Хрупкое христианство
Сегодня быть неверующим как-то… асоциально, что ли. У нас и руководители государства в храм заглядывают, и простые граждане — хотя бы на Рождество и Пасху, — и дети перед экзаменом заходят свечку поставить. И когда нас спрашивают, мы уверенно отвечаем: мы, мол, православные. А как же иначе!? И не менее уверенно объясняем, что Православие на самом деле вполне совместимо с активной общественной и политической позицией, передовыми технологиями, высшим образованием, профессиональным спортом и даже… богатством! Просто у каждого человека — свой талант. От Бога. И надо его реализовать. Это только раньше считали, что христианство — одно большое “нельзя”. А на самом деле… одно большое “можно”?.. Или всё-таки нет? В общем, всё правильно. И горделивое “я недостоин” (называться церковным человеком, причащаться и проч.) вряд ли можно считать христианской позицией. И таланты у всех разные, и негоже зарывать их в землю. И добрые дела нужно совершать, большие и маленькие. Вот только для чего? Давным-давно один великий христианский святой сказал ученику: “люби Бога и делай, что хочешь”. Правда, нам почему-то ближе вторая часть этой фразы. Бога-то мы, само собой, любим, а значит, как пишет апостол Павел, “все мне позволительно”. “Но не все полезно”, добавляет он (1 Кор 6:12). Но это как-то забывается. Ну, что плохого, если мы — чуть-чуть! — переориентируем своё внимание с Христа на… Нет-нет, не на преступления и пороки… А — на благотворительность, образование, борьбу с нищетой или решение демографической проблемы… На выпуск православного журнала, наконец. Но если в плотном потоке своих добрых дел мы не будем время от времени останавливаться и спрашивать себя “зачем?”, из нашей жизни — незаметно, но неизбежно —начнёт исчезать уже не что-то главное, а Кто-то главный. Да, нам ничто и никто не может помешать быть христианами. Если мы искренне стремимся к Христу. Если мы — везде и во всём — ищем Его любви. Но… В области физики полимеров есть понятие “хрупкие объекты”. Это такие материалы, свойства которых могут существенно изменяться в результате даже слабых воздействий. Так и наше христианство может легко и незаметно превратиться в то, что английский писатель Клайв Льюис назвал “христианством и”: христианство и политика, христианство и бизнес, христианство и журналистика… В общем, “христианство и я”, честнее, “я и христианство”. Как этого избежать? Наверное, только так: “люби Бога и делай, что хочешь”…
Между стыдом и надеждой
В школе я учил наизусть отрывок из романа Николая Островского “Как закалялась сталь”, заканчивавшийся знаменитыми словами: “Жизнь даётся человеку один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы”. И каждый советский человек воспринимал это как призыв к нравственному совершенствованию, как установку быть лучше и чище, быть хорошим… Островский побуждал действовать… После окончания школы я прочитал роман Достоевского “Подросток”, в котором герой рассуждал иначе: “Надо быть слишком подло влюблённым в себя, чтобы писать без стыда о самом себе”. Это были поразительные и поражающие слова. К тому времени призыв Островского трансформировался — во мне самом и в людях вокруг меня — в удобную формулу: “Мне нечего стыдиться в моей жизни”. Таков был (и остаётся сегодня) стандартный ответ “хорошего” человека. Совесть спала. Достоевский же пробуждал совесть… В институте я прочитал “Исповедь” блаженного Августина, христианского мыслителя, жившего на рубеже IV–V вв. Автор подробно описывает свою жизнь и поступки, душевные метания и духовный поиск. В такой книге, если следовать логике Достоевского, должно быть “много стыда”. На первый взгляд так оно и есть: Августин сокрушается о таких “мелочах”, на которые многие из нас просто не обратили бы внимания. Он тоже взывает к совести — голосу Бога в человеке… Но при этом больше пишет всё-таки о Боге. Как заметил один современный исследователь, «Августин пишет о себе: но не о “себе” он пишет». Как такое возможно? Очень просто: Достоевский говорит о человеке среди людей, Августин — о человеке и Боге. Он в принципе не воспринимает себя без Бога. “Боже, Ты создал нас для Себя и не успокоится сердце наше, пока не найдёт Тебя”, — говорится на первой странице его “Исповеди”. И в этом — ключ к пониманию Августина. Достоевский не понимал, как можно писать о себе без стыда, Августин не понимал, как вообще можно писать о себе. Единственный, Кто заслуживает разговора — это Бог. Точнее, только через диалог с Богом человек обретает право на жизнь и право на слово. Человек, не знающий Бога, не стыдится себя и своих поступков. Ищущий Бога уже способен видеть свою нравственную мерзость. Встретивший Бога — обретает надежду и радость. И забывает о себе. Августин вселял надежду… Да, жизнь даётся человеку только один раз. И прожить её надо так, чтобы в этой своей жизни успеть встретиться с Богом. Даже если от этой встречи будет обжигающе стыдно за бесцельно прожитые годы…
Единство сотворённых
Человек выделяется из мира животных не тогда, когда берёт палку и сбивает с её помощью плод с дерева, но когда задаётся вопросом, зачем он появился на свет, в чём цель и смысл его жизни. То есть не тогда, когда он начинает творить сам, а когда понимает, что он сотворён. Только осознав это, можно воспринимать свою жизнь как дар и как ценность. Человек — личность, потому что Личностью является его Творец. Человеческая жизнь ценна благодаря своей связи с Высшей ценностью, с Источником жизни. Любое человеческое единство: семья, общество, государство — неизбежно связано с этими ценностями. Опираясь на них, человеческие сообщества возникают, а когда начинают их игнорировать, исчезают. История человечества — постоянное и жёсткое тому подтверждение. Подлинное единство возможно тогда, когда в основе его лежат ценности, которыми никто не способен манипулировать. Ни государство, ни общество. Такие ценности не могут быть изобретены партией, чиновниками, народом. Они должны — по логике и по своей сути — предварять и государство, и общество. В плодах рук и мыслей человеческих таких ценностей нет и не может быть по определению. В традициях монотеистических религий такие ценности обретаются культурой в результате откровения. Точнее, созидают культуру, становясь её фундаментом, наполняя её смыслом через религиозные символы и ритуалы. В них — гарантия подлинной свободы, основанная на таинственной связи человека и Творца. В поиске себя общество всегда движется либо к этим высшим ценностям, либо от них. И когда главный праздник страны связан с событием, окончательно разрушившим её ценностное единство, — это смертный приговор, который был приведён в исполнение. Мы все тому свидетели: 74 года наша страна праздновала день, уничтоживший единую Россию, день позора и братоубийства, начало кровавой революции. Потом ещё 15 лет прошли в мучительных поисках новой основы для единства. Однако, как мудро заметили древние китайцы, тяжело искать чёрную кошку в тёмной комнате, — особенно если её там нет. Искали не то и не там. Соединить современное российское общество — такое уставшее, изверившееся, разобщённое — такое разное, наконец — на основе придуманной идеи… Пусть даже придуманной самыми умными людьми… Вряд ли это возможно. Нужно наконец честно сказать, что обрести себя можно лишь на пути к тем ценностям, которые выше партийных программ, политкорректности и экономической целесообразности — при всей важности и значимости последних. Подлинное единство можно обрести лишь на пути веры и чистоты. В этом — надежда. А надежда не постыжает (Рим 5:5).
Простые мысли
“Народ есть то, что созидается единым образованием”, — писал католический мыслитель XX века Луиджи Джусанни. Мысль эта представляется если не бесспорной, то бесспорно имеющей право на существование. С этой точки зрения последний народ, созидавшийся и созидавший в границах нашей необъятной Родины, — советский. Нравится нам это или нет, ругаем мы прошлое или хвалим, — была такая общность людей — советский народ. И общество, воспитанное в единой системе ценностей. Да, система эта очень быстро — по меркам истории — потеряла свою жизненную силу. Безусловно, всегда были люди, открыто или тайно не принимавшие её базовые установки. Конечно, во многом жизненные ориентиры советского общества паразитировали на сложившихся ранее ценностных принципах. Но главное — эти установки были, и были едины для всех. Последние же пятнадцать лет стали временем разрушения не только системы образования, но и единого некогда общества и народа. Я совсем не призываю сейчас предаваться щемящей душу ностальгии. Во-первых, не хочется, во-вторых — некогда. Разговоры о том, что Россия может “сжаться до границ Московского царства” сегодня по-прежнему звучат, подкрепляемые демографическими данными, политическими лозунгами и теряющими смысл сетованиями на отсутствие национальной идеи. Повторяю, я категорически против алармистских настроений, хотя тоже считаю, что единая система ценностей в современной России отсутствует, демографическая ситуация очень тревожна, а реформа образования по-прежнему вызывает много вопросов. В таком случае где же она, эта общность — российский народ? И как его созидать? Наша страна создавалась на условиях духовно-нравственного консенсуса, в основу которого легли ценности пришедшего из Византии восточного христианства. И никакие последующие перипетии российской истории не смогли изменить основного нерва русской культуры — стремления к тому, что хорошо, боли от того, что дурно. Слишком просто?.. А нужно ли сложнее? Любые попытки восстановить единство без этого нравственного вектора в нашем обществе заведомо бесплодны. Разве что общество станет другим… Вот и социологи уже говорят, что на территории нашей Родины начинает складываться новый этнос, с другими ценностями и другой культурой, в которой крошка сын уже не будет мучить отца недетским вопросом: “что такое хорошо, что такое плохо”. Может быть, такая точка зрения тоже имеет право на существование. Только я — как и многие мои друзья — не хочу, чтобы это произошло. А вы?
О добре и зле
Помните знаменитую фразу Достоевского: “Здесь диавол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей”? Несмотря на её хрестоматийность, мне кажется, что классик не совсем прав. Эти слова допускают не совсем христианское понимание. Или совсем не христианское. Бог не борется с диаволом. Во-первых, потому, что сатана уже побеждён. Смерть как следствие появившегося в мире зла и греха раз и навсегда побеждена Воскресением Христа. Во-вторых, Бог — Творец пространства и времени, человека и ангелов — слишком велик и могущественен, чтобы кто-то мог бороться с Ним. Творение не может бороться с Творцом, как моська не способна стать соперником слону. Христианство — не дуалистическая религия, исходящая из постоянной, изначальной борьбы добра и зла, тёмных и светлых сил, равновеликих и поэтому постоянно пребывающих в противодействии. Мир христианина — не извечная диалектическая борьба начал инь и ян. В сотворённом Богом мире нет зла, поэтому у зла нет собственной природы. Говоря философским языком, зло неонтологично. Зло — это отсутствие добра или видоизменённое добро. (Может, поэтому говорят, что наши недостатки — продолжение наших достоинств?). Зло всегда — попытка паразитировать на добре, изменить добро. Как когда-то змей соблазнил жену Адама, исказив первый завет Бога и человека словами: Подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? (Быт 3:1). Змей лгал, его ложь удалась, и с нарушением завета добра в мир вошло зло. Но боролся диавол-змей не с Богом. Он боролся с человеком. Сама мысль о борьбе диавола с Богом для христианина абсурдна. Особенно хорошо это видно в евангельском эпизоде искушения Христа в пустыне. Когда диавол предлагает Иисусу все царства мира, если Тот поклонится ему, Христос отвечает искусителю: Отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Мф 4:10). В славянском переводе Евангелия от Матфея эта фраза звучит так: Иди за Мною, сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши. С языковой точки зрения русский текст более точен, а славянский является калькой с греческого и искажает смысл фразы (буквально: иди по направлению “за меня”). Но в каком-то смысле эта языковая неточность более жёстко указывает на реальное положение вещей — на невозможность диаволу искусить Бога, на несоизмеримую “разность в весовых категориях”. Недаром толкователи Библии традиционно отмечают, что в искушении в пустыне Христос отвергает все те соблазны, на которые в своё время прельстилась Ева: соблазн духа, души и тела. Мне также представляется допустимым истолковать здесь вторую часть фразы (написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи) не только как то, что Христос пришёл послужить Богу, но и как то, что сам сатана вместо бесплодных попыток искусить Спасителя должен Ему покориться и Ему служить1. Повторяю, диавол не борется с Богом, потому что в этой борьбе он обречён. Он может бороться только с нами и побеждать нас. Но если мы выберем Победителя, а не побеждённого, то по мере продвижения к Добру сердце наше всё больше будет превращаться из поля битвы в эдемский сад.
Нечто лирическое
…Представьте себе, что человек живёт в чёрно-белом мире, видит только эти два цвета, только тёмные и светлые оттенки. И вдруг в одно мгновение мир вокруг преображается, становится цветным, — и он видит, что трава зелёная, небо голубое; весь мир наполнен такими цветами и красками, что человек заново рождается, заново открывает для себя всё то, что казалось давно знакомым, хорошо известным и — что греха таить — нередко унылым и безрадостным… Пробуждение веры — процесс, сравнимый с возникновением цветного мировосприятия. Вера — не придуманная зачем-то человеком красивая сказка, не образ его фантазий и несбыточных мечтаний, не примитивная “фабрика грёз”. Это возможность увидеть по-настоящему тот мир, в котором мы живём и который нам дано узнавать и познавать до конца нашего земного существования. Вера позволяет человеку иначе взглянуть… на всё. Прежде всего — ощутить величие и красоту творения. Осознать, что коль скоро солнце встаёт для всех — как для тех, кого мы привычно считаем “хорошими”, так и для тех, кого так часто и несправедливо клеймим как “плохих”, дураков и т. д. — то это “кому-нибудь нужно”, и прежде всего Ему; именно Ему нужно было создать Его прекрасный мир для всех нас. Только чтобы понять это, надо обладать цветным зрением… Обретение подлинного взгляда на мир (а это и называется верой) не может не родить в сердце человеческом любви. И вот ты уже радостно пытаешься убедить всякого, кто попадается тебе на жизненном пути, в том, что у травы есть свой цвет, что небо может быть не только серо-грозным, но и ярко-голубым, и глубоко-синим… Ты, как любой влюблённый, не можешь не говорить о своей возлюбленной; ты ждёшь, что ею будут восхищаться и восхвалять её. Но через какое-то время ты вдруг начинаешь недоумевать, а потом и раздражаться — почему это не все признают красоту твоей любимой, почему не все приходят в восторг от её ума и доброты? Ты забываешь, как сам жил в чёрно-белом мире и не понимал, когда тебе говорили про цветной. Ты теряешь уважение к тем, кому ещё пока не даровано то, что ты уже получил — и получил даром. Но как только ты забываешь это, краски мира начинают меркнуть. По-другому и быть не может. Ибо в любви нет насилия, любовь терпеливо ждёт, когда серая пелена упадёт с глаз человеческих и он обновлённым выйдет к свету, в мир, где непросто жить, ибо любить всегда непросто. Но нет ничего выше и правильнее любви и радости, ею порождаемой. Эта радость любви и называется Церковью.
О хлебе насущном
Недавно я давал интервью одному студенческому изданию. Разговор с журналистом шёл откровенный, оба мы были задеты за живое. Мой собеседник говорил о том, что очень часто молодые оказываются невостребованными в Церкви: пытаясь прийти туда, они наталкиваются то на невнимательность, то на безразличие, а то и на грубость. Я в ответ старался объяснять — долго и нудно — почему так происходит и почему этого не надо бояться… Но в какой-то момент я вдруг понял, что напоминает мне наш разговор. Вот пришёл голодный ребёнок к отцу и говорит: “Папа! Я хочу кушать, дай мне хлебушка”. А папа ему в ответ: “Понимаешь, сынок, я сейчас без работы, мама у нас тоже не работает, бабушка уехала”. А сын всё о своём: “Папа, я есть хочу!”. Но вместо того, чтобы накормить, папа долго и очень умно объясняет, почему нет хлеба. А между тем ребёнку, даже если он поймёт сложившуюся в семье ситуацию, от этого не легче. Он голоден, у него реальная потребность в пище, и спасти его может только хлеб, а не папино объяснение! А отцу ведь по сути и сказать нечего, и действительно нельзя оставлять детей без хлеба… И мне в этот миг вдруг стало просто больно и стыдно, — настолько остро я почувствовал, что и мне по сути ответить нечего. Мой собеседник приводил множество примеров реальных ситуаций из своей жизни и из жизни других людей. А мои попытки смягчить задним числом эти впечатления были несостоятельны, они были ложным утешением и мало что меняли. И тогда я перестал оправдываться и попробовал сказать о главном. О том, что Церковь — это не сообщество приятных во всех отношениях людей. И главное в Церкви — не хорошие и дурные люди, а то, что там есть Бог, есть Христос, подлинный Хлеб Жизни. Он пришёл не к здоровым, но к больным, не к праведникам, а к грешникам; Он всегда с нами и примет любого, кто искренне готов к Нему обратиться. Надо только устремиться к Нему, — и тогда Он поможет перемахнуть барьеры, заглянуть за первые впечатления от людей или ситуаций. Я очень надеюсь, что какие-то слова той беседы окажутся важными для читателей студенческого журнала. Но мне до сих пор и стыдно, и больно за всех нас, за тех, кто с лёгкостью называет себя православными, но порою не может, не хочет или боится — иными словами, не умеет и не считает нужным уметь — проявить внимание к вновь пришедшему в храм человеку, ответить на вопрос, проявить, наконец, элементарную вежливость… А ведь сегодня тысячи молодых людей стучатся в церковные двери. Но двери эти не всегда открываются для них. В этом очень большая вина любого человека, который взял на себя ответственность называться православным христианином. Мы не имеем права игнорировать этих людей, не обращать внимания на их духовный голод. Просто потому что когда-то сами — даром — получили Хлеб Жизни, вкусив который, человек никогда больше не будет голоден… По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13:35).
Ecce homo
Современному человеку не за что умирать. В мире, где высшей ценностью является человеческая жизнь, вне человека нет ценности важнее его самого. Нельзя же отдать жизнь… за свою же жизнь! И смерть страшит нас, пожалуй, как никогда раньше. На смену трезвому осознанию неизбежности конца земного существования приходят наивные потуги отодвинуть смерть, обмануть её — любыми способами. Отсюда все наши попытки омоложения, постоянная озабоченность фигурой и морщинами. Только бы не видеть своего стареющего лица, только бы не думать о том, что земная жизнь не вечна. Между тем человек тогда человек, когда ему есть за что умирать. Культура человечества, его нравственные принципы и базовые ценности были сформированы этой максимой. Почему великий Сократ, не признав себя виновным, предпочёл умереть, исполнив приговор суда, и отказался от побега, который предлагали ему ученики? Потому что не мог предать — их, свои взгляды и ту Истину, которой служил. И его смерть стала рождением человека. Подлинного. Это и выделяет человека из среды других живых существ: у него есть (должно быть!) то, что выше, важнее, ценнее факта физического бытия. И тогда смерть не страшна? Не властна? Тогда — смерть можно победить? Любовь Сократа победила смерть — остались верные ему ученики, благодаря которым мы знаем об этом замечательном и никогда ничего не писавшем философе. Любовь всегда побеждает смерть. Богочеловек Христос умер за нас. Ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих2 (Ин 15:13). И воскрес. Потому что смерть не имеет власти над Любовью. Любовь Христа победила смерть навсегда. Не образно, а на предельном, глубинном, онтологическом уровне. Сократ остался в памяти (может быть поэтому кто-то из отцов Церкви называл Сократа “христианином до Христа”?), Христос — всегда с человеком. Не в памяти человеческой, а здесь и сейчас и во веки Тот же (Евр 13:8). С Ним нет смерти и нет страха смерти. Это проверено всей историей христианства… Оно потому так быстро и утвердилось в мире — современники были настолько поражены поведением христиан, радостно идущих на смерть, что это просто не могло не перевернуть их сознание… Так рождалось подлинное человечество, соль земли. Всегда и во все времена. До наших дней?.. Однако современному человеку не за что умирать. Забывая Христа, мы неизбежно теряем смысл, который выше земной жизни, выше просто-существования. Мы неизлечимо больны смертью и стремимся лишь избавиться от своего всепоглощающего страха. Мы готовы изменять — и людям, и убеждениям, готовы жить вообще без убеждений и нравственных ценностей. Лишь бы жить! На месте Сократа мы, наверное, просто сбежали бы от приговора суда. Или бы отреклись от своих взглядов. А на месте Христа… Да мы бы и не оказались на месте Христа. Нас не было бы рядом с Ним на Голгофе — потому что это было смертельно опасно. Там ведь и две тысячи лет назад не было учеников. Все они, кроме Иоанна, испугались и убежали. Но у них была надежда. Был Христос, отдавший за них Жизнь и сделавший их настоящими людьми — Апостолами, ставшими первыми свидетелями победы жизни над смертью. Эта надежда есть и у нас. И пока она есть, человек останется человеком.
