на сосредоточенный преображающий труд.
