Доченька обещала забрать: «Потерпи, мамочка, немножко»
Бабушки и дедушки из дома престарелых – о своей жизни
Детство и молодость, женихи и невесты, рождение детей и потери, война, голод и труд. Какие люди оказываются в доме престарелых, какие обстоятельства приводят их туда, счастливы они или несчастны, ждут ли изменений в будущем или живут только воспоминаниями? «Правмир» публикует рассказы бабушек и дедушек из книги «30 историй — 30 жизней», изданной фондом «Старость в радость».
Фандеева Прасковья Николаевна
«Замуж вышла уже старухой — в 24 года»
Прасковья Николаевна
Мне 96 лет. Родилась 20 октября 1916 года. Подумать только, прожить столько… А что нажили — ничего.В молодости у меня волосы до пола были, сейчас третья часть осталась. Женихи, да, бегали… было время. Замужем тоже была, но уже старухой. Как так получилось? Вот так — война, замуж я вышла уже после войны. До войны я была в колхозе, работала в поле. Когда война кончилась, кто куда поразбежался. Тяжелое время было, лучше не говорить об этом даже — забытая история…
Во время войны тоже в колхозе была, трудились для фронта. А после войны я ушла сюда, в Белев, поступила в швейную мастерскую. Работала не на фабрике, а вот так: вы заказываете — я делаю. Даже шинели шила. А потом частно шила, дома. Все меня знали, заказывали мне что-то. Больше всего платьица шили. Это как во сне теперь.
А женихи, да, до войны еще ушли — офицерами стали. А я все ждала женихов (шутит). Неинтересно было выходить замуж. Мы знаете как расписывались? После работы. Зашла за ним, пошли и между делом расписались, потому что война только что была. А потом вместе жить стали. На частной квартире жили (это когда у вас свой дом, а вы впускаете в свободную комнату), он же был участником Отечественной войны, вот и дать нам жилье должны были, а не давали.
Муж писал Сталину насчет квартиры, а оттуда прислали ответ — отказали. Мы потом даже решили строить дом — построили домишко и жили. Тяжело ли при Сталине было жить? Да не очень, при всех одинаково.
Отец мой репрессирован был, мы с мамой жили — трудились, работали. Хлеб, картошку ели — и слава Богу.
Нас у мамы пятеро было: четыре дочери и сын пятый, сын погиб. А, даже шестеро было, самая младшая умерла девочка маленькой еще. Брат на войне умер. А сестры остальные общались раньше, а теперь все поумирали, я одна осталась. Да, все было трудно: хорошего мало видели, видали плохое.
Во время войны тоже в колхозе была, трудились для фронта. А после войны я ушла сюда, в Белев, поступила в швейную мастерскую. Работала не на фабрике, а вот так: вы заказываете — я делаю. Даже шинели шила. А потом частно шила, дома. Все меня знали, заказывали мне что-то. Больше всего платьица шили. Это как во сне теперь.
А женихи, да, до войны еще ушли — офицерами стали. А я все ждала женихов (шутит). Неинтересно было выходить замуж. Мы знаете как расписывались? После работы. Зашла за ним, пошли и между делом расписались, потому что война только что была. А потом вместе жить стали. На частной квартире жили (это когда у вас свой дом, а вы впускаете в свободную комнату), он же был участником Отечественной войны, вот и дать нам жилье должны были, а не давали.
Муж писал Сталину насчет квартиры, а оттуда прислали ответ — отказали. Мы потом даже решили строить дом — построили домишко и жили. Тяжело ли при Сталине было жить? Да не очень, при всех одинаково.
Отец мой репрессирован был, мы с мамой жили — трудились, работали. Хлеб, картошку ели — и слава Богу.
Нас у мамы пятеро было: четыре дочери и сын пятый, сын погиб. А, даже шестеро было, самая младшая умерла девочка маленькой еще. Брат на войне умер. А сестры остальные общались раньше, а теперь все поумирали, я одна осталась. Да, все было трудно: хорошего мало видели, видали плохое.
Спрашиваешь, что я такая жизнерадостная тогда? Ну, не знаю. Унывать не приходится и сейчас. Почти никогда не унывала, в молодости все проходило легко, а сейчас, конечно, трудно держаться веселой.
С мужем долго прожили — с войны… много, да… в 24 года замуж вышла — это в то время считалось, что поздно, вот и говорю — «старухой». Я советую раньше 26 лет вообще не дергаться насчет замужества. С мужем, конечно, мы жили не очень хорошо… Не обижал, конечно — меня не обидишь, не позволю. Было все: и поссоримся, и подружим.
Двое детей было у нас, один уже умер. У меня сын в Эстонии. Он кончил школу, захотел быть моряком, там же учился, Эстония же тогда наша была, он туда уехал. 46 лет в Эстонии — он там и женился, и детей завел. Он меня навещал каждый год, и сейчас навещает. Он сказал, что нельзя меня туда взять. Мне и паспорт уже эстонский хотели сделать семь лет назад, но я отказалась к ним ехать. Я была еще рабочей, могла себя обеспечить, им не хотела мешать. Да и вообще… в чужую страну, в семью чужую, считай, устроенную уже, ехать.
Когда сюда попала, разумеется, пожалела. Теперь меня не вывезти, конечно. Эстония от нас отошла, старики за границей не нужны. Он сюда тоже не вернется. А вот с внуками приезжал. Две внучки у меня, правнуки. Внучкам уже по 30 лет — время летит, все пролетело…
Знаете, где мы сидим? Лучше б я одна сидела где-то. Соседки… послушали бы вы наших соседок! Не знаю, какая жизнь на воле, я же сижу тут третий год. Я осталась одна, попала в безвыходное положение — оказалась здесь. Вот такие наши дела. Помнят обо мне все, но приезжают редко. Дорого очень. Сын и жена его ездят все равно каждый год. С правнуком приезжали. А я совсем не путешествовала. Родилась тут недалеко. Старая Велична — деревня такая, там и жила, пока в Белев не переехала. Вспоминаю ее часто. Теперь только прошлым живу, воспоминаниями…
Бабушка уже умерла. Светлая ей память.
Тачёнов Иван Игнатьевич
«У меня детства не было, и молодости тоже, был только великий труд…»
Иван Игнатьевич
Меня зовут Тачёнов Иван Игнатьевич, родился я 10 апреля 1926 года. Родина моя — Казахстан, Семипалатинский район. Мама в Гражданскую войну раненых перевязывала, на войне познакомилась с отцом, замуж вышла. Семья у нас большая была — восемь детей, мы очень бедно жили. Отец наш в колхозе работал. В 1937 году его посадили как врага народа. Тогда ж как было: не понравился кому — пошли, сказали, что против Сталина что-то говорил, и всё — в тюрьму. В 1939 году он умер, его потом реабилитировали посмертно.
Тяжело было, голодно. Иной раз уже снежок идет, а мы все босые ходим. И за младшими надо было присматривать, и работать надо было. Когда отца посадили, у нас было две коровы, телята, я телят пас. И за младшими братьями-сестрами присматривали, и работать было нужно. Сначала дома работали — огороды, корова, телята, сено косили-возили. У меня детства не было, и молодости тоже, был только великий труд. Мать у нас строгая была. Маленький ты, большой ли — иди, работай. Да и как иначе-то.
А потом война началась. Всех мужчин на войну забрали, а меня не взяли — я инвалид детства, но войну я помню от и до. Когда война началась, я начал работать на комбайне. Работали мы бесплатно, за трудодни. Пшеницу убирали, молотили, убирали зерно. Боронили, сеяли, сено косили. На быках пахали, норма была — 80 соток, а мы пахали 1,5 гектара.
Тяжело было, голодно. Иной раз уже снежок идет, а мы все босые ходим. И за младшими надо было присматривать, и работать надо было. Когда отца посадили, у нас было две коровы, телята, я телят пас. И за младшими братьями-сестрами присматривали, и работать было нужно. Сначала дома работали — огороды, корова, телята, сено косили-возили. У меня детства не было, и молодости тоже, был только великий труд. Мать у нас строгая была. Маленький ты, большой ли — иди, работай. Да и как иначе-то.
А потом война началась. Всех мужчин на войну забрали, а меня не взяли — я инвалид детства, но войну я помню от и до. Когда война началась, я начал работать на комбайне. Работали мы бесплатно, за трудодни. Пшеницу убирали, молотили, убирали зерно. Боронили, сеяли, сено косили. На быках пахали, норма была — 80 соток, а мы пахали 1,5 гектара.
Все для фронта, все для победы. Давали нам только покушать… До 50-го года даром работали, сначала для победы, потом восстанавливали города, сёла.
В январе 1948 года женился. Бабушка моя красивой девочкой была. Работали на одном комбинате: я — в сапожной, а она — в пошивочной. Ухаживал за ней. Тогда давали 15 соток на дом. И мы от матери ушли, чтоб и ей дали землю и нам. Огороды дали, а садить нечего. Пошли по дворам, кто верхушку от картошки даст, кто кукурузу. Осенью, как урожай собрали, уже забогатели, все свое появилось. И так мы с бабушкой 64 года живем. Бабушка у меня золотая. Четверо детей, все институты закончили. Было пятеро детей, один сынок умер. Остальные дети живые. Восемь внуков, девять правнуков.
Когда Советский Союз развалился, мы уже жили в Киргизии, работали на фабрике. Фабрика обанкротилась, и все деньги на книжке «сгорели». Так что 20 лет опять даром проработали. Потом мы с бабушкой в Вязьму перебрались. Там все продали за бесценок, купили тут маленький домик. Потом вот в дом-интернат попросились вместе, нам тут отдельную комнату на двоих дали.
В Вязьме у нас сын живет и две дочери, внуков шестеро живут, четверо правнуков. Все часто нас навещают. Одна дочка в Киргизии живет, но каждый год приезжает нас проведать.
Я за бабушкой своей и по сегодняшний день ухаживаю. Болеет она, сама встать с койки не может. Я поднимаю, обуваю, одеваю ее. Так и живем. Вот так, деточки. Дай Бог вам чистого неба, белого хлеба, родниковой воды, и чтоб никакой беды.
Когда Советский Союз развалился, мы уже жили в Киргизии, работали на фабрике. Фабрика обанкротилась, и все деньги на книжке «сгорели». Так что 20 лет опять даром проработали. Потом мы с бабушкой в Вязьму перебрались. Там все продали за бесценок, купили тут маленький домик. Потом вот в дом-интернат попросились вместе, нам тут отдельную комнату на двоих дали.
В Вязьме у нас сын живет и две дочери, внуков шестеро живут, четверо правнуков. Все часто нас навещают. Одна дочка в Киргизии живет, но каждый год приезжает нас проведать.
Я за бабушкой своей и по сегодняшний день ухаживаю. Болеет она, сама встать с койки не может. Я поднимаю, обуваю, одеваю ее. Так и живем. Вот так, деточки. Дай Бог вам чистого неба, белого хлеба, родниковой воды, и чтоб никакой беды.
Быкова Надежда Никитична
«Дедушку застрелили у нас на глазах, а бабушку в хате подожгли…»
Надежда Никитична
Родом я с Курска, в деревне родилась в 1933 году. Были у меня две сестрички, Люба и Вера, они уже умерли. Еще у меня два братика, они на Украине живут. Раньше я ездила к ним, и они ко мне ездили. А теперь заграница — я с ними давно, лет 10 не виделась. И они не знают, как я живу, и я не знаю, как они там живут.
В войну мы, не дай Бог, как жили. В войну у меня мама умерла, а папа на фронте погиб. Как немцы пришли, так какой-то тиф принесли — люди позаболели. Вот мама заболела и не выжила. А отец на пулемете был. Потом один мужчина приехал: «Не ждите, — говорит, — как снаряд ударил, так его на воздух подняло. Убило его на месте, не ждите — не приедет».
Еще известие пришло нам — похоронка — что погиб отец в Белоруссии.Мне было 8 лет, когда война началась — в один класс успела походить, и всё. В войну учиться никак: немцы, партизаны, все время стрельба.
У нас такие бои шли. У нас в деревне даже были бои. Как партизаны придут, так и начинается стрельба: кто кого пересилит, кто кого выгонит. Немцы на машинах, на мотоциклах наедут — жутко, сколько было. Как придут партизаны и немцы, как откроют огонь — не знаем, куда деваться. Прятались в погреба, а немцы как подойдут, гранату бросят: кто там живой, кто умер — все там. А потом стали прятаться, уходить в лес, там партизанские окопы были, землянки. Мы прятались в землянках.
Немцы выгоняли деревнями людей и сжигали. Сгоняли деревнями людей и расстреливали немцы. И вот нас гонят туда, мы плачем, кричим — расстреливать везут деревню нашу. А потом верхом едет какой-то мужчина, военный, кричит: «Отменить!» По-русски кричит: «Отменить!» И нас отпустили, домой мы пошли, в деревню. А так бы тоже там расстреляли.
Как партизаны побудут — придут немцы, кого-нибудь убьют, особенно пареньков молодых убивали. Маленьких детишек не трогали, только взрослых парней.
В войну мы, не дай Бог, как жили. В войну у меня мама умерла, а папа на фронте погиб. Как немцы пришли, так какой-то тиф принесли — люди позаболели. Вот мама заболела и не выжила. А отец на пулемете был. Потом один мужчина приехал: «Не ждите, — говорит, — как снаряд ударил, так его на воздух подняло. Убило его на месте, не ждите — не приедет».
Еще известие пришло нам — похоронка — что погиб отец в Белоруссии.Мне было 8 лет, когда война началась — в один класс успела походить, и всё. В войну учиться никак: немцы, партизаны, все время стрельба.
У нас такие бои шли. У нас в деревне даже были бои. Как партизаны придут, так и начинается стрельба: кто кого пересилит, кто кого выгонит. Немцы на машинах, на мотоциклах наедут — жутко, сколько было. Как придут партизаны и немцы, как откроют огонь — не знаем, куда деваться. Прятались в погреба, а немцы как подойдут, гранату бросят: кто там живой, кто умер — все там. А потом стали прятаться, уходить в лес, там партизанские окопы были, землянки. Мы прятались в землянках.
Немцы выгоняли деревнями людей и сжигали. Сгоняли деревнями людей и расстреливали немцы. И вот нас гонят туда, мы плачем, кричим — расстреливать везут деревню нашу. А потом верхом едет какой-то мужчина, военный, кричит: «Отменить!» По-русски кричит: «Отменить!» И нас отпустили, домой мы пошли, в деревню. А так бы тоже там расстреляли.
Как партизаны побудут — придут немцы, кого-нибудь убьют, особенно пареньков молодых убивали. Маленьких детишек не трогали, только взрослых парней.
Как немцы ехали — все парней прятали, надевали им платья, платками накрывали. У нас у одной бабушки был единственный сын, немцы у него увидели брюки под платьем, так они его взяли и в прорубь сунули. Один сынок у матери был — вот каково это пережить, да?
У нас бабушка одна была — гадалка хорошая. И вот немцы дознались, что она хорошо гадает. Пришли к ней: «Погадай нам, кто победит». Она говорит: «Несите двух петухов, красного и белого». Ей принесли, поставили на стол. Она смотрит, кто победит, говорит: «Сами убедитесь потом». И вот белый бил, бил красного петуха, бил, бил — до крови его убил, он уже, бедный, упал, кровь с него течет. А потом красный поднялся, как начал белого бить — и до смерти убил. «Вот видите, кто победит, — красные победят». Они эту бабушку не пожалели — застрелили.
Им не понравилось. «Вот потом, — говорит, — вспомните». А бабушка правду им сказала. «Вот на ваших глазах, смотрите, кто победит, — русские победят». Это она доказать хотела немцам правду. А то они думали, что сами победят.
Немцы издевались — не дай Бог! И убивали, и расстреливали, и дома поджигали, а мы по 5-7 семей жили в одном доме. Партизаны придут — немцы как откроют бой в одной деревне! Попадаем все на пол, чтоб не убили. А один раз нас — всю деревню — выгнали на такую площадь, где висел колхозный звонок, ну, рельса такая, когда пожар — звонили. Выгнали всю деревню, и люди сели на земле, все посадились вповалку. «Признавайтесь те, у кого партизаны, у кого какая семья партизанская, а то сейчас, — говорят, — трактор подгоним и подавим вас всех». А вот люди такие были, что не предатели — никто никого не предал. «У нас, — говорят, — нету партизанских семей, у нас у всех мужья на фронте». Люди никто не предал друг друга.
Один раз такой случай был. У нас была дорога большая, где ездили немецкие мотоциклы, машины, да и русские по той дороге — большая она была. И вот приехали партизаны, поставили борону — знаешь — поле боронить, железная борона. Мину положили и поставили на эту мину борону. Немцы едут на машине — какие немцы дураки: вышли из машины, один стал на борону, а другой за веревку тянет эту борону. Мина взорвалась и обоих убила. Они думали, это так себе, для смеху, а это партизаны специально поставили. Зато пришли в деревню, начали над людьми издеваться за партизан — что, мол, вы всё знали, но никому ничего не сообщили. Начинают деревню поджигать, хаты, кто на дороге попадется — убивали. Вот, миленькая, какие дела были страшные.
Моя сестра Вера была партизанкой — у нее муж был начальником партизанского отряда. Когда стали девушек угонять в Германию, он ее забрал с собой в лес. Она и в разведку ходила, помогала партизанам. Вот пошлют ее в деревню — узнать, сколько немцев, что чего. Она в деревню приходила, у людей узнавала, сколько немцев понаехало, где остановились, и рассказывала партизанам: там-то столько, там-то столько немцев.
У моих дедушки и бабушки был большой дом, там стоял партизанский отряд. А один партизан немцев к ним привел. «Здесь, — говорит, — партизанский штаб стоял». Дедушку взяли, повели по дороге, перед нашим окном остановили.
Им не понравилось. «Вот потом, — говорит, — вспомните». А бабушка правду им сказала. «Вот на ваших глазах, смотрите, кто победит, — русские победят». Это она доказать хотела немцам правду. А то они думали, что сами победят.
Немцы издевались — не дай Бог! И убивали, и расстреливали, и дома поджигали, а мы по 5-7 семей жили в одном доме. Партизаны придут — немцы как откроют бой в одной деревне! Попадаем все на пол, чтоб не убили. А один раз нас — всю деревню — выгнали на такую площадь, где висел колхозный звонок, ну, рельса такая, когда пожар — звонили. Выгнали всю деревню, и люди сели на земле, все посадились вповалку. «Признавайтесь те, у кого партизаны, у кого какая семья партизанская, а то сейчас, — говорят, — трактор подгоним и подавим вас всех». А вот люди такие были, что не предатели — никто никого не предал. «У нас, — говорят, — нету партизанских семей, у нас у всех мужья на фронте». Люди никто не предал друг друга.
Один раз такой случай был. У нас была дорога большая, где ездили немецкие мотоциклы, машины, да и русские по той дороге — большая она была. И вот приехали партизаны, поставили борону — знаешь — поле боронить, железная борона. Мину положили и поставили на эту мину борону. Немцы едут на машине — какие немцы дураки: вышли из машины, один стал на борону, а другой за веревку тянет эту борону. Мина взорвалась и обоих убила. Они думали, это так себе, для смеху, а это партизаны специально поставили. Зато пришли в деревню, начали над людьми издеваться за партизан — что, мол, вы всё знали, но никому ничего не сообщили. Начинают деревню поджигать, хаты, кто на дороге попадется — убивали. Вот, миленькая, какие дела были страшные.
Моя сестра Вера была партизанкой — у нее муж был начальником партизанского отряда. Когда стали девушек угонять в Германию, он ее забрал с собой в лес. Она и в разведку ходила, помогала партизанам. Вот пошлют ее в деревню — узнать, сколько немцев, что чего. Она в деревню приходила, у людей узнавала, сколько немцев понаехало, где остановились, и рассказывала партизанам: там-то столько, там-то столько немцев.
У моих дедушки и бабушки был большой дом, там стоял партизанский отряд. А один партизан немцев к ним привел. «Здесь, — говорит, — партизанский штаб стоял». Дедушку взяли, повели по дороге, перед нашим окном остановили.
А бабушку в хате подожгли. Она открыла дверь, мусор выбросить, и огонь прямо полыхнул на нее. Дедушку застрелили прямо у нас на глазах, мы видели.
Вот один идет впереди немец, а другой сзади, а дедушка посередине. Который задний — выстрелил ему в голову. И мы видели, как дедушка упал.
Немцы потом никого не подпускали, чтобы никто не взял дедушку. «Кто, — говорят, — подойдет — расстреляем». Допоздна мы дедушку не могли забрать. Когда стемнело и немцы ушли, мы в баню завезли его, обмыли, одели и похоронили, где дом сгорел, на пожарище. На кладбище страшно было идти, мы боялись — запрещали немцы хоронить.
У нас один старик жил — мы у него жили на квартире, когда деревню жгли. Шесть семей у него в этом доме. У него один сын у немцев служит, один у партизан. Его и те, и те не трогают, защищают. Потом война закончилась и его отослали, как говорится, куда Макар телят не гонял — с концами, ни слухом ни духом, всю их семью. В общем, рассчитались наши, как пришли после войны, за все злодеяние.
А летят самолеты — мы различали, русские летят самолеты или немецкие — по голосу, по звуку слышали. Летит немецкий самолет — уже прячемся кто куда: боялись. Как летит русский самолет — все выбегают на дорогу и машут руками летчику — он ведь сверху все видит. Немецкие самолеты летали, бомбили. Вот знаешь, как опустят ночью какую-то лампу над землей — всё, хоть искры рассыпай — все видно на земле. И потом они уже и бомбят, где надо какую точку разбить. Им все видно — эта лампа светит сильно. Вот когда самолет летит — убегают, прячутся люди, а они сверху бьют, строчат из пулемета по людям, убивают.
А одна бабушка старенькая… Летит немецкий самолет и строчит из пулемета. Она подбежала — стог стоял сена — сунула голову в сено: «Бейте, — говорит, — в ж...у, лишь бы не в голову!»
Немцы потом никого не подпускали, чтобы никто не взял дедушку. «Кто, — говорят, — подойдет — расстреляем». Допоздна мы дедушку не могли забрать. Когда стемнело и немцы ушли, мы в баню завезли его, обмыли, одели и похоронили, где дом сгорел, на пожарище. На кладбище страшно было идти, мы боялись — запрещали немцы хоронить.
У нас один старик жил — мы у него жили на квартире, когда деревню жгли. Шесть семей у него в этом доме. У него один сын у немцев служит, один у партизан. Его и те, и те не трогают, защищают. Потом война закончилась и его отослали, как говорится, куда Макар телят не гонял — с концами, ни слухом ни духом, всю их семью. В общем, рассчитались наши, как пришли после войны, за все злодеяние.
А летят самолеты — мы различали, русские летят самолеты или немецкие — по голосу, по звуку слышали. Летит немецкий самолет — уже прячемся кто куда: боялись. Как летит русский самолет — все выбегают на дорогу и машут руками летчику — он ведь сверху все видит. Немецкие самолеты летали, бомбили. Вот знаешь, как опустят ночью какую-то лампу над землей — всё, хоть искры рассыпай — все видно на земле. И потом они уже и бомбят, где надо какую точку разбить. Им все видно — эта лампа светит сильно. Вот когда самолет летит — убегают, прячутся люди, а они сверху бьют, строчат из пулемета по людям, убивают.
А одна бабушка старенькая… Летит немецкий самолет и строчит из пулемета. Она подбежала — стог стоял сена — сунула голову в сено: «Бейте, — говорит, — в ж...у, лишь бы не в голову!»
Ой, не дай Бог война будет, не дай Господи! Чтоб никогда не вернулась такая война! Как наши еще победили?!
Еще мы в поле прятались, пока наши не стали наступать. У нас на поле рожь, пшеница росли, и мы попадаем и лежим. А потом армия наступает, как «Катюши» пустили, она жжет все, бьет кругом, эта «Катюша». Как по полю ударит — так загорится все. А потом наши разведчики: «Нельзя, — говорят, — «Катюшу», надо отменить. Там люди». И отменили: «Катюша» била, но не по полю. И прогнали немцев. И погнали, погнали, погнали… Освободили нашу деревню.
Умные, хорошие люди защищали Россию. А идиоты продажные у немцев служили. Они думали, война окончится, и им будет рай. А никакого рая не пришло им. А потом немцев погнали, погнали, погнали.
Радовались мы, конечно. Ой, трудная война была, не дай Бог!
После войны, ой, трудно было, и землю обрабатывать трудно было: лошадей не было — сами пахали. Человек 10-15 запряжемся в плуг и таскаем, землю пашем. Очень тяжело было — на себе всё таскали. Очень был голод большой. У нас мужчина такой боевой дюже, уезжал — повесил курицу за веревку, за шею, и написал бумажку: «Вот, — говорит, — столько перенесла, но не могу ж я столько яиц отдать государству! Не могу, я не выдержу». Яичек тогда налог брали большой, и вот написали записку: решила повеситься, не могу государству столько яичек передать. И про корову написано было. «Вот корова, — говорит, — при Ленине жила, при Сталине тоже жила, хоть худо, но жила, когда голод был, чуть с голоду не умерла. А теперь, при Хрущеве, сдохла». Всякие чудаки были люди.
После войны мне в школе уже не довелось учиться. Сразу работать пошла. Потом уехала в Москву, работать штукатуром. Набирали девчонок на стройку — я и уехала с девочками в Москву. По всей Москве ездили, и даже там были, где Берию застрелили. Этот дом мы штукатурили, а рядом в саду подвал был, в котором его расстреляли. «Вот, — говорят, — в этом подвале Берию расстреляли». Он же был предатель.
Мне не нравилась Москва, она ж суетошная какая-то. И машин много, и вообще. Я решила уехать оттуда.
С мужем я как встретилась — он наш, деревенский был, из Курска. Я вместе с ним в Москву уехала. Мы уже в Москве поженились, у меня и дочка там родилась. Да какая там свадьба — мы жили в общежитии, нас 8 девчонок было. Между собой отметили — вот и все, такая свадьба. Приехали в Няндому, так здесь и остались. Почему-то мне северный край понравился. Муж лес валил, с пилой, а я деревья очищала.
Тогда ж я справлялась, не болела. Я и свиней держала, и гуси были, и курочки — я держала хозяйство. И корова-то была. Всё сажала: и картошку, и капусту, и морковку. Огород был хороший. Я по шесть ведер морковки одной накапывала — мы любили морковку. Я, бывало, потру — и котлеты с морковкой сделаю, и сока надавишь. Я любила готовить. И пекла часто — бывало, и пончиков наделаешь, и пирожков всяких.
А как заболела…
Я здесь [в доме престарелых] уже пять лет, нервы уже не выдерживают. У меня нервы совсем никуда — не могу разговаривать. С кем-нибудь разговорюсь — катятся слезы, не могу удержаться. Вся болезнь из-за нервов: как расстроюсь, так рука заболит, и нога заболит сильно. А помочь — никто ничего не хочет помочь. Прям вас [волонтеров] Бог послал сюда на помощь, Бог послал людей милосердных.
Умные, хорошие люди защищали Россию. А идиоты продажные у немцев служили. Они думали, война окончится, и им будет рай. А никакого рая не пришло им. А потом немцев погнали, погнали, погнали.
Радовались мы, конечно. Ой, трудная война была, не дай Бог!
После войны, ой, трудно было, и землю обрабатывать трудно было: лошадей не было — сами пахали. Человек 10-15 запряжемся в плуг и таскаем, землю пашем. Очень тяжело было — на себе всё таскали. Очень был голод большой. У нас мужчина такой боевой дюже, уезжал — повесил курицу за веревку, за шею, и написал бумажку: «Вот, — говорит, — столько перенесла, но не могу ж я столько яиц отдать государству! Не могу, я не выдержу». Яичек тогда налог брали большой, и вот написали записку: решила повеситься, не могу государству столько яичек передать. И про корову написано было. «Вот корова, — говорит, — при Ленине жила, при Сталине тоже жила, хоть худо, но жила, когда голод был, чуть с голоду не умерла. А теперь, при Хрущеве, сдохла». Всякие чудаки были люди.
После войны мне в школе уже не довелось учиться. Сразу работать пошла. Потом уехала в Москву, работать штукатуром. Набирали девчонок на стройку — я и уехала с девочками в Москву. По всей Москве ездили, и даже там были, где Берию застрелили. Этот дом мы штукатурили, а рядом в саду подвал был, в котором его расстреляли. «Вот, — говорят, — в этом подвале Берию расстреляли». Он же был предатель.
Мне не нравилась Москва, она ж суетошная какая-то. И машин много, и вообще. Я решила уехать оттуда.
С мужем я как встретилась — он наш, деревенский был, из Курска. Я вместе с ним в Москву уехала. Мы уже в Москве поженились, у меня и дочка там родилась. Да какая там свадьба — мы жили в общежитии, нас 8 девчонок было. Между собой отметили — вот и все, такая свадьба. Приехали в Няндому, так здесь и остались. Почему-то мне северный край понравился. Муж лес валил, с пилой, а я деревья очищала.
Тогда ж я справлялась, не болела. Я и свиней держала, и гуси были, и курочки — я держала хозяйство. И корова-то была. Всё сажала: и картошку, и капусту, и морковку. Огород был хороший. Я по шесть ведер морковки одной накапывала — мы любили морковку. Я, бывало, потру — и котлеты с морковкой сделаю, и сока надавишь. Я любила готовить. И пекла часто — бывало, и пончиков наделаешь, и пирожков всяких.
А как заболела…
Я здесь [в доме престарелых] уже пять лет, нервы уже не выдерживают. У меня нервы совсем никуда — не могу разговаривать. С кем-нибудь разговорюсь — катятся слезы, не могу удержаться. Вся болезнь из-за нервов: как расстроюсь, так рука заболит, и нога заболит сильно. А помочь — никто ничего не хочет помочь. Прям вас [волонтеров] Бог послал сюда на помощь, Бог послал людей милосердных.
Мы приехали сюда умирать. А доченька обещала забрать: «Потерпи, мамочка, немножко». Дочка ко мне на мотоцикле приезжает. А внук у меня безжалостный — не понимает, что мне тут плохо. Он думает, мне хорошо.
Ему тридцать с лишним, уже женился, уже я прабабушка.
Вот позавидуешь, кто ходит на ножках, а что же мои ножки не ходят? Еще стоять — стою, а ноги не дают шагов делать. Если б ходили ножки, как бы легче была жизнь! Я бы свою еду пташкам выносила. И молюсь, молюсь Богу, а Он не слышит. Вот такая болезнь — жестокая. Иной раз обидно, думаю, может, грех за это… Где ж Ты, Боженька? Ну что ж Ты, не видишь, как я мучаюсь, страдаю? С одной рукой столько лет… Мне ж трудно с одной рукой, даже платок на голове не могу повязать. Если бы муж не умер, разве бы он допустил, чтобы я сюда попала? Он бы никогда меня сюда не пустил.
Вот позавидуешь, кто ходит на ножках, а что же мои ножки не ходят? Еще стоять — стою, а ноги не дают шагов делать. Если б ходили ножки, как бы легче была жизнь! Я бы свою еду пташкам выносила. И молюсь, молюсь Богу, а Он не слышит. Вот такая болезнь — жестокая. Иной раз обидно, думаю, может, грех за это… Где ж Ты, Боженька? Ну что ж Ты, не видишь, как я мучаюсь, страдаю? С одной рукой столько лет… Мне ж трудно с одной рукой, даже платок на голове не могу повязать. Если бы муж не умер, разве бы он допустил, чтобы я сюда попала? Он бы никогда меня сюда не пустил.
Быкова Надежда Никитична умерла 8 августа 2015 г.
Светлая память бабушке!
Светлая память бабушке!
Баянова Эмилия Андреевна
«В жизни было больше плохого, чем хорошего…»
Эмилия Андреевна
Родилась я в 1940 году, 31 июля. Коношская я, с Коноши, 50 лет там прожила. Потом судьба занесла сюда.
Про войну мама мне моя рассказывала, сама-то я ее не помню, год мне был всего, когда война началась. Ей был 21 год, у нее было трое детей: я, сестра моя и брат. Рано мама вышла замуж, отец мой был на три года старше ее.В войну мама вдовой осталась. Мне было три года, когда принесли похоронку, брату было четыре, а младшей сестричке год.
…Повзрослела я, все мои одноклассницы поступили в институт, а меня отчим не пустил учиться. Так я и начала работать на тяжелой работе: сначала на стройке, потом работала в депо на станции Коноша.
Замуж вышла, сколько лет мне было, уже и не помню. С мужем познакомились в Коноше, семнадцать лет прожили — пьяницей был. Сначала не пил муж, а свекровь моя его все науськивала и науськивала, он все борзее и борзее становился. Уедет к свекрови, она ему напоет-напоет, приедет мрачнее тучи.
Двое детей у нас было, двое мальчиков, умерли оба из-за него, из-за его пьянства.
Бывало, придет пьяный, так море по колено, я детей схвачу на руки и убегаю. Детишек жалко. Три месяца и пять лет им было. С трехмесячным пряталась в сарае и простудила его. Соседи сначала пускали, а потом сказали: «Нет, не будем пускать». И того сыночка, которому пять лет было, тоже простудила, пряталась на чердаке зимой. После этого у меня детей не было.
Плохого в жизни было больше, чем хорошего. Намучилась с этим пьянчужкой. И убегала, и под топором, и под ножом была. Рассказываю — плачу: не хочется вспоминать…
Про войну мама мне моя рассказывала, сама-то я ее не помню, год мне был всего, когда война началась. Ей был 21 год, у нее было трое детей: я, сестра моя и брат. Рано мама вышла замуж, отец мой был на три года старше ее.В войну мама вдовой осталась. Мне было три года, когда принесли похоронку, брату было четыре, а младшей сестричке год.
…Повзрослела я, все мои одноклассницы поступили в институт, а меня отчим не пустил учиться. Так я и начала работать на тяжелой работе: сначала на стройке, потом работала в депо на станции Коноша.
Замуж вышла, сколько лет мне было, уже и не помню. С мужем познакомились в Коноше, семнадцать лет прожили — пьяницей был. Сначала не пил муж, а свекровь моя его все науськивала и науськивала, он все борзее и борзее становился. Уедет к свекрови, она ему напоет-напоет, приедет мрачнее тучи.
Двое детей у нас было, двое мальчиков, умерли оба из-за него, из-за его пьянства.
Бывало, придет пьяный, так море по колено, я детей схвачу на руки и убегаю. Детишек жалко. Три месяца и пять лет им было. С трехмесячным пряталась в сарае и простудила его. Соседи сначала пускали, а потом сказали: «Нет, не будем пускать». И того сыночка, которому пять лет было, тоже простудила, пряталась на чердаке зимой. После этого у меня детей не было.
Плохого в жизни было больше, чем хорошего. Намучилась с этим пьянчужкой. И убегала, и под топором, и под ножом была. Рассказываю — плачу: не хочется вспоминать…
Плохого в жизни было больше, чем хорошего. Намучилась с этим пьянчужкой. И убегала, и под топором, и под ножом была. Рассказываю — плачу: не хочется вспоминать…
Но все-таки прожила 17 лет с мужем, потом уехала и нисколечко не жалею, что уехала. Дали мне случайный адрес, переехала в Няндому…
В интернат попала так: у нас Оксана Сергеевна в Полохе фельдшером работает. Пришла я на прием с давлением 240. Она говорит: «О, не знаю, что и делать. Приходи в следующее воскресенье, поедем в Няндому»…
Привела меня, оформила все документы, я восемь месяцев жила тут зимой. Потом вернулась в свою квартиру, а она пришла в негодность: печка разваливается, дымит по-черному, течет все, коридор провалился, крыша вот-вот рухнет. Я опять сюда, подала документы в интернат. Думаю, поеду домой летом, какой-нибудь ремонтик сделаю небольшой. Спасибо, что такие дома еще есть, государство о нас заботится, а так куда бы я пошла? Печка не топится — за зиму отсырела, все проходы завалило кирпичом. Сейчас надо ремонтировать.
Сделаю небольшой ремонтик, летом можно жить будет, а на зиму опять сюда, здесь зимой хорошо. По телевизору показывают, люди в таких трущобах живут. А мне только печку надо отремонтировать. Кирпичи, правда, дорогие. Только 10 тысяч запросили за ремонт, чтобы переложить печку. Может, сосед поможет, сделает. Ну, ничего, вся зима еще впереди, зиму я буду жить здесь. До апреля месяца. В апреле поеду домой...
В интернат попала так: у нас Оксана Сергеевна в Полохе фельдшером работает. Пришла я на прием с давлением 240. Она говорит: «О, не знаю, что и делать. Приходи в следующее воскресенье, поедем в Няндому»…
Привела меня, оформила все документы, я восемь месяцев жила тут зимой. Потом вернулась в свою квартиру, а она пришла в негодность: печка разваливается, дымит по-черному, течет все, коридор провалился, крыша вот-вот рухнет. Я опять сюда, подала документы в интернат. Думаю, поеду домой летом, какой-нибудь ремонтик сделаю небольшой. Спасибо, что такие дома еще есть, государство о нас заботится, а так куда бы я пошла? Печка не топится — за зиму отсырела, все проходы завалило кирпичом. Сейчас надо ремонтировать.
Сделаю небольшой ремонтик, летом можно жить будет, а на зиму опять сюда, здесь зимой хорошо. По телевизору показывают, люди в таких трущобах живут. А мне только печку надо отремонтировать. Кирпичи, правда, дорогие. Только 10 тысяч запросили за ремонт, чтобы переложить печку. Может, сосед поможет, сделает. Ну, ничего, вся зима еще впереди, зиму я буду жить здесь. До апреля месяца. В апреле поеду домой...
Кондратьева Анастасия Михайловна
«Начали мужчин забирать, в деревне стоял крик, плач…»
Анастасия Михайловна
Сейчас мне уже 95 лет. Родители мои были колхозниками. У нас было три коровки, две лошадки, два поросеночка, овцы. Жили неплохо… Детей в семье было 10 человек: 9 сестер и один брат. С родителями отношения были очень хорошие, мама нас очень жалела, к каждому празднику новые платьица шила. Мы ходили нарядные, дома были чистота и порядок. К нам все приходили и завидовали: «Как ты, тетя Груша, со всем управляешься?» А мама отвечала: «Спать не будешь — все успеешь». Мы маленькие тоже привыкали убираться, полы мыть, самовары чистить.
Я была совсем простой деревенской девчонкой. Учились мы не очень много, я закончила пять классов. За 3 километра ходили в школу. Нас в компании было три девчонки и мальчик. Мы его обижали — отнимали бутылку с молоком, портфель и пускали по зимнему насту.
В 12 лет я пошла работать дояркой. И сено сушила, и клевер косила. Позже, когда вся молодежь бежала из колхоза — я за всеми пошла. Работала в котельне машинистом. Там мне очень нравилось, и начальство меня уважало, грамоты давало.
После этого работала в Ивантеевке швеей, шили мы портянки для армии... Работала я хорошо, 120% выработки было. Папа мне говорил: «Я только радуюсь, сынок, за тебя». Я говорю: «А почему ты меня сынком называешь?» А он отвечает: «А ты похожа на мальчика».
Я была совсем простой деревенской девчонкой. Учились мы не очень много, я закончила пять классов. За 3 километра ходили в школу. Нас в компании было три девчонки и мальчик. Мы его обижали — отнимали бутылку с молоком, портфель и пускали по зимнему насту.
В 12 лет я пошла работать дояркой. И сено сушила, и клевер косила. Позже, когда вся молодежь бежала из колхоза — я за всеми пошла. Работала в котельне машинистом. Там мне очень нравилось, и начальство меня уважало, грамоты давало.
После этого работала в Ивантеевке швеей, шили мы портянки для армии... Работала я хорошо, 120% выработки было. Папа мне говорил: «Я только радуюсь, сынок, за тебя». Я говорю: «А почему ты меня сынком называешь?» А он отвечает: «А ты похожа на мальчика».
Я две войны помню. Помню, как в 30-е годы образовывали колхозы и отбирали у нас скотину.
Во время войны я была на производстве в Красноармейске. Папа тогда только вернулся с финской войны. Его снова забрали на фронт. Он рассказывал, что они зимой спали на лошадиных нарах. Он заболел, его отпустили домой и дома он умер.
О том, что началась Великая Отечественная война, мы узнали из репродуктора. Начали мужчин забирать, в деревне стоял крик, плач. Много трудностей было, голодали. Но мы всё вынесли.
После войны я замуж вышла. Муж хороший был, но жадноватый. Он меня еще маленькую знал и тогда еще меня присмотрел… Детей у нас было трое: два сына и дочь. Один сын спортсмен, другой работал на заготовке корма. Оба умерли на работе. Осталась одна дочка, у нее есть сын — внук мой, а у того дочка-второклассница и маленький мальчик — мои правнуки. Никто меня не забывает.
Я счастливая. Где бы я ни работала, меня везде только хвалили. И мне самой везде нравилось.
О том, что началась Великая Отечественная война, мы узнали из репродуктора. Начали мужчин забирать, в деревне стоял крик, плач. Много трудностей было, голодали. Но мы всё вынесли.
После войны я замуж вышла. Муж хороший был, но жадноватый. Он меня еще маленькую знал и тогда еще меня присмотрел… Детей у нас было трое: два сына и дочь. Один сын спортсмен, другой работал на заготовке корма. Оба умерли на работе. Осталась одна дочка, у нее есть сын — внук мой, а у того дочка-второклассница и маленький мальчик — мои правнуки. Никто меня не забывает.
Я счастливая. Где бы я ни работала, меня везде только хвалили. И мне самой везде нравилось.
Кузнецова Тамара Стефановна
«Все другое было. Вы не узнаете, и не надо узнавать»
Тамара Стефановна
…Я год уже живу здесь. Живу я, это Господь меня так определил, как перед старостью, все годы старые прожить в очень хороших условиях. Я ни в чем не нуждаюсь, вяжу и салфетки, и косыночки с кружавчиками, все делаю. Я здесь уже год, и мне не скучно. У меня всегда дела. Одной в комнате очень хорошо. Кому больным что-то отремонтировать, кому халат, кому штаны. Говорю: «Девчата, найдите парню штаны», инвалид 30 лет. Одной рукой он джинсы одевает. Резинку ему вставила, отремонтировала. Кому тапок, кому резинку. Я ходячая одна, и потом — я домашний человек. Мне разрешают, я рукодельничаю. У меня целый ящик клубков.
Тут хорошо, никто меня не обидит, никто не скажет, что не так что-то делаю; мне спокойнее, я верующий человек, и так легко жить верующему. Что я все на Господа Бога.
Как с детства привыкла трудиться, так и до сих пор. И никак не сидится мне, болит — а я села, болит — а я вставай и иду делать. И тогда я не замечаю, что болит. Ну и пусть болит. А я не должна лежать. Сколько яблочек собирала, сушила себе в зиму, заваришь в чаек и всех угощала. И так везде ходишь, и в церковь ходишь…
Что еще веселого интересного? Не знаю. А грустное… Я же не могу. Три раза на смертном одре была.
Первое, что я пережила смертельно опасное — это в детстве, 12 лет было. Надо было идти на мельницу, помню, 1 мая было, в школу не ходили, погода была — лед, мама в рукавицах огород копала, чтобы что-то сажать. А меня соседка, такая тучная и пожилая, позвала на мельницу сходить. Пошли мы через речку, а она была метров 10 ширины. По берегам лед, льдины большие лежат. У нас речка разливается. А вброд переходили, вода быстро идет, и выше колена. И когда я перешла на ту сторону, я терла-терла ноги, в чувство их приводила, а они замерзли, все оледенели. Приводила в чувство, и все, мы пошли дальше.
Пришли, а мельник говорит: только завтра смелем, а сегодня нет. Соседка говорит: «Тамара, иди принеси хоть картошей на покушать», и я еще раз перешла реку. Потом пошла, отнесла, и ночь там. И все, не только легкие сгорели. Все тело.
Тут хорошо, никто меня не обидит, никто не скажет, что не так что-то делаю; мне спокойнее, я верующий человек, и так легко жить верующему. Что я все на Господа Бога.
Как с детства привыкла трудиться, так и до сих пор. И никак не сидится мне, болит — а я села, болит — а я вставай и иду делать. И тогда я не замечаю, что болит. Ну и пусть болит. А я не должна лежать. Сколько яблочек собирала, сушила себе в зиму, заваришь в чаек и всех угощала. И так везде ходишь, и в церковь ходишь…
Что еще веселого интересного? Не знаю. А грустное… Я же не могу. Три раза на смертном одре была.
Первое, что я пережила смертельно опасное — это в детстве, 12 лет было. Надо было идти на мельницу, помню, 1 мая было, в школу не ходили, погода была — лед, мама в рукавицах огород копала, чтобы что-то сажать. А меня соседка, такая тучная и пожилая, позвала на мельницу сходить. Пошли мы через речку, а она была метров 10 ширины. По берегам лед, льдины большие лежат. У нас речка разливается. А вброд переходили, вода быстро идет, и выше колена. И когда я перешла на ту сторону, я терла-терла ноги, в чувство их приводила, а они замерзли, все оледенели. Приводила в чувство, и все, мы пошли дальше.
Пришли, а мельник говорит: только завтра смелем, а сегодня нет. Соседка говорит: «Тамара, иди принеси хоть картошей на покушать», и я еще раз перешла реку. Потом пошла, отнесла, и ночь там. И все, не только легкие сгорели. Все тело.
Я год лежала в больнице, потом в санатории. Поражение было, обморожение. Вылечили меня. И представляете, я и вязать там научилась, и все-все, очень долго же лежала. Приехала и начала в колхозе работать. Сколько я перенесла, это я не знаю.
Потом один раз дом горел и мне большое бревно упало на голову. Три месяца было дочке. У меня на голове можно было миску поставить. И я никуда не могла отъехать, ребенок маленький, грудное молоко. И я холодную тряпку на голову положила, и все…
Сейчас мне почти 80 лет. Дочке 40 лет. Мне было 38 лет, когда я ее родила. Ей было 40 летом. Да, время идет... Все пережили. И переживем. (Смеется) Я не унываю. Умирать надо. Время знаю, что придет. Всех похоронила, и брата, и сестру, и отца, и мать. Дядей и тетей. В семье было четверо нас. Два брата умерли, сестра. А я живу.
Все другое было. Вы не узнаете, и не надо узнавать. Бог знает, что вам. Истории. Мало кто помнит и чтит их.
Сейчас мне почти 80 лет. Дочке 40 лет. Мне было 38 лет, когда я ее родила. Ей было 40 летом. Да, время идет... Все пережили. И переживем. (Смеется) Я не унываю. Умирать надо. Время знаю, что придет. Всех похоронила, и брата, и сестру, и отца, и мать. Дядей и тетей. В семье было четверо нас. Два брата умерли, сестра. А я живу.
Все другое было. Вы не узнаете, и не надо узнавать. Бог знает, что вам. Истории. Мало кто помнит и чтит их.
Родилась 8 августа 1937 года (79 лет)