Валерия Михайлова
Священник, который не делил людей на своих и чужих
65 лет назад родился отец Георгий Чистяков
«Здесь много любви и очень много боли. Много беды и много удивительной радости. Много человеческого и много Божьего, очень много страшного… Здесь всё обнажено до предела — все чувства, все переживания. Когда отсюда уходишь, то уносишь особую радость, потому что наши дети, в отличие от многих здоровых детей, обладают огромной глубиной, огромной внутренней силой — каким-то очень большим духовным потенциалом»…
Священник Георгий Чистяков, настоятель храма в РДКБ с 1994 по 2007 гг.
(из книги Л. Улицкой «Человек попал в больницу»)
Петр Георгиевич Чистяков
Об отце
Об отце
«Отец рассказывал, как они шли с протоиереем Александром Менем в больницу в начале 90-х: отец Александр шел по коридору, надев подрясник, епитрахиль, и вокруг слышался какой-то шепот: «Там поп, там поп!..». Но никто ничего не сказал вслух. Когда же отец начал свое служение, все-таки времена потихонечку менялись» – о священнике Георгии Чистякове, его служении и жизни вспоминает его сын Петр Георгиевич Чистяков, кандидат исторических наук, доцент Учебно-научного центра изучения религий РГГУ.
«Это невыносимо, я так не могу»
– Петр Георгиевич, что вы узнали об отце от людей после его смерти, чего не знали раньше?
– Я узнал и постоянно продолжаю узнавать, что он в разное время очень помог многим людям. Нельзя сказать, чтобы это совсем была новость, потому что я всегда знал, что его любят и ценят, многие ему благодарны. Но за эти 10 лет я продолжаю узнавать все новые и новые истории. Очень многие мне сегодня говорят, причем иной раз абсолютно неожиданно, что они очень благодарны отцу Георгию за поддержку. Кто-то эту поддержку получил, читая книги, а кто-то лично. Это было свойство его души – умение сочувствовать, умение поддержать…
– Я узнал и постоянно продолжаю узнавать, что он в разное время очень помог многим людям. Нельзя сказать, чтобы это совсем была новость, потому что я всегда знал, что его любят и ценят, многие ему благодарны. Но за эти 10 лет я продолжаю узнавать все новые и новые истории. Очень многие мне сегодня говорят, причем иной раз абсолютно неожиданно, что они очень благодарны отцу Георгию за поддержку. Кто-то эту поддержку получил, читая книги, а кто-то лично. Это было свойство его души – умение сочувствовать, умение поддержать…
– Как в 1990-е воспринималось служение священника в больнице, как относились к отцу Георгию, когда он туда только пришел? Ведь это было в новинку.
– Конечно, это было в новинку. Служение в РДКБ начал еще отец Александр Мень, в последние уже годы его жизни. Он бывал там эпизодически – просто не успел это служение развить.
Первые его визиты были полуофициальными. Отец как-то рассказывал, как они шли с отцом Александром в больницу, и тот специально, чтобы не вызывать раздражения при входе, пришел в штатском и, более того, в белом халате сверху. Как сказал отец, его пропустили без всяких вопросов!
А потом, когда он уже шел по коридору, надев подрясник, епитрахиль, какой-то шепот слышался: «Там поп, там поп!..» Но никто ничего не сказал вслух. Когда отец начал свое служение, все-таки времена уже потихонечку менялись.
– Конечно, это было в новинку. Служение в РДКБ начал еще отец Александр Мень, в последние уже годы его жизни. Он бывал там эпизодически – просто не успел это служение развить.
Первые его визиты были полуофициальными. Отец как-то рассказывал, как они шли с отцом Александром в больницу, и тот специально, чтобы не вызывать раздражения при входе, пришел в штатском и, более того, в белом халате сверху. Как сказал отец, его пропустили без всяких вопросов!
А потом, когда он уже шел по коридору, надев подрясник, епитрахиль, какой-то шепот слышался: «Там поп, там поп!..» Но никто ничего не сказал вслух. Когда отец начал свое служение, все-таки времена уже потихонечку менялись.
Петр Чистяков с женой Ксенией. Фото Георгия Чистякова, внука отца Георгия
– Это правда, что храм в РДКБ после ухода отца Георгия на время опустел?
– Я знаю, что непосредственно в первые годы после отца там никто не служил. Сейчас там уже вновь совершаются богослужения. Но лично мне очень жаль, что не сохранился тот интерьер храма, который был при отце – в частности, иконы, которые написали дети, пациенты больницы.
– Там был зал для конференций, насколько я помню, который переделали под храм?
– Совершенно верно. Как только отец там стал служить, стали появляться какие-то люди, которые изъявляли желание что-то пожертвовать для храма – не для больницы, а именно для храма, для его украшения. Но отец занял принципиальную позицию: он сказал, что утвари и икон будет по минимуму – только то, что необходимо для совершения богослужений, а все остальные средства мы будем тратить на больных детей. Потому что средств на лекарства катастрофически не хватало, а лекарства нужны были современные, поскольку РДКБ – это всегда очень тяжелые случаи.
Утварь была самая простая. Иконостас был сделан своими силами. Это было очень трогательно, потому что там висели иконы, написанные детьми, пациентами РДКБ. Отец всегда рассказывал о том, что многих из этих детей, увы, уже нет в живых. Такая была, например, Женя Жмырко, о которой он пишет в своем потрясающем эссе «Нисхождение во ад». Ее иконы там висели, иконы других детей…
У отца действительно была такая принципиальная идея, что не нужно никаких лишних средств тратить на утварь. Даже престол, например, был куплен не в «Софрине», а сделан своими силами. По этой причине там сейчас в алтаре другой престол, потому что оказалось, что на старый невозможно надеть софринское облачение.
Но отец умер, изменилась эпоха, теперь там уже все по-другому – разумеется, говорю не в осуждение – но мне, как его сыну, конечно, жаль. Безусловно, остались те люди, которых он вдохновил на это служение. Оно продолжается, но в какой-то несколько иной форме.
– Я знаю, что непосредственно в первые годы после отца там никто не служил. Сейчас там уже вновь совершаются богослужения. Но лично мне очень жаль, что не сохранился тот интерьер храма, который был при отце – в частности, иконы, которые написали дети, пациенты больницы.
– Там был зал для конференций, насколько я помню, который переделали под храм?
– Совершенно верно. Как только отец там стал служить, стали появляться какие-то люди, которые изъявляли желание что-то пожертвовать для храма – не для больницы, а именно для храма, для его украшения. Но отец занял принципиальную позицию: он сказал, что утвари и икон будет по минимуму – только то, что необходимо для совершения богослужений, а все остальные средства мы будем тратить на больных детей. Потому что средств на лекарства катастрофически не хватало, а лекарства нужны были современные, поскольку РДКБ – это всегда очень тяжелые случаи.
Утварь была самая простая. Иконостас был сделан своими силами. Это было очень трогательно, потому что там висели иконы, написанные детьми, пациентами РДКБ. Отец всегда рассказывал о том, что многих из этих детей, увы, уже нет в живых. Такая была, например, Женя Жмырко, о которой он пишет в своем потрясающем эссе «Нисхождение во ад». Ее иконы там висели, иконы других детей…
У отца действительно была такая принципиальная идея, что не нужно никаких лишних средств тратить на утварь. Даже престол, например, был куплен не в «Софрине», а сделан своими силами. По этой причине там сейчас в алтаре другой престол, потому что оказалось, что на старый невозможно надеть софринское облачение.
Но отец умер, изменилась эпоха, теперь там уже все по-другому – разумеется, говорю не в осуждение – но мне, как его сыну, конечно, жаль. Безусловно, остались те люди, которых он вдохновил на это служение. Оно продолжается, но в какой-то несколько иной форме.
– Ему приходилось сталкиваться со смертью детей в больнице, как он это переживал, делился ли с домашними своими мыслями?
– Он очень тяжело переживал смерти, переживал по поводу неизлечимо больных детей… Первое время, приходя домой, говорил: «Это невыносимо», «Я так не могу», «Это невозможно». Он рассказывал, что особенно в первое время жаловался знакомым священникам на нестерпимость этого. И кто-то из более опытных священников ему ответил: «Ты подожди, потерпи, со временем ты абстрагируешься, перестанешь реагировать так остро». Но я думаю, что отец так и не абстрагировался: он человек особого склада, он очень сочувствовал, сопереживал всем.
– Что позволяло не выгорать?
– Я бы не сказал, что он не выгорал... Конечно, ему было трудно. Конечно, его служение было связано и с большими переживаниями, и с большими разочарованиями. Мне кажется, что в последние годы жизни он был откровенно измучен многими сложными обстоятельствами...
– Он очень тяжело переживал смерти, переживал по поводу неизлечимо больных детей… Первое время, приходя домой, говорил: «Это невыносимо», «Я так не могу», «Это невозможно». Он рассказывал, что особенно в первое время жаловался знакомым священникам на нестерпимость этого. И кто-то из более опытных священников ему ответил: «Ты подожди, потерпи, со временем ты абстрагируешься, перестанешь реагировать так остро». Но я думаю, что отец так и не абстрагировался: он человек особого склада, он очень сочувствовал, сопереживал всем.
– Что позволяло не выгорать?
– Я бы не сказал, что он не выгорал... Конечно, ему было трудно. Конечно, его служение было связано и с большими переживаниями, и с большими разочарованиями. Мне кажется, что в последние годы жизни он был откровенно измучен многими сложными обстоятельствами...
«У него была мысль стать лесничим и уехать в глушь, писать эссе…»
Георгий Петрович Чистяков, 1984 год
– А помните: насколько неожиданным было решение вашего отца стать священником? Как он об этом вам объявил?
– Честно говоря, для меня это решение было абсолютно неожиданным. Я, конечно, прекрасно знал, что отец регулярно ходит в церковь…
В 1992 году он стал прихожанином храма Космы и Дамиана в Шубине, пришел туда фактически сразу после открытия церкви, постоянно ходил на службы, прислуживал в алтаре, иногда даже проповедовал (отец Александр Борисов ему разрешал).
Я все это прекрасно знал. Но, как я теперь понимаю, будучи в те годы 12-летним ребенком, подростком, я смотрел на отца как на человека сложившегося, состоявшегося, – и я не думал, что в его жизни могут произойти такие решительные перемены. Меня, не скрою, это решение как-то испугало.
– Честно говоря, для меня это решение было абсолютно неожиданным. Я, конечно, прекрасно знал, что отец регулярно ходит в церковь…
В 1992 году он стал прихожанином храма Космы и Дамиана в Шубине, пришел туда фактически сразу после открытия церкви, постоянно ходил на службы, прислуживал в алтаре, иногда даже проповедовал (отец Александр Борисов ему разрешал).
Я все это прекрасно знал. Но, как я теперь понимаю, будучи в те годы 12-летним ребенком, подростком, я смотрел на отца как на человека сложившегося, состоявшегося, – и я не думал, что в его жизни могут произойти такие решительные перемены. Меня, не скрою, это решение как-то испугало.
– Чего вы испугались?
– Я испугался, что его жизнь и наша жизнь как-то радикально изменится, испугался, что между мной и ним возникнет какая-то дистанция. Поэтому в тот декабрьский вечер, когда отец сообщил мне, что на следующий день состоится его диаконская хиротония, я был просто шокирован!
– Разве он раньше об этом ни слова не говорил, не задумывался?
– О священстве отец задумывался еще в юношеские годы. Потом у него была мысль поступить в Лесотехнический институт, стать лесничим и уехать куда-нибудь в глушь. Жить в глухом лесу, работать, писать эссе… Мысль о таком своего рода бегстве была связана с его очень критическим отношением к советской власти – он хотел как можно сильнее от нее дистанцироваться, много думал о внутренней эмиграции (и часто писал об этом позднее).
Его отцу, моему деду, конечно, хотелось, чтобы отец пошел по его стопам, стал инженером – возможно, военным инженером, как все предки по мужской линии, но отец говорил, что работать на советский военно-промышленный комплекс для него абсолютно невозможно – отсюда и родилась идея такого «затвора», бегства. Позднее он отказался от этой идеи, поступил на исторический факультет Московского университета и закончил кафедру истории древнего мира (как и мама, они там и познакомились), занимался историей античности. В те годы он был прихожанином разных московских церквей. Мысль о священническом служении он не оставлял. Он думал, что когда-нибудь это станет возможным – и действительно, в начале 1990-х такой момент настал.
– Я испугался, что его жизнь и наша жизнь как-то радикально изменится, испугался, что между мной и ним возникнет какая-то дистанция. Поэтому в тот декабрьский вечер, когда отец сообщил мне, что на следующий день состоится его диаконская хиротония, я был просто шокирован!
– Разве он раньше об этом ни слова не говорил, не задумывался?
– О священстве отец задумывался еще в юношеские годы. Потом у него была мысль поступить в Лесотехнический институт, стать лесничим и уехать куда-нибудь в глушь. Жить в глухом лесу, работать, писать эссе… Мысль о таком своего рода бегстве была связана с его очень критическим отношением к советской власти – он хотел как можно сильнее от нее дистанцироваться, много думал о внутренней эмиграции (и часто писал об этом позднее).
Его отцу, моему деду, конечно, хотелось, чтобы отец пошел по его стопам, стал инженером – возможно, военным инженером, как все предки по мужской линии, но отец говорил, что работать на советский военно-промышленный комплекс для него абсолютно невозможно – отсюда и родилась идея такого «затвора», бегства. Позднее он отказался от этой идеи, поступил на исторический факультет Московского университета и закончил кафедру истории древнего мира (как и мама, они там и познакомились), занимался историей античности. В те годы он был прихожанином разных московских церквей. Мысль о священническом служении он не оставлял. Он думал, что когда-нибудь это станет возможным – и действительно, в начале 1990-х такой момент настал.
– Ваша жизнь сильно изменилась?
– Слава Богу, никакой дистанции между нами не возникло. Но, действительно, наша жизнь изменилась. Отец, прежде всего, стал гораздо меньше бывать дома – отсутствовал с утра до вечера: службы, преподавание, которое он не бросил, детская больница, в которой он стал бывать, уже будучи диаконом – я стал видеть его гораздо меньше.
Но наши отношения оставались очень теплыми, он всегда находил время и для меня, и мне очень памятны наши с ним летние велосипедные поездки. Очень многое изменилось внешне, а внутренне все осталось по-прежнему.
– Слава Богу, никакой дистанции между нами не возникло. Но, действительно, наша жизнь изменилась. Отец, прежде всего, стал гораздо меньше бывать дома – отсутствовал с утра до вечера: службы, преподавание, которое он не бросил, детская больница, в которой он стал бывать, уже будучи диаконом – я стал видеть его гораздо меньше.
Но наши отношения оставались очень теплыми, он всегда находил время и для меня, и мне очень памятны наши с ним летние велосипедные поездки. Очень многое изменилось внешне, а внутренне все осталось по-прежнему.
– А как коллеги-ученые восприняли эту перемену?
– Конечно, все по-разному. Кто-то – с пониманием. Кто-то расстраивался из-за того, что он уже не сможет заниматься наукой столь интенсивно, как раньше. Действительно, ради своего служения отец принес довольно большую жертву: на полноценную научную деятельность времени и сил уже не хватало катастрофически. Когда я читаю его тексты, написанные после рукоположения, я вижу в них множество очень глубоких мыслей. Многие из них, я это прекрасно понимаю, можно было бы развить в серьезную научную статью, а то и в монографию, но на это не было ни времени, ни сил. Другое дело, что эта жертва была принесена не напрасно: все мы знаем замечательные плоды отцовского служения.
Но его интерес к науке никогда не ослабевал. Я вспоминаю замечательную историю. Мы с ним поехали как-то кататься на велосипедах в окрестностях дачи, это было году в 1997-м или 1998-м, доехали до Раменского, зашли в книжный магазин посмотреть, что там продается. Среди довольно простенькой литературы, детективов и любовных романов вдруг обнаружился двухтомник Павсания «Описание Эллады». Отец очень оживился: его кандидатская диссертация была посвящена этому древнегреческому автору. Когда отец писал диссертацию, не было изданий недавнего времени, он пользовался дореволюционными. Конечно, мы эти два тома тогда купили, они хранятся у нас.
– Конечно, все по-разному. Кто-то – с пониманием. Кто-то расстраивался из-за того, что он уже не сможет заниматься наукой столь интенсивно, как раньше. Действительно, ради своего служения отец принес довольно большую жертву: на полноценную научную деятельность времени и сил уже не хватало катастрофически. Когда я читаю его тексты, написанные после рукоположения, я вижу в них множество очень глубоких мыслей. Многие из них, я это прекрасно понимаю, можно было бы развить в серьезную научную статью, а то и в монографию, но на это не было ни времени, ни сил. Другое дело, что эта жертва была принесена не напрасно: все мы знаем замечательные плоды отцовского служения.
Но его интерес к науке никогда не ослабевал. Я вспоминаю замечательную историю. Мы с ним поехали как-то кататься на велосипедах в окрестностях дачи, это было году в 1997-м или 1998-м, доехали до Раменского, зашли в книжный магазин посмотреть, что там продается. Среди довольно простенькой литературы, детективов и любовных романов вдруг обнаружился двухтомник Павсания «Описание Эллады». Отец очень оживился: его кандидатская диссертация была посвящена этому древнегреческому автору. Когда отец писал диссертацию, не было изданий недавнего времени, он пользовался дореволюционными. Конечно, мы эти два тома тогда купили, они хранятся у нас.
Венчание во время войны
– Говорят, отец Георгий еще в советские годы с уважением относился к христианству. Да и крещен был тайно, дома. Значит, ваши бабушка и дедушка были верующими людьми?
– Да, наша семья была верующей.
Глубоко верующей была бабушка отца Варвара Виссарионовна Ворогушина, урожденная Ламзина. Ее отец, Виссарион Михеевич Ламзин, был жандармским генералом, служил в Жандармском управлении, и с детства был человеком глубоко верующим. Об этом свидетельствуют и воспоминания его детей, и сохранившиеся дневниковые записи. Буквально в последние месяцы своей жизни он даже записался в добровольную охрану Патриарха Тихона – это было летом 1918 года, верующие Москвы по очереди дежурили на Троицком подворье, боялись за Патриарха.
– Да, наша семья была верующей.
Глубоко верующей была бабушка отца Варвара Виссарионовна Ворогушина, урожденная Ламзина. Ее отец, Виссарион Михеевич Ламзин, был жандармским генералом, служил в Жандармском управлении, и с детства был человеком глубоко верующим. Об этом свидетельствуют и воспоминания его детей, и сохранившиеся дневниковые записи. Буквально в последние месяцы своей жизни он даже записался в добровольную охрану Патриарха Тихона – это было летом 1918 года, верующие Москвы по очереди дежурили на Троицком подворье, боялись за Патриарха.
Варвара Виссарионовна Ламзина, студентка Высших женских курсов, 1912
Виссарион Михеевич Ламзин (1853-1918 гг)
А вскоре после этого – во время «красного террора» – Виссарион Михеевич погиб, был расстрелян большевиками. Дома сохранился его молитвослов с пометками, сделанными в Бутырской тюрьме за несколько дней до гибели. Он молился по этому молитвослову, молился регулярно – об этом говорит даже то, что в молитвах были вычеркнуты имена императора и всех членов царской семьи. Вероятно, он сделал это после отречения.
Варвара Виссарионовна была человеком верующим – и отцовская религиозность во многом была связана с ее духовным опытом, ее примером. В одном из своих эссе он пишет об этом – о том, что мы приходим к вере не сами, а во многом благодаря людям, которых мы любим и уважаем.
Варвара Виссарионовна была человеком верующим – и отцовская религиозность во многом была связана с ее духовным опытом, ее примером. В одном из своих эссе он пишет об этом – о том, что мы приходим к вере не сами, а во многом благодаря людям, которых мы любим и уважаем.
Родители отца Георгия – мои бабушка и дедушка – тоже был людьми верующими, хотя в церковь регулярно не ходили. О многом скажет тот факт, что в 1944 году они, вступая в брак, обвенчались – в те времена в Москве совершалось не так много венчаний, тем более редкостью было, чтобы венчался офицер, который вот-вот должен был отправиться на фронт…
– Ваши родители ведь тоже венчались не в самое благополучное для этого время – в 1970-е годы?
– Да, незадолго до моего рождения. Они венчались через несколько лет после свадьбы – теперь это может вызывать вопросы, но мне представляется, что в те годы к венчанию относились очень серьезно, я знаю людей, которые говорили, что они не готовы к венчанию, хотя уже много лет состояли в браке… Мне кажется, что многие тогда венчались не сразу вступая в брак, а позже, долго к этому готовились.
– Ваши родители ведь тоже венчались не в самое благополучное для этого время – в 1970-е годы?
– Да, незадолго до моего рождения. Они венчались через несколько лет после свадьбы – теперь это может вызывать вопросы, но мне представляется, что в те годы к венчанию относились очень серьезно, я знаю людей, которые говорили, что они не готовы к венчанию, хотя уже много лет состояли в браке… Мне кажется, что многие тогда венчались не сразу вступая в брак, а позже, долго к этому готовились.
Егор Чистяков с родителями и сестрой Варей
– Какая вообще была атмосфера в семье, когда отец был жив?
– Я не знаю, как сказать об этом в двух словах… Отца очень любили, очень ценили. Я могу сказать, что всегда старался все свои планы согласовать с отцовскими. Скажем, если мы летом живем на даче, и я знаю, что в какой-то день приедет отец, естественно, я никуда не уезжаю, и этот день мы всегда проводим вместе.
– Вы недавно писали о поездке с сыном в Лавру. А с отцом вы сами много ездили, путешествовали?
– Это удавалось, к сожалению, редко, обычно в то время, когда у отца был отпуск, который он все равно загружал разными делами. Мы очень любили ездить вместе на велосипедах в окрестностях Раменского, Бронниц, недалеко от нашей дачи. Дальних поездок, к сожалению, было мало. За границей мы с ним были вместе единожды – в 1991 году, в Ирландии. Это была поездка в составе большой группы школьников и студентов, организованная Фондом культуры. Отец тогда был за границей второй раз, а я впервые. Но и на него эта поездка произвела большое впечатление – он потом не раз ее вспоминал.
– Я не знаю, как сказать об этом в двух словах… Отца очень любили, очень ценили. Я могу сказать, что всегда старался все свои планы согласовать с отцовскими. Скажем, если мы летом живем на даче, и я знаю, что в какой-то день приедет отец, естественно, я никуда не уезжаю, и этот день мы всегда проводим вместе.
– Вы недавно писали о поездке с сыном в Лавру. А с отцом вы сами много ездили, путешествовали?
– Это удавалось, к сожалению, редко, обычно в то время, когда у отца был отпуск, который он все равно загружал разными делами. Мы очень любили ездить вместе на велосипедах в окрестностях Раменского, Бронниц, недалеко от нашей дачи. Дальних поездок, к сожалению, было мало. За границей мы с ним были вместе единожды – в 1991 году, в Ирландии. Это была поездка в составе большой группы школьников и студентов, организованная Фондом культуры. Отец тогда был за границей второй раз, а я впервые. Но и на него эта поездка произвела большое впечатление – он потом не раз ее вспоминал.
– Никогда вы с ним не обсуждали каких-то богословских вещей, каких-то ваших сомнений? Бывали такие разговоры? Вообще как он старался передать веру, не перегнув палку, не оттолкнув от Церкви?
– Обсуждали, конечно, очень много. Разных глубоких разговоров было действительно очень много, и отец всегда умел очень хорошо поддержать душевно: если испытываешь какие-то переживания, если как-то плохо, тяжело, трудно, он в такие минуты мог очень хорошо посочувствовать, найти нужные слова.
А что касается веры, он воспитывал очень деликатно. Уже став взрослым, я понял, что он очень боялся, что нарочитое религиозное воспитание может отпугнуть ребенка от веры, от религии.
– Обсуждали, конечно, очень много. Разных глубоких разговоров было действительно очень много, и отец всегда умел очень хорошо поддержать душевно: если испытываешь какие-то переживания, если как-то плохо, тяжело, трудно, он в такие минуты мог очень хорошо посочувствовать, найти нужные слова.
А что касается веры, он воспитывал очень деликатно. Уже став взрослым, я понял, что он очень боялся, что нарочитое религиозное воспитание может отпугнуть ребенка от веры, от религии.
Георгий Петрович с сыном Петром. 1984.
Он знал очень много случаев, когда ребенка водили на службу каждое воскресенье – и как только он подрастал и получал возможность самостоятельно принимать решения, он бросал хождение в церковь, потому что его заставляли, для него это было вынужденным. Отец этого очень боялся. Поэтому никакого нарочитого религиозного воспитания дома никогда не было. Он брал меня на службы, но делал это иногда, изредка.
Какие-то вещи делал удивительно ненавязчиво – например, подарил мне детскую Библию, привезенную из Парижа, потом детскую Библию другого издательства, уже изданную в России, в Издательском отделе (Московской Патриархии). Потом подарил учебник Закона Божьего протоиерея Серафима Слободского – и я стал его самостоятельно читать, довольно много из него узнал. А потом как-то, когда мы с отцом вечером пили чай на кухне, он вдруг спросил меня, что такое «антиминс». И я ответил ровно теми словами, которые прочел в учебнике Слободского. Он удивился, неподдельно удивился и спросил, что такое «илитон». Этого я уже не знал – и он спокойно объяснил. В тот момент он понял, что его подарок пошел на пользу и что я его активно использую.
Мама – тоже человек верующий. Более того, она происходит из духовных. Ее дед – священник Митрофан Петровский – служил в Саратовской губернии, затем в Воронежской губернии, в Лисках, в 1930-е годы он погиб, был репрессирован. И прадед – отец Василий Смирнов – был священником Саратовской епархии. Он умер до революции, в 1908 году.
Какие-то вещи делал удивительно ненавязчиво – например, подарил мне детскую Библию, привезенную из Парижа, потом детскую Библию другого издательства, уже изданную в России, в Издательском отделе (Московской Патриархии). Потом подарил учебник Закона Божьего протоиерея Серафима Слободского – и я стал его самостоятельно читать, довольно много из него узнал. А потом как-то, когда мы с отцом вечером пили чай на кухне, он вдруг спросил меня, что такое «антиминс». И я ответил ровно теми словами, которые прочел в учебнике Слободского. Он удивился, неподдельно удивился и спросил, что такое «илитон». Этого я уже не знал – и он спокойно объяснил. В тот момент он понял, что его подарок пошел на пользу и что я его активно использую.
Мама – тоже человек верующий. Более того, она происходит из духовных. Ее дед – священник Митрофан Петровский – служил в Саратовской губернии, затем в Воронежской губернии, в Лисках, в 1930-е годы он погиб, был репрессирован. И прадед – отец Василий Смирнов – был священником Саратовской епархии. Он умер до революции, в 1908 году.
«Когда в следующий раз приедет этот замечательный батюшка?»
– Иеромонах Иоанн (Гуайта), служивший с вашим отцом, назвал его человеком молитвы. Как вы думаете, почему?
– Отец всегда говорил, что молитва – это очень личное. Всегда ссылался на евангельские слова о том, что нужно молиться втайне, уйдя в свою комнату, закрыв дверь. Поэтому в его молитве никогда не было ничего нарочитого. Это была действительно закрытая сфера, но я знал, что молитва в его жизни имеет огромное значение!
– Отец всегда говорил, что молитва – это очень личное. Всегда ссылался на евангельские слова о том, что нужно молиться втайне, уйдя в свою комнату, закрыв дверь. Поэтому в его молитве никогда не было ничего нарочитого. Это была действительно закрытая сфера, но я знал, что молитва в его жизни имеет огромное значение!
– Помните ли последние службы отца Георгия?
– Да, конечно. Последний раз он служил литургию Преждеосвященных даров в самом конце марта 2007 года. На ней я не был, но бывал довольно регулярно на его службах в последний год его жизни – и каждый раз видел, как ему тяжело, как трудно – он очень плохо себя чувствовал, – но служение Литургии придавало ему силы, нередко в середине службы он буквально оживал.
У него было хроническое заболевание крови, которое поддавалось какому-то лечению, но очень сильно осложняло его жизнь, поэтому уже в 2000-е годы мы знали, что он болеет, что он плохо себя чувствует, что он устает больше, чем раньше, но, тем не менее, он продолжал служить. Но в последние месяцы жизни он уже не мог служить – у него была неизлечимая опухоль мозга, глиобластома, часть тела была парализована.
– Да, конечно. Последний раз он служил литургию Преждеосвященных даров в самом конце марта 2007 года. На ней я не был, но бывал довольно регулярно на его службах в последний год его жизни – и каждый раз видел, как ему тяжело, как трудно – он очень плохо себя чувствовал, – но служение Литургии придавало ему силы, нередко в середине службы он буквально оживал.
У него было хроническое заболевание крови, которое поддавалось какому-то лечению, но очень сильно осложняло его жизнь, поэтому уже в 2000-е годы мы знали, что он болеет, что он плохо себя чувствует, что он устает больше, чем раньше, но, тем не менее, он продолжал служить. Но в последние месяцы жизни он уже не мог служить – у него была неизлечимая опухоль мозга, глиобластома, часть тела была парализована.
– Вы видели когда-нибудь, как отцу Георгию исповедовались дети? Да и взрослые… – что это были за исповеди?
– Конечно, видел. Да и многие видели в Косме длинные очереди. Они и теперь есть – к отцу Александру Борисову, к отцу Иоанну (Гуайте), к другим священникам.
Я видел, как отец исповедует во время детской Литургии. Он относился к детям всегда очень тепло, очень дружелюбно. Было видно, что детям с ним легко.
В одном из фильмов об отце есть такие кадры – их случайно сняли – как он исповедует в храме РДКБ женщину. Женщина рыдает, видно, что, скорее всего, это мать, потерявшая своего ребенка. И отец как-то очень тепло ее утешает…
Мне вспомнился еще один эпизод. Дело в том, что мой дед Петр Георгиевич Чистяков похоронен на Калитниковском кладбище. И на протяжении многих лет в день его смерти 18 апреля мы туда приходили, и отец всегда старался этот день освободить, послужить панихиду на могиле отца. Однажды служивший священник попросил его выйти на исповедь. Народу было совсем немного, всего несколько старушек, постоянных прихожанок Калитниковского храма, отец их исповедовал.
Спустя какое-то время после моя бабушка пришла туда же на службу – она там довольно часто бывала, там ее знали – и эти старушки сразу же обступили ее и стали спрашивать: «Ольга Николаевна, когда же в следующий раз приедет ваш сын? Он такой замечательный батюшка! Он так замечательно исповедует, он так нас утешил, так нас поддержал». Бабушка пересказала это отцу, и тот очень удивился, сказал: «Я поговорил с ними очень кратко, и вроде ничего особенного там не было». Но я думаю, даже в таком кратком разговоре как-то чувствовалась его любовь.
– Конечно, видел. Да и многие видели в Косме длинные очереди. Они и теперь есть – к отцу Александру Борисову, к отцу Иоанну (Гуайте), к другим священникам.
Я видел, как отец исповедует во время детской Литургии. Он относился к детям всегда очень тепло, очень дружелюбно. Было видно, что детям с ним легко.
В одном из фильмов об отце есть такие кадры – их случайно сняли – как он исповедует в храме РДКБ женщину. Женщина рыдает, видно, что, скорее всего, это мать, потерявшая своего ребенка. И отец как-то очень тепло ее утешает…
Мне вспомнился еще один эпизод. Дело в том, что мой дед Петр Георгиевич Чистяков похоронен на Калитниковском кладбище. И на протяжении многих лет в день его смерти 18 апреля мы туда приходили, и отец всегда старался этот день освободить, послужить панихиду на могиле отца. Однажды служивший священник попросил его выйти на исповедь. Народу было совсем немного, всего несколько старушек, постоянных прихожанок Калитниковского храма, отец их исповедовал.
Спустя какое-то время после моя бабушка пришла туда же на службу – она там довольно часто бывала, там ее знали – и эти старушки сразу же обступили ее и стали спрашивать: «Ольга Николаевна, когда же в следующий раз приедет ваш сын? Он такой замечательный батюшка! Он так замечательно исповедует, он так нас утешил, так нас поддержал». Бабушка пересказала это отцу, и тот очень удивился, сказал: «Я поговорил с ними очень кратко, и вроде ничего особенного там не было». Но я думаю, даже в таком кратком разговоре как-то чувствовалась его любовь.
 |
 |
 |
 |
«Если бы не отец Георгий Чистяков, мы бы, наверное, не стали верующими людьми!»
– В чем бы вы хотели быть похожим на отца? Чему по-хорошему завидовали?
– Меня всегда поражала его невероятная работоспособность – умение одновременно служить, читать лекции, встречаться с людьми, заниматься общественной деятельностью. Меня всегда восхищало его потрясающее знание иностранных языков, прекрасная память.
– Историком вы стали благодаря отцу?
– Да, он на меня очень сильно повлиял в этом плане.
Летом мы с ним бывали в разных церквях в окрестностях нашей дачи, иногда ездили на службу – и вот, осенью 1994 года, вернувшись в Москву, я решил постараться что-то узнать о тех приходах, где мы с отцом побывали, и стал смотреть книги, которые были дома, заглянул в двухтомник «Памятники архитектуры Московской области», прочел – и там, кроме всего прочего, были ссылки на дополнительную литературу, в том числе на работу братьев Холмогоровых «Исторические материалы о церквях и селах XVI-XVIII веков», это выписки из исторических документов по Московскому уезду. Оказалось, что ее можно найти только в Исторической библиотеке.
Я посоветовался с отцом, отец одобрил мой интерес, сказал, что в свое время он тоже читал статьи Холмогоровых, посвященные бронницким церквям (потому что его детство тоже прошло на даче в Отдыхе – и все эти церкви были ему знакомы с детства). А на меня книга Холмогоровых произвела колоссальное впечатление: я понял, что история – это не только глобальные события, о которых можно прочитать в любом учебнике, я понял, что исторические места – это не только Кремль и Красная Площадь и их ближайшие окрестности, я осознал, что история есть у любой церкви, у любого села, у любой деревни.
Это было какое-то удивительное открытие – осознать, что церковь, в которой мы только что побывали, существовала и в XIX веке, и в XVIII веке, и можно узнать какие-то факты ее истории. И так мало-помалу этот интерес привел меня к профессии историка.
Сейчас я пишу книгу, посвященную Иерусалимской иконе Богоматери из Бронниц, около которой я впервые оказался в 1994 году вместе с отцом – мы приехали в Малахово вместе с ним на литургию. А сам он впервые там оказался еще в детстве, когда ему было семь лет. Он рассказывал об этой поездке – она произвела на него тогда очень большое впечатление.
Поехали кататься на машине (мой прадед был генерал – и у него была машина с водителем), поехали в сторону Раменского, места эти были всем незнакомы – подробных карт в то время достать было невозможно, – ехали через бескрайние заливные луга у Москвы-реки, увидели вдали церковь, подъехали к ней, остановились. Отец увидел, что возле церкви на скамейке сидит старый священник – в подряснике, в шляпе, с книгой в руках, – подбежал к нему, спросил благословения. Это был тогдашний малаховский настоятель – отец Петр Кабалин. Встреча с этим седобородым старцем произвела на отца очень большое впечатление – потом он многократно возвращался в Малахово – это была одна из его любимых церквей.
– Меня всегда поражала его невероятная работоспособность – умение одновременно служить, читать лекции, встречаться с людьми, заниматься общественной деятельностью. Меня всегда восхищало его потрясающее знание иностранных языков, прекрасная память.
– Историком вы стали благодаря отцу?
– Да, он на меня очень сильно повлиял в этом плане.
Летом мы с ним бывали в разных церквях в окрестностях нашей дачи, иногда ездили на службу – и вот, осенью 1994 года, вернувшись в Москву, я решил постараться что-то узнать о тех приходах, где мы с отцом побывали, и стал смотреть книги, которые были дома, заглянул в двухтомник «Памятники архитектуры Московской области», прочел – и там, кроме всего прочего, были ссылки на дополнительную литературу, в том числе на работу братьев Холмогоровых «Исторические материалы о церквях и селах XVI-XVIII веков», это выписки из исторических документов по Московскому уезду. Оказалось, что ее можно найти только в Исторической библиотеке.
Я посоветовался с отцом, отец одобрил мой интерес, сказал, что в свое время он тоже читал статьи Холмогоровых, посвященные бронницким церквям (потому что его детство тоже прошло на даче в Отдыхе – и все эти церкви были ему знакомы с детства). А на меня книга Холмогоровых произвела колоссальное впечатление: я понял, что история – это не только глобальные события, о которых можно прочитать в любом учебнике, я понял, что исторические места – это не только Кремль и Красная Площадь и их ближайшие окрестности, я осознал, что история есть у любой церкви, у любого села, у любой деревни.
Это было какое-то удивительное открытие – осознать, что церковь, в которой мы только что побывали, существовала и в XIX веке, и в XVIII веке, и можно узнать какие-то факты ее истории. И так мало-помалу этот интерес привел меня к профессии историка.
Сейчас я пишу книгу, посвященную Иерусалимской иконе Богоматери из Бронниц, около которой я впервые оказался в 1994 году вместе с отцом – мы приехали в Малахово вместе с ним на литургию. А сам он впервые там оказался еще в детстве, когда ему было семь лет. Он рассказывал об этой поездке – она произвела на него тогда очень большое впечатление.
Поехали кататься на машине (мой прадед был генерал – и у него была машина с водителем), поехали в сторону Раменского, места эти были всем незнакомы – подробных карт в то время достать было невозможно, – ехали через бескрайние заливные луга у Москвы-реки, увидели вдали церковь, подъехали к ней, остановились. Отец увидел, что возле церкви на скамейке сидит старый священник – в подряснике, в шляпе, с книгой в руках, – подбежал к нему, спросил благословения. Это был тогдашний малаховский настоятель – отец Петр Кабалин. Встреча с этим седобородым старцем произвела на отца очень большое впечатление – потом он многократно возвращался в Малахово – это была одна из его любимых церквей.
– Какие труды отца Георгия удалось издать за 10 лет, и что в планах?
– Вскоре после смерти отца я задумался над тем, что хорошо бы переиздать его книги. Причем мне хотелось переиздать не только его семь книг, но и ранние работы по истории античности, которые мало кому известны. Многие знают, что отец – кандидат исторических наук, что в молодости он занимался историей античности и классической филологией, но сами его работы – и дипломная работа, которую очень хвалил Алексей Федорович Лосев, и кандидатская диссертация, и переводы античных авторов, и статьи в «Вестнике древней истории» были известны только специалистам.
Мне хотелось издать научные труды отца. Я стал искать возможность их опубликовать – и вот, появилась возможность издать их в серии «Humanitas» – это известнейшая серия, которую выпускает ИНИОН (издательство «Центр гуманитарных инициатив», ЦГИ). Так счастливо сложилось, что издательство заинтересовалось не только научными трудами отца, но и публицистикой. В настоящее время мы готовим восьмитомник его трудов. Из восьми томов опубликовано уже шесть – шестой на днях поступит в продажу.
Мы переиздали новозаветный цикл – «Над строками Нового Завета» и «Свет во тьме светит», дополнив его беседами о Деяниях апостолов и об апостольских посланиях, переиздали книгу «Тебе поем», переиздали эссе, опубликованные в «Русской мысли» – они составили один том с общим заголовком «С Евангелием в руках». В последних томах собраны беседы о европейской и русской литературе и книга «Римские заметки» – своеобразный путеводитель по Риму.
Параллельно с этим издательство «Центр книги Рудомино», находящееся в стенах Библиотеки иностранной литературы, где работал отец, тоже выпускает его книги. За эти десять лет они провели огромную работу.
В этом году мы запустили сайт памяти отца Георгия – chistiakov.ru, – где собраны не только статьи и книги, но и фотографии из семейного архива, истории о предках, воспоминания.
– Вскоре после смерти отца я задумался над тем, что хорошо бы переиздать его книги. Причем мне хотелось переиздать не только его семь книг, но и ранние работы по истории античности, которые мало кому известны. Многие знают, что отец – кандидат исторических наук, что в молодости он занимался историей античности и классической филологией, но сами его работы – и дипломная работа, которую очень хвалил Алексей Федорович Лосев, и кандидатская диссертация, и переводы античных авторов, и статьи в «Вестнике древней истории» были известны только специалистам.
Мне хотелось издать научные труды отца. Я стал искать возможность их опубликовать – и вот, появилась возможность издать их в серии «Humanitas» – это известнейшая серия, которую выпускает ИНИОН (издательство «Центр гуманитарных инициатив», ЦГИ). Так счастливо сложилось, что издательство заинтересовалось не только научными трудами отца, но и публицистикой. В настоящее время мы готовим восьмитомник его трудов. Из восьми томов опубликовано уже шесть – шестой на днях поступит в продажу.
Мы переиздали новозаветный цикл – «Над строками Нового Завета» и «Свет во тьме светит», дополнив его беседами о Деяниях апостолов и об апостольских посланиях, переиздали книгу «Тебе поем», переиздали эссе, опубликованные в «Русской мысли» – они составили один том с общим заголовком «С Евангелием в руках». В последних томах собраны беседы о европейской и русской литературе и книга «Римские заметки» – своеобразный путеводитель по Риму.
Параллельно с этим издательство «Центр книги Рудомино», находящееся в стенах Библиотеки иностранной литературы, где работал отец, тоже выпускает его книги. За эти десять лет они провели огромную работу.
В этом году мы запустили сайт памяти отца Георгия – chistiakov.ru, – где собраны не только статьи и книги, но и фотографии из семейного архива, истории о предках, воспоминания.
– Все-таки, как вам кажется, почему отца Георгия так вспоминают, так выделяют? Служением в больницах занимались, утешали многие…
– Мне кажется, что отца очень многие ценят за его доброту, за его открытость, за его умение сочувствовать, за его потрясающую способность не делить никого на своих и чужих. Рискну предположить, что в этом они близки с отцом Александром Менем, который тоже одинаково охотно говорил и с верующими, и с неверующими людьми, охотно общался с людьми, которые как-то враждебно относятся к Церкви. Отец тоже всегда очень открыто общался со всеми, всегда был очень дружелюбен.
Я знаю очень многих людей, которые говорят, что в Церковь их привел отец Георгий. Они прямо говорят: «Если бы не отец Георгий Чистяков, мы бы, наверное, не стали верующими людьми!»
– Мне кажется, что отца очень многие ценят за его доброту, за его открытость, за его умение сочувствовать, за его потрясающую способность не делить никого на своих и чужих. Рискну предположить, что в этом они близки с отцом Александром Менем, который тоже одинаково охотно говорил и с верующими, и с неверующими людьми, охотно общался с людьми, которые как-то враждебно относятся к Церкви. Отец тоже всегда очень открыто общался со всеми, всегда был очень дружелюбен.
Я знаю очень многих людей, которые говорят, что в Церковь их привел отец Георгий. Они прямо говорят: «Если бы не отец Георгий Чистяков, мы бы, наверное, не стали верующими людьми!»
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ ГЕОРГИИ
Татьяна Краснова
«Фелонь сбилась в одну сторону, крест в другую… Он набирает воздуху в грудь и вопит в толпу: "Христос воскрес!!!"»
Аня Марголис написала чудесный текст на фейсбуке.
«Я редко позволяю себе по-настоящему вспоминать его – редко читаю и совсем почти не могу смотреть видеозаписи. Я трусиха и у меня слишком сильны защитные механизмы. Вот рану забинтовали, чуть боль унялась, и вроде как, если не трогаешь, то все кажется нормальным. Кажется. Но иногда приходится перебинтовывать и тогда становится мучительно жаль и себя, нас, оставшихся без него, и его самого, так рано ушедшего – ведь он очень хотел жить и страстно эту жизнь любил».
Очень точные слова.
Я тоже не вспоминаю. Но вот этим я обычно делюсь со всеми, кто готов слушать, повторяю по сто раз. Вы поймете, почему.
«Я редко позволяю себе по-настоящему вспоминать его – редко читаю и совсем почти не могу смотреть видеозаписи. Я трусиха и у меня слишком сильны защитные механизмы. Вот рану забинтовали, чуть боль унялась, и вроде как, если не трогаешь, то все кажется нормальным. Кажется. Но иногда приходится перебинтовывать и тогда становится мучительно жаль и себя, нас, оставшихся без него, и его самого, так рано ушедшего – ведь он очень хотел жить и страстно эту жизнь любил».
Очень точные слова.
Я тоже не вспоминаю. Но вот этим я обычно делюсь со всеми, кто готов слушать, повторяю по сто раз. Вы поймете, почему.
Православная Пасха лет 10 назад.
Мы не в храме, мы стоим у ворот Косьмы, и теплая весенняя ночь над головой, и все ждут, и двери храма закрыты, еще немного – и они чинно раскроются, выйдет священник и провозгласит: «Христос воскрес!»
Минута, другая – в тишине… Еще минута…
Дверь с грохотом распахивается, и на порог вылетает встрепанный человек с горящими глазами. Фелонь сбилась в одну сторону, крест в другую… Он набирает воздуху в грудь и вопит в толпу: «Христос воскрес!!!»
И народ замирает, потому что совершенно очевидно, что только что там, за дверями, у него Кто-то любимый, Кого он чуть не потерял, ВОСКРЕС. Представляете, думали – умер, а Он – воскрес!
В этот момент я как-то внезапно и очень резко осознаю, что вот она – Благая Весть. Так она и выглядит. Ночь, толпа, и человек кричит в толпу: «Воскрес! Воскрес!»
Мы не в храме, мы стоим у ворот Косьмы, и теплая весенняя ночь над головой, и все ждут, и двери храма закрыты, еще немного – и они чинно раскроются, выйдет священник и провозгласит: «Христос воскрес!»
Минута, другая – в тишине… Еще минута…
Дверь с грохотом распахивается, и на порог вылетает встрепанный человек с горящими глазами. Фелонь сбилась в одну сторону, крест в другую… Он набирает воздуху в грудь и вопит в толпу: «Христос воскрес!!!»
И народ замирает, потому что совершенно очевидно, что только что там, за дверями, у него Кто-то любимый, Кого он чуть не потерял, ВОСКРЕС. Представляете, думали – умер, а Он – воскрес!
В этот момент я как-то внезапно и очень резко осознаю, что вот она – Благая Весть. Так она и выглядит. Ночь, толпа, и человек кричит в толпу: «Воскрес! Воскрес!»
****
Второе воспоминание совсем болезненное, его даже трогать страшно.
Весь длинный февральский день мы встречаем в Шереметьево-карго «груз 200» из Германии. На другое утро «груз двести» должен проследовать к месту захоронения. «Груз» должен где-то провести ночь. В принципе, аэропорт Шереметьево готов предоставить склад.
Только это не «груз». Это мой самый любимый мальчик четырех лет. И от мысли, что он будет ночь один на этом складе…
Мне непозволительно везет – у меня еще есть Галя. Я звоню Гале, и ей ничего не нужно объяснять. Происходят какие-то быстрые переговоры, и Галя говорит: «Везите на ночь в Косьму!»
«Груз» нам выдают ближе к ночи. Мы едем сквозь метель на катафалке по темной пустой Москве. Я с ужасом думаю: «Вдруг там никто не ждет, вдруг там заперто?!»
Но в Косьме горит огонек, я стучу, и нас сразу же впускают. Нас ждут какие-то люди, нас ведут, и для нашего «груза» готово место, и лампадка горит, и завтра отпевание.
Отца Георгия уже нет. Есть фотография на стене. Перед ней горит свечка, и от неровного пламени его лицо делается вдруг таким живым…
И кончается кошмар этого дня, проклятого аэропорта, суеты с бумагами, холода и ужаса, и мне кажется, что я долго-долго несла своего мальчика на руках, и вот – принесла, и он рад ему, и он за ним ПРИСМОТРИТ.
Я вам скажу, почему из всего важного я помню больше всего именно это.
Для меня в этом смысл и суть Христианства: РАДОСТЬ и УТЕШЕНИЕ. Благая Весть и Милосердие.
Там, где их нет – нет Христа.
Там, где они есть – нет смерти.
Весь длинный февральский день мы встречаем в Шереметьево-карго «груз 200» из Германии. На другое утро «груз двести» должен проследовать к месту захоронения. «Груз» должен где-то провести ночь. В принципе, аэропорт Шереметьево готов предоставить склад.
Только это не «груз». Это мой самый любимый мальчик четырех лет. И от мысли, что он будет ночь один на этом складе…
Мне непозволительно везет – у меня еще есть Галя. Я звоню Гале, и ей ничего не нужно объяснять. Происходят какие-то быстрые переговоры, и Галя говорит: «Везите на ночь в Косьму!»
«Груз» нам выдают ближе к ночи. Мы едем сквозь метель на катафалке по темной пустой Москве. Я с ужасом думаю: «Вдруг там никто не ждет, вдруг там заперто?!»
Но в Косьме горит огонек, я стучу, и нас сразу же впускают. Нас ждут какие-то люди, нас ведут, и для нашего «груза» готово место, и лампадка горит, и завтра отпевание.
Отца Георгия уже нет. Есть фотография на стене. Перед ней горит свечка, и от неровного пламени его лицо делается вдруг таким живым…
И кончается кошмар этого дня, проклятого аэропорта, суеты с бумагами, холода и ужаса, и мне кажется, что я долго-долго несла своего мальчика на руках, и вот – принесла, и он рад ему, и он за ним ПРИСМОТРИТ.
Я вам скажу, почему из всего важного я помню больше всего именно это.
Для меня в этом смысл и суть Христианства: РАДОСТЬ и УТЕШЕНИЕ. Благая Весть и Милосердие.
Там, где их нет – нет Христа.
Там, где они есть – нет смерти.
Проповедь на Пасху 2004 года
Николай Витальевич Шабуров, директор Центра изучения религий РГГУ, однокурсник отца Георгия Чистякова
«Нас окружила группа хулиганов, но отец Георгий держался очень мужественно»
Отец Георгий сегодня превратился в некоторую уже каноническую фигуру. Но для меня он всегда был и остается живым человеком.
Есть очень много мифов о нем, и я понимаю, что это попытка возвеличить его: миф о том, что он поступил в университет в 14 лет, например. Это не так, он поступил после окончания средней школы на исторический факультет МГУ. С 3-го курса – когда нас распределили по кафедрам – мы стали еще и одногруппниками: оба пошли на кафедру истории древнего мира.
У отца Георгия была немножко экстравагантная внешность и манера поведения, и я не сразу мог понять, что это, что за этим стоит. Чувствовалось, что он человек огромных знаний, у него была определенная фора перед нами. При поступлении на кафедру нам сказали, что придется продолжить изучение латыни и учить греческий, так вот он ни тем, ни другим не занимался, потому что уже знал эти языки!
Есть очень много мифов о нем, и я понимаю, что это попытка возвеличить его: миф о том, что он поступил в университет в 14 лет, например. Это не так, он поступил после окончания средней школы на исторический факультет МГУ. С 3-го курса – когда нас распределили по кафедрам – мы стали еще и одногруппниками: оба пошли на кафедру истории древнего мира.
У отца Георгия была немножко экстравагантная внешность и манера поведения, и я не сразу мог понять, что это, что за этим стоит. Чувствовалось, что он человек огромных знаний, у него была определенная фора перед нами. При поступлении на кафедру нам сказали, что придется продолжить изучение латыни и учить греческий, так вот он ни тем, ни другим не занимался, потому что уже знал эти языки!
Внешность у него была человека физически слабого, который весь ушел в себя: худой, высокий, с не очень естественно румяными щеками и очень высоким голосом. Вот это все вместе производило странное впечатление. Такой карикатурный образ «ботаника», как сейчас говорят. Но это впечатление было обманчиво. Вплоть до того, что он даже физически был довольно крепок, и как-то в себе это культивировал. После 4-го курса у нас были месячные военные сборы, довольно суровые, во всяком случае для нас, студентов-историков. А он очень держался! Не забывал, что у него отец полковник, дед – генерал, хотя никогда этого и не афишировал.
И у него было четкое представление о собственном достоинстве. На 4-м или 5-м курсе был такой эпизод: я гостил у него на даче, и он потом пошел провожать меня к электричке. По дороге нас окружила группа хулиганов и, в общем, даже немножко побила. Били за очки – мы оба носили очки…
И у него было четкое представление о собственном достоинстве. На 4-м или 5-м курсе был такой эпизод: я гостил у него на даче, и он потом пошел провожать меня к электричке. По дороге нас окружила группа хулиганов и, в общем, даже немножко побила. Били за очки – мы оба носили очки…
Георгий Чистяков, 1974. Из архива Н.В. Шабурова.
И он очень мужественно держался! Когда тебя окружают 6-7 здоровых «лбов» с явно недружелюбными намерениями, тут очень легко испугаться, проявить слабину. А он не проявил слабину.
Нас сблизили разные вещи. Одна из них – тогда, в 70-е годы это был важный момент, такая лакмусовая бумажка – отношение к советской власти. У нас оно было одинаково негативное, и мы это чувствовали. Где-то на 2-м курсе в небольшой компании, 5-6 человек, отмечали день рождения однокурсницы в какой-то кафешке, а он был после двух бокалов вина веселый. Не помню, о чем мы заспорили, но отец Георгий вдруг очень громко произнес: «В конце концов, все мы русские, все мы христиане и все мы социалисты!» Все три слова, на самом деле, сейчас требуют комментария – они изменили свое значение. За тем столом были не только этнические русские, и слово «русские» означало, что мы все причастны к русской культуре, к русскому языку, мы в этом воспитаны. «Все мы христиане» – не носило конфессионального оттенка, а тоже скорее апеллировало к каким-то культурным и нравственным парадигмам. И социалисты – те, для кого социальная справедливость многое значит. И, может, сам отец Георгий через 20 лет этих слов бы не повторил, но тогда они были очень органичны. И я их запомнил.
Христианство и конкретно православие – это для нас всех было нечто притягательное: и потому что это некоторая альтернатива окружавшей нас действительности, и потому что роль православия в русской культуре и истории всем была понятной, и было недовольство тем гетто, которое устроили из Церкви. Мне не кажется, что отец Георгий тут чем-то выделялся – разве что только тем, что он намного лучше знал какие-то вещи – он Евангелие читал по-гречески…
И надо еще иметь в виду, что он был очень артистической натурой. Он любил читать стихи. Например, совершенно потрясающе декламировал «Капитанов» Гумилева – Гумилева же не печатали. Причем артистически читал. Для меня это дополнительная характеристика – он был игровой человек!
Он был влюбчив. И в конце 4-го – начале 5-го курса женился, раньше нас всех. Отец Георгий был очень эмоционален, очень вспыльчив, в особенности когда затрагивалось что-то, что его крайне волновало или сильно оскорбляло. Если при нем, например, начинали восхвалять Сталина, он мог сорвать свои очки, швырнуть их об асфальт, очки разлетались! При мне это было два или три раза.
Дружба у нас продолжалась до конца, до его смерти. Так получилось, что интенсивность общения снизилась потом. В это время – я это видел – он все в большей степени становился церковным человеком. У него это был очень плавный и естественный путь, не было неофитского комплекса.
Рукоположение отца Георгия меня не особенно удивило. Я не ожидал, что он это сделает, но, когда узнал, это казалось в порядке вещей. И время было такое…
Я его все время ругал за пренебрежение собственным здоровьем, а он пренебрегал им совершенно чудовищным образом: он вел образ жизни невозможный при его заболеваниях! Очень много работал. Какие-то люди, с моей точки зрения, его сильно эксплуатировали. Он был человек увлекающийся и, если что-то было ему интересно, он в это погружался. Даже когда отец Георгий был уже очень плох и ложился в больницу, на следующий день после выписки садился в самолет и куда-то летел читать лекции.
Ему нравилось быть священником, вести службу, помогать людям, наставлять, но… многое в церковной среде ему не нравилось. Когда он рукополагался в 90-е годы, у него было другое видение будущего Церкви в России, взаимоотношения Церкви и общества, Церкви и государства – у всех тогда было много надежд. Конечно, ужасно, что он рано ушел, ужасно, что мы его потеряли. Но я иногда думаю, что он бы страдал неимоверно сейчас, зная его взгляды на церковную жизнь…
Мы знали, что он лежит в больнице, что ему очень нехорошо, но по правде говоря, все думали, что он выкарабкается. Такой удивительный путь и биография, совершенно ни на кого не похожая. Проводят какие-то параллели, например, с отцом Александром Менем, но нет, отец Георгий ни на кого не был похож. Мы его называли Егорушка…
Я помню предпоследнюю нашу встречу: он пришел на мой день рождения в январе, который отмечался здесь, в РГГУ. Я не думал, что он придет, потому что с ним случилась еще и гнусная история: его ограбили в такси и выбросили из автомобиля. Это тоже, наверное, сказалось на последующем… Но отец Георгий пришел! Я был очень счастлив, что он тут. Не помню, о чем мы говорили, но на мой восторг он сказал: «Ну как я мог не прийти?!», и это очень тепло было. Потом была еще одна встреча мельком, чисто деловая, недели за две до того, как он попал в больницу. Он не хотел, чтобы его навещали…
После него храм в РДКБ опустел. Я думаю, что многие шли именно к отцу Георгию. Это безусловно! И, наверное, многим даже стало потом нестерпимо туда приходить – без него. Анна Ильинична Шмаина-Великанова, например, где-то говорила, что обычно священник у нас связывается с образом отца. А отец Георгий – это был такой неожиданный образ священника-брата, он так держался. Не как отец, который все знает, а как брат. И она же указывала – и это я могу подтвердить – рыцарские черты в нем, рыцарский идеал, который был ему присущ.
Есть некоторое устоявшееся представление о поповском быте – какая-то особая субкультура, причем она давняя. Но отец Георгий был вне этого. Он был другой! Помню, он организовывал религиоведческие конференции в Иностранке и собирал людей со всех уголков России, где есть соответствующие кафедры. Многие религиоведы – люди светские, и помимо этого у многих был определенный генезис, связанный с советским научным атеизмом… но все были очарованы отцом Георгием! Можно было услышать: «Ох, не люблю я священников, терпеть не могу. Но, конечно, кроме отца Георгия».
Для него люди не делились на православных и неправославных, и даже на христиан и нехристиан, ему не был свойственен навязчивый миссионерский пафос, он был деликатен, сдержан, всегда был готов помочь, но никогда не навязывался. Для него все-таки «православный» оставалось прилагательным: христианин – это главное, это выше конфессиональных различий. У него были симпатии к католичеству, за что его критиковали, а он считал этот раскол, скорее, некоторым недоразумением. Но, конечно, ценил традицию святоотеческую, традицию русской религиозной философии. И однажды мне сказал такую вещь: «Ты, может быть, этого не можешь понять, но я не могу жить, регулярно не причащаясь!»
Что говорить! Я счастлив, что в какие-то годы был близок с отцом Георгием.
Нас сблизили разные вещи. Одна из них – тогда, в 70-е годы это был важный момент, такая лакмусовая бумажка – отношение к советской власти. У нас оно было одинаково негативное, и мы это чувствовали. Где-то на 2-м курсе в небольшой компании, 5-6 человек, отмечали день рождения однокурсницы в какой-то кафешке, а он был после двух бокалов вина веселый. Не помню, о чем мы заспорили, но отец Георгий вдруг очень громко произнес: «В конце концов, все мы русские, все мы христиане и все мы социалисты!» Все три слова, на самом деле, сейчас требуют комментария – они изменили свое значение. За тем столом были не только этнические русские, и слово «русские» означало, что мы все причастны к русской культуре, к русскому языку, мы в этом воспитаны. «Все мы христиане» – не носило конфессионального оттенка, а тоже скорее апеллировало к каким-то культурным и нравственным парадигмам. И социалисты – те, для кого социальная справедливость многое значит. И, может, сам отец Георгий через 20 лет этих слов бы не повторил, но тогда они были очень органичны. И я их запомнил.
Христианство и конкретно православие – это для нас всех было нечто притягательное: и потому что это некоторая альтернатива окружавшей нас действительности, и потому что роль православия в русской культуре и истории всем была понятной, и было недовольство тем гетто, которое устроили из Церкви. Мне не кажется, что отец Георгий тут чем-то выделялся – разве что только тем, что он намного лучше знал какие-то вещи – он Евангелие читал по-гречески…
И надо еще иметь в виду, что он был очень артистической натурой. Он любил читать стихи. Например, совершенно потрясающе декламировал «Капитанов» Гумилева – Гумилева же не печатали. Причем артистически читал. Для меня это дополнительная характеристика – он был игровой человек!
Он был влюбчив. И в конце 4-го – начале 5-го курса женился, раньше нас всех. Отец Георгий был очень эмоционален, очень вспыльчив, в особенности когда затрагивалось что-то, что его крайне волновало или сильно оскорбляло. Если при нем, например, начинали восхвалять Сталина, он мог сорвать свои очки, швырнуть их об асфальт, очки разлетались! При мне это было два или три раза.
Дружба у нас продолжалась до конца, до его смерти. Так получилось, что интенсивность общения снизилась потом. В это время – я это видел – он все в большей степени становился церковным человеком. У него это был очень плавный и естественный путь, не было неофитского комплекса.
Рукоположение отца Георгия меня не особенно удивило. Я не ожидал, что он это сделает, но, когда узнал, это казалось в порядке вещей. И время было такое…
Я его все время ругал за пренебрежение собственным здоровьем, а он пренебрегал им совершенно чудовищным образом: он вел образ жизни невозможный при его заболеваниях! Очень много работал. Какие-то люди, с моей точки зрения, его сильно эксплуатировали. Он был человек увлекающийся и, если что-то было ему интересно, он в это погружался. Даже когда отец Георгий был уже очень плох и ложился в больницу, на следующий день после выписки садился в самолет и куда-то летел читать лекции.
Ему нравилось быть священником, вести службу, помогать людям, наставлять, но… многое в церковной среде ему не нравилось. Когда он рукополагался в 90-е годы, у него было другое видение будущего Церкви в России, взаимоотношения Церкви и общества, Церкви и государства – у всех тогда было много надежд. Конечно, ужасно, что он рано ушел, ужасно, что мы его потеряли. Но я иногда думаю, что он бы страдал неимоверно сейчас, зная его взгляды на церковную жизнь…
Мы знали, что он лежит в больнице, что ему очень нехорошо, но по правде говоря, все думали, что он выкарабкается. Такой удивительный путь и биография, совершенно ни на кого не похожая. Проводят какие-то параллели, например, с отцом Александром Менем, но нет, отец Георгий ни на кого не был похож. Мы его называли Егорушка…
Я помню предпоследнюю нашу встречу: он пришел на мой день рождения в январе, который отмечался здесь, в РГГУ. Я не думал, что он придет, потому что с ним случилась еще и гнусная история: его ограбили в такси и выбросили из автомобиля. Это тоже, наверное, сказалось на последующем… Но отец Георгий пришел! Я был очень счастлив, что он тут. Не помню, о чем мы говорили, но на мой восторг он сказал: «Ну как я мог не прийти?!», и это очень тепло было. Потом была еще одна встреча мельком, чисто деловая, недели за две до того, как он попал в больницу. Он не хотел, чтобы его навещали…
После него храм в РДКБ опустел. Я думаю, что многие шли именно к отцу Георгию. Это безусловно! И, наверное, многим даже стало потом нестерпимо туда приходить – без него. Анна Ильинична Шмаина-Великанова, например, где-то говорила, что обычно священник у нас связывается с образом отца. А отец Георгий – это был такой неожиданный образ священника-брата, он так держался. Не как отец, который все знает, а как брат. И она же указывала – и это я могу подтвердить – рыцарские черты в нем, рыцарский идеал, который был ему присущ.
Есть некоторое устоявшееся представление о поповском быте – какая-то особая субкультура, причем она давняя. Но отец Георгий был вне этого. Он был другой! Помню, он организовывал религиоведческие конференции в Иностранке и собирал людей со всех уголков России, где есть соответствующие кафедры. Многие религиоведы – люди светские, и помимо этого у многих был определенный генезис, связанный с советским научным атеизмом… но все были очарованы отцом Георгием! Можно было услышать: «Ох, не люблю я священников, терпеть не могу. Но, конечно, кроме отца Георгия».
Для него люди не делились на православных и неправославных, и даже на христиан и нехристиан, ему не был свойственен навязчивый миссионерский пафос, он был деликатен, сдержан, всегда был готов помочь, но никогда не навязывался. Для него все-таки «православный» оставалось прилагательным: христианин – это главное, это выше конфессиональных различий. У него были симпатии к католичеству, за что его критиковали, а он считал этот раскол, скорее, некоторым недоразумением. Но, конечно, ценил традицию святоотеческую, традицию русской религиозной философии. И однажды мне сказал такую вещь: «Ты, может быть, этого не можешь понять, но я не могу жить, регулярно не причащаясь!»
Что говорить! Я счастлив, что в какие-то годы был близок с отцом Георгием.
Виктор Аромштам, видеооператор, фотограф, духовное чадо отца Георгия Чистякова
«Витя, я не могу больше слушать, что кто съел на завтрак!»
Как мы познакомились с отцом Георгием, я не могу вспомнить – я знал его еще до рукоположения, и у меня есть ощущение, что мы были знакомы всегда. Я приходил в храм Космы и Дамиана в Шубине, а в РДКБ приходил лишь несколько раз. Мне там сложно было находиться: тяжелая атмосфера, детки больные, с опухолями, не каждый мог это выдержать…
Но меня поражало, что отец Георгий все время был радостным. Он не хотел, видимо, чтобы дети видели его уставшим или грустным, и на его лице в основном всегда была улыбка. Хотя это было очень сложно… Например, когда он приходил в храм в Шубино, он мог рассказать во время проповеди: «Вчера умерла девочка, семнадцатилетняя красавица, художница, которая долго боролась с болезнью…» и сокрушаться об этом. При этом – оставался удивительно радостным человеком, и меня это поражало.
Отец Георгий был очень политизированным – был настроен очень оппозиционно по отношению к советской власти. С некоторыми людьми из-за этого ему было тяжело общаться. Он нарывался даже на конфликты, вплоть до того, что несколько раз его чуть не побили. Как-то он проходил мимо музея Ленина, а там продавалась коммунистическая литература, и вот он вступал в полемику с этими торговцами, и его прогоняли…
Но меня поражало, что отец Георгий все время был радостным. Он не хотел, видимо, чтобы дети видели его уставшим или грустным, и на его лице в основном всегда была улыбка. Хотя это было очень сложно… Например, когда он приходил в храм в Шубино, он мог рассказать во время проповеди: «Вчера умерла девочка, семнадцатилетняя красавица, художница, которая долго боролась с болезнью…» и сокрушаться об этом. При этом – оставался удивительно радостным человеком, и меня это поражало.
Отец Георгий был очень политизированным – был настроен очень оппозиционно по отношению к советской власти. С некоторыми людьми из-за этого ему было тяжело общаться. Он нарывался даже на конфликты, вплоть до того, что несколько раз его чуть не побили. Как-то он проходил мимо музея Ленина, а там продавалась коммунистическая литература, и вот он вступал в полемику с этими торговцами, и его прогоняли…
Вообще это был очень эмоциональный человек! Вокруг него сложился круг его поклонников, им нравилось, что отец Георгий эмоционально вел службу, читал Евангелие как-то по-особому, очень вдохновенно говорил проповедь – не «бу-бу-бу», как, бывает, некоторые священники говорят, а настолько вдохновенно, что люди загорались в духовном плане. Очень зажигательная была проповедь и в то же время – интеллектуальная, он ведь не переставал быть ученым. Отец Георгий не просто проповедовал, он пытался ворваться в наши души!
И был очень внимательный исповедник. Ему хотелось, чтобы люди говорили главное во время исповеди, чтобы действительно чувствовали себя виноватыми перед Богом, он необыкновенно серьезно относился к этому Таинству и ожидал такого же отношения от прихожан. И тяготился исповедью, когда ему бабушки рассказывали, кто не то что-то съел и тому подобное. Был даже такой смешной эпизод. Я его как-то застал бегущим по лестнице в коридоре храма, на второй этаж, где в светлице можно было передохнуть после исповеди. И он на ходу буквально прокричал: «Витя! Я не могу больше слышать, кто что съел на завтрак!» Этот эпизод мы потом пересказывали друг другу, хохотали! Но и понимали, что к нему нужно подходить действительно с серьезными духовными проблемами.
В последний год уже видно было, что отец Георгий болен – он тяжело ходил, ему было тяжело служить, – но мы до последнего не подозревали, что все настолько серьезно… А когда узнали, было понятно, что ничего уже не сделаешь. Думали, чем бы ему помочь, я предлагал его подвезти много раз, но он в редких случаях соглашался – не хотел на нас вешать свои проблемы. Кроме того, в последний год случилась эта ужасная история, когда таксист его вытолкнул из машины…
Ему было тяжело совмещать и научную деятельность, и службу в храме, и служение в РДКБ – это очень большая нагрузка. Но чем больше времени проходило, тем больше отец Георгий пропадал именно в РДКБ, служил там в храме, больше общался с детьми. И видно было, как он просто теряет физические силы – настолько он отдавал себя этому служению, что просто, я считаю, на этом и «сгорел»… И даже люди, не согласные с отцом Георгием в политических взглядах или во взглядах на Церковь, говорили, что он столько делает для больных детей, что спасется одним этим.
И был очень внимательный исповедник. Ему хотелось, чтобы люди говорили главное во время исповеди, чтобы действительно чувствовали себя виноватыми перед Богом, он необыкновенно серьезно относился к этому Таинству и ожидал такого же отношения от прихожан. И тяготился исповедью, когда ему бабушки рассказывали, кто не то что-то съел и тому подобное. Был даже такой смешной эпизод. Я его как-то застал бегущим по лестнице в коридоре храма, на второй этаж, где в светлице можно было передохнуть после исповеди. И он на ходу буквально прокричал: «Витя! Я не могу больше слышать, кто что съел на завтрак!» Этот эпизод мы потом пересказывали друг другу, хохотали! Но и понимали, что к нему нужно подходить действительно с серьезными духовными проблемами.
В последний год уже видно было, что отец Георгий болен – он тяжело ходил, ему было тяжело служить, – но мы до последнего не подозревали, что все настолько серьезно… А когда узнали, было понятно, что ничего уже не сделаешь. Думали, чем бы ему помочь, я предлагал его подвезти много раз, но он в редких случаях соглашался – не хотел на нас вешать свои проблемы. Кроме того, в последний год случилась эта ужасная история, когда таксист его вытолкнул из машины…
Ему было тяжело совмещать и научную деятельность, и службу в храме, и служение в РДКБ – это очень большая нагрузка. Но чем больше времени проходило, тем больше отец Георгий пропадал именно в РДКБ, служил там в храме, больше общался с детьми. И видно было, как он просто теряет физические силы – настолько он отдавал себя этому служению, что просто, я считаю, на этом и «сгорел»… И даже люди, не согласные с отцом Георгием в политических взглядах или во взглядах на Церковь, говорили, что он столько делает для больных детей, что спасется одним этим.
Петр Дмитриевский, психолог
Христианин «несмотря на»
Подумал и понял, что особое уважение и даже любовь сейчас у меня вызывают люди, которые... Такие христиане «несмотря на все вот это…» Не христиане «потому что», а христиане «несмотря».
С христианами «потому что» мне скучно или я раздражаюсь. Потому что по моему опыту христианство не является чем-то устойчивым, стабильным, успокаивающим. И даже не делает человека лучше, добрее, цельнее, праведнее. Не решает бытовых проблем. Не дает ключа к построению счастливой семьи. Не гарантирует социальной адаптации, уверенности в завтрашнем дне.
Отец Георгий был, по-моему, христианином «несмотря на». Я очень мало ходил к нему на личный разговор. Может быть, вообще всего пару раз. Раньше – потому что вообще боялся говорить с кем-то о том, что меня действительно беспокоило. А потом – потому что проговаривания происходящего в глубине на психологических группах и с личным терапевтом было так много, что не оставалось сил обсуждать свои открытия еще с кем-либо. Многое знаю из опыта общения с ним других людей. И из его возгласов на исповедях, обращенных к другому человеку, но слышных всем вокруг. Они и правда подходили всем: «да-да-да», «держитесь», «вырастать, вырастать из греха».
Он всё понимал после двух слов, еще до того, как мысль была высказана. Даже когда речь шла об очень нестандартных ситуациях. Как будто он уже был в курсе. Как этого можно было достичь? Думаю, только благодаря любви. Нельзя усвоить науку, не полюбив ее. Нельзя хорошо выучить язык, не полюбив страну. Невозможно понять человека, не любя его. А отец Георгий любил людей. Меня поражало, как на некоторые вопросы, «правильные» ответы на которые должны знать даже неофиты, он с легкостью мог ответить: «Ты знаешь, я сам как-то еще не разобрался. Я не знаю». И это укрепляло веру. Христианин «несмотря на».
С христианами «потому что» мне скучно или я раздражаюсь. Потому что по моему опыту христианство не является чем-то устойчивым, стабильным, успокаивающим. И даже не делает человека лучше, добрее, цельнее, праведнее. Не решает бытовых проблем. Не дает ключа к построению счастливой семьи. Не гарантирует социальной адаптации, уверенности в завтрашнем дне.
Отец Георгий был, по-моему, христианином «несмотря на». Я очень мало ходил к нему на личный разговор. Может быть, вообще всего пару раз. Раньше – потому что вообще боялся говорить с кем-то о том, что меня действительно беспокоило. А потом – потому что проговаривания происходящего в глубине на психологических группах и с личным терапевтом было так много, что не оставалось сил обсуждать свои открытия еще с кем-либо. Многое знаю из опыта общения с ним других людей. И из его возгласов на исповедях, обращенных к другому человеку, но слышных всем вокруг. Они и правда подходили всем: «да-да-да», «держитесь», «вырастать, вырастать из греха».
Он всё понимал после двух слов, еще до того, как мысль была высказана. Даже когда речь шла об очень нестандартных ситуациях. Как будто он уже был в курсе. Как этого можно было достичь? Думаю, только благодаря любви. Нельзя усвоить науку, не полюбив ее. Нельзя хорошо выучить язык, не полюбив страну. Невозможно понять человека, не любя его. А отец Георгий любил людей. Меня поражало, как на некоторые вопросы, «правильные» ответы на которые должны знать даже неофиты, он с легкостью мог ответить: «Ты знаешь, я сам как-то еще не разобрался. Я не знаю». И это укрепляло веру. Христианин «несмотря на».
Отец Георгий служил мою первую в жизни Литургию. Пасхальная ночная Литургия в 1997 году. Вспомнил об этом, когда на погребении хор долго-долго повторял стихиру «Христос воскресе из мертвых...». Сегодня повторяли по кругу, пока не засыпали могилу. Тогда – пока не причастился последний.
Амвон запомнился совсем не так, как он выглядит на самом деле. Перед глазами стоит высоко-высоко надо мной отец Георгий, будто капитан на носу корабля – восклицающий, неистовый, с энергичными, распахнутыми в стороны руками.
Сегодня, между отпеванием и погребением, я носился по книжным магазинам, скупал для лагерного кружка для подростков книжку Элдриджа «Wild at Heart». Ассоциация возникла только потом. Вы верите в случайности?
Амвон запомнился совсем не так, как он выглядит на самом деле. Перед глазами стоит высоко-высоко надо мной отец Георгий, будто капитан на носу корабля – восклицающий, неистовый, с энергичными, распахнутыми в стороны руками.
Сегодня, между отпеванием и погребением, я носился по книжным магазинам, скупал для лагерного кружка для подростков книжку Элдриджа «Wild at Heart». Ассоциация возникла только потом. Вы верите в случайности?
Его соседи по кладбищу: Иванов и Иноземцева. Конечно, простое совпадение. Отец Георгий – a human being, один из нас, Ивановых. Так и прошел по жизни – будучи и здесь, и в иной земле. Явив нам эту иную землю. И показав, как может прожить жизнь Иванов.
Источник: Приходская газета храма свв. Космы и Дамиана в Шубино № 52, 2007
Источник: Приходская газета храма свв. Космы и Дамиана в Шубино № 52, 2007
22 июня в 18:00 в московском храме свв. Космы и Дамиана в Шубине состоится вечер памяти о. Георгия Чистякова. В программе вечера: видеофрагменты и выступления друзей отца Георгия, священников и прихожан храма.
Откуда взять силы?
Из проповедей отца Георгия Чистякова
Из проповедей отца Георгия Чистякова
«Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте», – вот она, та удивительная программа, которую предлагает нам Господь. Давайте, братья и сестры, трудиться, подражая святым нашим небесным покровителям. Трудиться, как трудились христиане и трудятся уже почти две тысячи лет, потому что в этих трудах мы становимся принадлежащими к тому Священному Преданию, которое соединяет нас, христиан православных разных поколений, разных эпох, разных народов и стран, разного цвета кожи, в одну Церковь Христову, которую не одолеют врата адовы. Давайте и об этом подумаем сегодня.
Но откуда взять силы? Их нам остро не хватает. И об этом тоже говорит нам сегодня Бог во время Божественной литургии через апостольское чтение, через слова святого апостола Павла, который говорит нам сегодня о любви.
Апостол говорит о том, что есть такой удивительный дар от Бога, который делает нас другими, который изменяет нас – это любовь, которая долготерпит и милосердствует, которая не завидует, не превозносится и не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается и не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине [ср. 1 Кор. 13: 4-6]. «И любовь эта, – говорит святой апостол Павел, – никогда не перестанет» [ср. 1 Кор. 13: 8]. Если мы будем жить в любви, если мы будем стараться дарить друг другу любовь, то тогда и те силы, которые необходимы, чтобы пройти по той дороге, что начертана нашим Господом в 10-й главе Евангелия от Матфея, что читалась сегодня во время Божественной литургии, тогда мы будем всегда жить в благодати Божией. Тогда, как великие святые, память которых мы празднуем ныне с вами, узрим свет Христов и будем жить Его правдой. Да хранит и благословит Он нас!
Но откуда взять силы? Их нам остро не хватает. И об этом тоже говорит нам сегодня Бог во время Божественной литургии через апостольское чтение, через слова святого апостола Павла, который говорит нам сегодня о любви.
Апостол говорит о том, что есть такой удивительный дар от Бога, который делает нас другими, который изменяет нас – это любовь, которая долготерпит и милосердствует, которая не завидует, не превозносится и не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается и не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине [ср. 1 Кор. 13: 4-6]. «И любовь эта, – говорит святой апостол Павел, – никогда не перестанет» [ср. 1 Кор. 13: 8]. Если мы будем жить в любви, если мы будем стараться дарить друг другу любовь, то тогда и те силы, которые необходимы, чтобы пройти по той дороге, что начертана нашим Господом в 10-й главе Евангелия от Матфея, что читалась сегодня во время Божественной литургии, тогда мы будем всегда жить в благодати Божией. Тогда, как великие святые, память которых мы празднуем ныне с вами, узрим свет Христов и будем жить Его правдой. Да хранит и благословит Он нас!
«Христианами делает нас потребность молиться»
Из книги отца Георгия Чистякова «Размышления с Евангелием в руках»
… Мы как-то забываем, что христианство начинается с коленопреклонения. «Войди в комнату свою и, затворив дверь, – говорит нам Спаситель в Нагорной проповеди, – обратись с молитвой к Отцу твоему, который втайне» (Мф. 6: 6). Действительно, именно с этого нелогичного, ничем не объяснимого желания обратиться к Богу, заговорить с Ним, с потребности видеть в Боге не «Его», о котором можно рассуждать, а «Тебя», с которым можно говорить, с потребности в личной встрече с Иисусом начинается наша вера. Не разделять взгляды других православных христиан, а иметь глубоко личную потребность в богообщении – вот что такое быть христианином. Потребность молиться, запереться в пустой комнате, встать на колени и т.д. – именно потребность, но никак не долг и не обязанность.
Несколько лет назад, когда детская Библия еще не продавалась свободно, один сотрудник Академии наук, будучи по какому-то делу, связанному с поездкой за границу, в Патриархии, купил там ее для своего сына. Купил, ибо считал, что ребенок должен знать гомеровские поэмы, Махабхарату и Рамаяну, песнь о Нибелунгах и т. д. и в том числе Библию. Купил, отдал шестилетнему своему сыну и забыл об этом.
Прошло сколько-то дней; то ли он сам, то ли его жена зашли вечером в комнату сына и видят: мальчик стоит в постели на коленках и молится. Никто его этому не учил, никто с ним вообще о Боге не говорил, но, открыв Библию, он сам вдруг почувствовал порыв сердца к Богу. Порыв, идущий из глубин его «я» и ничем не объяснимый, – это и есть, наверное, то горчичное зерно, из которого вырастает дерево веры (ср. Мф. 13: 31-32). Если же в сердце это зерно, которое, не будем забывать, меньше любого другого семени, не упало, то получается не вера, а идеология. Религия без сердцевины – либо образ жизни с постами, со своей стилистикой (в одежде, поведении и т. п.), с обычаями и даже с церковной службой, либо образ мыслей со следованием тем или иным принципам и теориям, но не жизнь со Христом и во Христе.
Христианами нас делает прежде всего одно – потребность молиться, открывать сердце Иисусу, потребность таскать за собой повсюду в сумке Евангелие и вчитываться в него, вслушиваясь в то, что говорит тебе Господь. Нередко нас спрашивают: как часто я должен бывать в церкви, на исповеди, причащаться и проч. На это я всегда отвечаю: ты вообще ничего не должен, если у тебя нет в этом потребности…
Несколько лет назад, когда детская Библия еще не продавалась свободно, один сотрудник Академии наук, будучи по какому-то делу, связанному с поездкой за границу, в Патриархии, купил там ее для своего сына. Купил, ибо считал, что ребенок должен знать гомеровские поэмы, Махабхарату и Рамаяну, песнь о Нибелунгах и т. д. и в том числе Библию. Купил, отдал шестилетнему своему сыну и забыл об этом.
Прошло сколько-то дней; то ли он сам, то ли его жена зашли вечером в комнату сына и видят: мальчик стоит в постели на коленках и молится. Никто его этому не учил, никто с ним вообще о Боге не говорил, но, открыв Библию, он сам вдруг почувствовал порыв сердца к Богу. Порыв, идущий из глубин его «я» и ничем не объяснимый, – это и есть, наверное, то горчичное зерно, из которого вырастает дерево веры (ср. Мф. 13: 31-32). Если же в сердце это зерно, которое, не будем забывать, меньше любого другого семени, не упало, то получается не вера, а идеология. Религия без сердцевины – либо образ жизни с постами, со своей стилистикой (в одежде, поведении и т. п.), с обычаями и даже с церковной службой, либо образ мыслей со следованием тем или иным принципам и теориям, но не жизнь со Христом и во Христе.
Христианами нас делает прежде всего одно – потребность молиться, открывать сердце Иисусу, потребность таскать за собой повсюду в сумке Евангелие и вчитываться в него, вслушиваясь в то, что говорит тебе Господь. Нередко нас спрашивают: как часто я должен бывать в церкви, на исповеди, причащаться и проч. На это я всегда отвечаю: ты вообще ничего не должен, если у тебя нет в этом потребности…
О чудесах, которые с нами не случаются
Из книги отца Георгия Чистякова «Размышления с Евангелием в руках»
…Мы ждем чуда и просим о чуде, не исчерпав все свои возможности, просим о чуде, а надо бы просить сил, мудрости, терпения и упорства. Просим и не получаем, но это не означает того, что чудес не бывает, это означает как раз обратное – что Бог творит чудеса. Но лишь в тех случаях, когда мы стоим на краю бездны. Мы должны предъявить Богу нашу абсолютную честность, но никак не перекладывать на Него нашу ответственность за то, что происходит вокруг. И вот тогда в нашей жизни начнут совершаться чудеса, как они вот уже две тысячи лет творятся вокруг святых и праведников. Это как раз то, о чем говорит апостол Иаков, восклицая, что «вера без дел мертва» (2: 26). Для того чтобы понять, что такое чудо, нам необходимо прежде всего раз и навсегда отказаться от советского понимания чуда, которое блестяще описано в детской книжке о старике Хоттабыче. Бог – не старик Хоттабыч. Он ждет от тебя «веры из дел твоих» (см. Иак. 2: 18), а не угощает нас бесплатным мороженым, хотя, как правило, нам хочется именно последнего. Однако, если Бог видит веру из дел, то не оставляет нас сиротами (Ин. 14: 18) и приходит к нам, и спасает, и подхватывает нас на самом краю бездны. Если мы в это верим, то именно эта вера побеждает все наши страхи и делает нас христианами.
Мертвые дети – школа Бога?
Из эссе отца Георгия Чистякова «Нисхождение во ад»
Из эссе отца Георгия Чистякова «Нисхождение во ад»
За последний день я навестил трех больных: Клару (Марию), Андрюшу и Валентину. Все трое погибают – тяжело и мучительно. Клара уже почти бабушка, крестилась недавно, но можно подумать, что всю жизнь прожила в Церкви – так светла, мудра и прозрачна. Андрюше – 25 лет, а сыну его всего лишь год. За него молятся десятки, даже, наверное, сотни людей, достают лекарства, возят на машине в больницу и домой, собирают деньги на лечение – а метастазы повсюду. И этот день не какой-то особенный, так каждый день.
Прошло полдня. Умерла Клара. Умерла Валентина. В Чечне погибло шесть российских солдат – а сколько чеченцев, не сообщают… Умерла Катя (из отделения онкологии) – девочка с огромными голубыми глазами. Об этом мне сказали прямо во время службы.
Легко верить в Бога, когда идешь летом через поле. Сияет солнце, и цветы благоухают, и воздух дрожит, напоенный их ароматом. «И в небесах я вижу Бога» – как у Лермонтова. А тут? Бог? Где Он? Если Он благ, всеведущ и всемогущ, то почему молчит? Если же Он так наказывает их за их грехи или за грехи их пап и мам, как считают многие, то Он уж никак не «долготерпелив и многомилостив», тогда Он безжалостен.
Бог попускает зло для нашей же пользы либо когда учит нас, либо когда хочет, чтобы с нами не случилось чего-либо еще худшего – так учили еще со времен средневековья и Византии богословы прошлого, и мы так утверждаем следом за ними. Мертвые дети – школа Бога? Или попущение меньшего зла, чтобы избежать большего?
Если Бог все это устроил, хотя бы для нашего вразумления, то это не Бог, это злой демон, зачем ему поклоняться, его надо просто изгнать из жизни. Если Богу, для того чтобы мы образумились, надо было умертвить Антошу, Сашу, Женю, Алешу, Катю и т.д., я не хочу верить в такого Бога (…)
Как же понять тогда творящееся в мире зло? Да не надо его понимать – с ним надо бороться. Побеждать зло добром, как зовет нас апостол Павел: больных лечить, нищих одевать и кормить, войну останавливать и т.д. Неустанно. А если не получается, если сил не хватает, тогда склоняться перед Твоим крестом, тогда хвататься за его подножие как за единственную надежду.
«Бога не видел никто никогда». И только одна нить соединяет нас с Ним – человек по имени Иисус, в Котором вся полнота Божия пребывает телесно. И только одна нить соединяет нас с Иисусом – имя этой нити любовь.
Он умер на кресте как преступник. Мучительно. Туринская плащаница со страшными следами кровоподтеков, со следами от язв, по которым современные патологоанатомы в деталях восстанавливают клиническую картину последних часов жизни Иисуса – вот действительно подлинная святыня для ХХ века. Весь ужас смерти, никем и никак не прикрытый! Посмотрев на картину Гольбейна «Мертвый Христос», герой Достоевского воскликнул, что от такой картины можно веру потерять. А что бы он сказал, если бы увидел Туринскую плащаницу, или гитлеровские концлагеря, или сталинщину, или просто морг в детской больнице в 1995 году?
Что было дальше? В начале 20-й главы Евангелия от Иоанна мы видим Марию Магдалину, потом апостолов Петра и Иоанна и чувствуем пронзительную боль, которой пронизано все в весеннее утро Пасхи. Боль, тоску, отчаяние, усталость и снова боль. Но эту же пронзительную боль, эту же пронзительную безнадежность, о которых так ярко рассказывает Евангелие от Иоанна, я ощущаю всякий раз у гроба ребенка… Ощущаю и с болью, сквозь слезы и отчаяние, верю – Ты воистину воскрес, мой Господь (…)
Прошло полдня. Умерла Клара. Умерла Валентина. В Чечне погибло шесть российских солдат – а сколько чеченцев, не сообщают… Умерла Катя (из отделения онкологии) – девочка с огромными голубыми глазами. Об этом мне сказали прямо во время службы.
Легко верить в Бога, когда идешь летом через поле. Сияет солнце, и цветы благоухают, и воздух дрожит, напоенный их ароматом. «И в небесах я вижу Бога» – как у Лермонтова. А тут? Бог? Где Он? Если Он благ, всеведущ и всемогущ, то почему молчит? Если же Он так наказывает их за их грехи или за грехи их пап и мам, как считают многие, то Он уж никак не «долготерпелив и многомилостив», тогда Он безжалостен.
Бог попускает зло для нашей же пользы либо когда учит нас, либо когда хочет, чтобы с нами не случилось чего-либо еще худшего – так учили еще со времен средневековья и Византии богословы прошлого, и мы так утверждаем следом за ними. Мертвые дети – школа Бога? Или попущение меньшего зла, чтобы избежать большего?
Если Бог все это устроил, хотя бы для нашего вразумления, то это не Бог, это злой демон, зачем ему поклоняться, его надо просто изгнать из жизни. Если Богу, для того чтобы мы образумились, надо было умертвить Антошу, Сашу, Женю, Алешу, Катю и т.д., я не хочу верить в такого Бога (…)
Как же понять тогда творящееся в мире зло? Да не надо его понимать – с ним надо бороться. Побеждать зло добром, как зовет нас апостол Павел: больных лечить, нищих одевать и кормить, войну останавливать и т.д. Неустанно. А если не получается, если сил не хватает, тогда склоняться перед Твоим крестом, тогда хвататься за его подножие как за единственную надежду.
«Бога не видел никто никогда». И только одна нить соединяет нас с Ним – человек по имени Иисус, в Котором вся полнота Божия пребывает телесно. И только одна нить соединяет нас с Иисусом – имя этой нити любовь.
Он умер на кресте как преступник. Мучительно. Туринская плащаница со страшными следами кровоподтеков, со следами от язв, по которым современные патологоанатомы в деталях восстанавливают клиническую картину последних часов жизни Иисуса – вот действительно подлинная святыня для ХХ века. Весь ужас смерти, никем и никак не прикрытый! Посмотрев на картину Гольбейна «Мертвый Христос», герой Достоевского воскликнул, что от такой картины можно веру потерять. А что бы он сказал, если бы увидел Туринскую плащаницу, или гитлеровские концлагеря, или сталинщину, или просто морг в детской больнице в 1995 году?
Что было дальше? В начале 20-й главы Евангелия от Иоанна мы видим Марию Магдалину, потом апостолов Петра и Иоанна и чувствуем пронзительную боль, которой пронизано все в весеннее утро Пасхи. Боль, тоску, отчаяние, усталость и снова боль. Но эту же пронзительную боль, эту же пронзительную безнадежность, о которых так ярко рассказывает Евангелие от Иоанна, я ощущаю всякий раз у гроба ребенка… Ощущаю и с болью, сквозь слезы и отчаяние, верю – Ты воистину воскрес, мой Господь (…)
Биографическая справка:
Священник Георгий Чистяков (4 августа 1953 – 22 июня 2007). Кандидат исторических наук, богослов. Закончил исторический факультет МГУ (кафедра истории древнего мира), владел латынью, древнегреческим, французским, итальянским и английским языками. Читал курс лекций по Библии и истории христианства в Московском физико-техническом институте, лекции в МФТИ, в РГГУ, в МГУ, а также за рубежом (в университетах Ирландии, Италии, Германии, Франции, США).
Автор восьми книг, более 200 научных и публицистических статей, переводов Плутарха, Полемона, Макиавелли с древнегреческого и итальянского языков. Был рукоположен в сан диакона 7 декабря 1992 года, в священнический сан – 25 ноября 1993 года. Служил в храме св. Космы и Дамиана в Москве, был настоятелем храма Покрова Богородицы в РДКБ. Автор книг «Размышления с Евангелием в руках», «На путях к Богу живому», «Над строками Нового Завета», поэтического сборника «Тебе поём» и др.
Фильм «Бог плачет» памяти отца Георгия:
Подготовила Валерия Михайлова