«Ира, иди сюда, мне плохо»

— Дмитрий Дмитриевич, я вам сейчас дам задание.

— Та-ак, интересно. Вообще-то задания всегда я даю (смеется).

— В прошлом году у вас был инсульт. Если бы вас попросили сделать материал о человеке, который пережил то же самое, как бы вы показали героя? Какой бы сделали кадр?

— А знаете, я ведь уже частично снял! После инсульта я месяц лежал в реабилитационном центре «Три сестры», у меня был удивительный врач. Как-то она встречает меня на ЛФК и спрашивает: «Где же ваш фотоаппарат? Пофотографируйте наш центр». А я человек ответственный, меня просят — надо делать! Позвонил жене, говорю: «Ира, давай срочно, вези камеру!» Я начал снимать.

Мне было легко, пациенты воспринимали меня как своего, не обращали никакого внимания. И вы знаете, я понял, что показывать инсульт нужно через сопереживание родственников, которые помогают человеку выкарабкаться, через их заботу.

Получилась серия, я сделал выборку. Собираюсь уезжать домой, спрашиваю: «Куда вам прислать фотографии? Я все подготовил». А врач говорит: «Да у нас их очень много, нам не надо». Оказывается, это был элемент моего лечения…

— Как все произошло?

— Тогда как раз начался локдаун. Я вот так же сидел, работал за компьютером, жена была в соседней комнате и разговаривала по телефону. В какой-то момент почувствовал себя плохо. Не могу описать, что значит это «плохо». Не знаю. Дошел до спальни и даже не лег, а рухнул на кровать. Не мог пошевелить правой рукой. Набрался силы и просто сказал: «Ира, иди сюда, мне плохо». Она вызвала скорую. Уже тогда правая сторона отказала. И врач говорит: «Все понятно, это у него инсульт». А я еще не понял, что со мной происходит.

Когда я уже был в реанимации, мне приснился потрясающий сон. Мне вообще снятся сны, но короткие в основном. А тот был очень длинный… Сон, конечно, рассказывать?

— Естественно!

— Представьте кадр, разделенный на две части. Одна часть — в помещении, другая — на улице. В помещении много священников во главе с нашим настоятелем отцом Иоанном (протоиерей Иоанн Герасимович. — Прим. авт.), а по холмистому полю идет вереница гробов. Их подвозят, священники отпевают умерших, а потом — следующая партия. Гробы выстраиваются на погребение в несколько рядов, как в кинотеатре.

А я оказался в комнате, там очень много народу, выйти не могу. Пришлось вылезать в окно. Но всех уже захоронили: на могилах лежат конфеты, баранки. Подходят какие-то мальчишки, все это собирают. А я стою и думаю: «Ну вот, а мне не досталось!»

— Что говорили врачи?

— Я лежал в двух больницах — оба раза в реанимациях — и все время хотел поскорее оттуда выйти. Однажды проснулся ночью, заходит ко мне врач, а я пытаюсь встать. Так он на меня даже накричал: «Куда ты лезешь?» Но уже потом, когда мне стало получше, начал подгонять: «Так, давайте на ЛФК! И вообще, когда мы вас будем выписывать, вы должны выйти сами». Он в меня вселил уверенность, но, конечно, я вышел не сам, меня вывезли на коляске. Ходил я еще плохо. Ну а потом меня отвезли в реабилитационный центр, там меня буквально поставили на ноги.

— В какой момент вам было труднее всего?

— Такого не было.

— Не верю.

— Со мной всегда рядом моя жена, она меня очень любит, вместе мы тридцать пять лет. Если бы не Ирина, то упадок, конечно, наступил бы. Она не дает мне расслабляться. Каждый день приходит с работы и спрашивает: «Так, ты погулял?» У нее строгий контроль за тем, чтобы я не сидел сиднем у компьютера, а обязательно что-то делал.

Но хотя да… Такой момент все же был — в «Трех сестрах», когда я начал снимать. Нажимаю кнопку, а рука плохо работает, пальцы не слушаются — и кнопку не дожимают. То есть я кадр вижу, но снять не могу. И было обидно. Как же так, почему пальцы шевелятся, а кнопку не чувствую?

— А сейчас?

— Уже чуть-чуть лучше. Бывает, правда, нажимаю кнопку, а она не нажимается. Смотрю — просто палец лежит не на кнопке, рядышком.

— Какие ощущения в теле после инсульта?

— Вот я сейчас с вами разговариваю, а у меня в плече — боль. Ну и плюс ко всему у меня постоянная спастика.

Невропатолог старается, выписывает лекарства — одни, другие… Для меня сейчас самая главная забота — как бы от этой спастики избавиться. Тогда я полечу на крыльях.

Но тем не менее, не надо складывать руки и ждать, когда она сама уйдет. Мой тренер по ЛФК, например, говорил, что надо гулять: брал меня под руку и уводил даже за пределы центра. Потом я себя заставил ходить без сопровождающего в столовую.

— Куда больше всего хотелось пойти?

— И до сих пор хочется. Конечно, на съемку. Знаете, у каждого фотографа есть своя любимая тема. Моя отдушина — повседневная жизнь Православной Церкви. Когда случился инсульт, мне позвонил один священник из Царева: «Дима, ну мы тебя ждем». И я ему дал обещание, что, как только начну нормально ходить, на первую съемку приеду к нему в храм. Мне нужно побыстрее восстанавливаться, потому что в мае его храму исполняется 210 лет. Я должен снимать.

— А проблемы с речью были?

— Нет. Единственное… В реанимации я знал, что хочу сказать, а сказать не мог. Иногда путал слова. Внутри речь правильно выстраивал, а говорил другое. Но это было недолго. Сейчас у меня еще чуть-чуть осталась заторможенность, а так проблем с речью нет, слава Богу. Поэтому я могу преподавать. Меня очень сильно поддержала Елена Леонидовна Вартанова, наш декан: морально и материально — дважды выписывала матпомощь. Олег Александрович Бакулин, заведующий нашей кафедрой, сказал: «Дмитрий Дмитриевич, вы нам нужны».

Так что я счастливый человек. Я просто не ожидал, что так много людей хорошо ко мне относятся. Студенты и коллеги особенно. Знаю, что за меня молятся многие священники. Когда я вернулся из реабилитационного центра, один из них приехал ко мне домой причащать, привез сумку со всякими сладостями — булками, печеньем. Так было трогательно! Потом сели за стол, пили чай, говорили. Как не могу жить без фотографии, так не могу без Церкви и — самое главное — без тех, кто в ней служит. Это мои друзья.

Тренировался писать в детских прописях

— Да вы не удивляйтесь (кивает на кастрюлю с рисом на полу у компьютерного стола), это упражнение для руки. В рисе лежат монетки, мне нужно выбирать их и зарывать обратно, чтобы развивать мелкую моторику.

— А кроме этого какие упражнения делаете?

— Вот у меня на столе лежат листочки. Я там тренируюсь писать. Все началось с той самой кастрюли, а потом жена купила мне прописи для первоклашек — врачи посоветовали. Я их исписал, говорю: «Ира, надо новые купить». А она очень сильно была занята на работе и несколько дней не могла сходить в магазин.

Как-то возвращается вечером: «Ты сегодня писал?» — «Ир, где я буду писать? Видишь, все кончилось». И вдруг подумал: «А что это я? Попробую-ка сам, просто в тетрадке». И пошло-поехало. Жена посмотрела, сказала: «Все, ничего не буду тебе покупать, давай».

Но держать ручку могу полчаса максимум — устаю. Если вы посмотрите на то, что я пишу, увидите: первые четыре строчки ровные, красивые, а потом буквы получаются большие, становится тяжело. Рука не слушается, порой она вообще живет самостоятельной жизнью. Например, хочу написать слово «хорошо», про себя говорю: «Хорошо» — и рука идет. Я ее не толкаю, не заставляю писать букву «х», она сама пишет. А хочется, чтобы я руководил процессом.

— Что еще изменилось в вашем быту?

— Я теперь ем левой рукой — правая не поднималась совсем, сейчас потихоньку развивается, мне надо ее учиться держать. После инсульта у меня обострился слух. Жена убирает со стола, моет посуду, а я не могу слушать этот звук, он очень-очень давит на уши.

По этой же причине я теперь с ужасом смотрю на детей. Стал замечать, насколько они агрессивны. Вот буквально вчера идут два школьника, один говорит: «О, смотри, это, по-моему, Витька! Я его позову». И он не просто кричит, он орет: «А-а-а-а-а!» Вы не замечали такого? Обратите внимание. Мы с женой, когда гуляем, все детские площадки обходим стороной.

Сейчас я задался серией под условным названием «Одиночество». Я ведь тоже в какой-то степени нахожусь в одиночестве, эта тема для меня близка.

— Почему? Вы же только что рассказывали про жену.

— Да, Ирина — мой ангел-хранитель. Но вот смотрите, она ушла на работу, и я на полдня остался один. Но я даже благодарен, потому что у меня есть время подумать, побродить с фотоаппаратом. Кстати, из-за болезни, должен сказать, я начал по-новому смотреть на окружающий мир, замечать больше деталей.

Снимать пока еще тяжело. Нажимаю на спуск, камера шевелится — и может получиться очень интересный эффект. Половина кадра — резкая, половина — в движении. Вот вы захотите такой эффект сделать, у вас не получится. Можно сказать, это благодаря инсульту (улыбается).

«Одноклассники танцуют под Boney M., а я — с этими фотографиями!»

— Как получилось, что вы стали фотографом?

— Фотографом был мой папа. Когда я учился в восьмом классе, он сказал: «Сынок, я должен дать тебе в руки ремесло, которым ты сможешь зарабатывать на жизнь. Не знаю, станет ли оно твоей профессией, но я должен тебя научить тому, что умею сам». У папы была фотолаборатория в кинобудке, на втором этаже клуба, он взял меня к себе в подмастерья.

Самая тяжелая работа — вытаскивать отпечатки из фиксажа, промывать и сушить на глянцевателе. И вот помню: зима, суббота, в клубе дискотека, цветомузыка. Я сушу эти фотографии, мне холодно, руки красные, как помидоры: «Эх, одноклассники сейчас танцуют под Boney M., там девчонки симпатичные, а я — с этими фотографиями!»

Потом я не поступил в Институт культуры в Москве, хотя специальность сдал на «отлично» — мне предстояла служба в армии, а никому не было нужно, чтобы человек уходил в середине учебы. И все — пошел в армию. По папиной подсказке я отучился [до этого] в фотоклубе: «Фотография тебе поможет в армии». И действительно, очень сильно помогла. Я служил в отделе разведки фотографом. Так я понял, что моя профессия определена, и, демобилизовавшись, поступил на факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова.

— Вы как-то сказали, что один из ваших самых главных кадров — неснятый. Вы не стали фотографировать во время крестного хода девочку с ДЦП, которой было очень трудно идти. Почему? Ведь хотели.

— Начну с того, что у нас есть «13 заповедей фотографа», их написали Геннадий Копосов и Лев Шерстенников, два фотокорреспондента журнала «Огонек». И одна из заповедей: «Лучше снять и извиниться, чем не снять и не извиниться».

Крестный ход был в Екатеринбурге, мы шли 25 километров до Ганиной Ямы, где в шахту были сброшены тела царственных мучеников. Помню тот момент, он до сих пор у меня перед глазами: эта маленькая девочка шла слева, справа были ее родители.

И я услышал ее голос: «Мама, папа, мне так тяжело!» А мама говорит: «Ну потерпи, малыш, осталось совсем чуть-чуть». Вот если бы я этого не слышал, я бы снял. Но я услышал и понял, что не смогу. А потом после крестного хода они всей семьей, счастливые, уплетали пирожки. Как бы эти два кадра смотрелись вместе!

— Что это были за чувства? Неловкость? Страх?

— Да, очень похоже. Я тогда для себя решил — нет, снимать не буду. Но ведь мы журналисты, мы должны рассказывать и показывать, это наш профессиональный долг. Сейчас понимаю, особенно когда снимаю в храме, что если я не сниму, то люди не увидят этого. И я буду виноват! Этот материал ждут тысячи людей, и мое решение не снимать будет граничить с преступлением.

У меня был такой случай. На одной пасхальной службе собралось очень много детей. Их снимать — одно удовольствие. Но за ними стояла бабушка. Только я готовлюсь сделать кадр, она начинает прятать лицо. Все, катастрофа! Она своим движением портит кадр. Я не выдержал — я вообще человек импульсивный, говорю людям в глаза то, что думаю, — подошел к этой бабушке:

Она все поняла. С одной стороны, я создаю дискомфорт, с другой — у меня такая профессия.

«У него отец дьякон, а он еще тут выпендривается!»

— Почему вы любите снимать именно в храмах?

— Моя семья, фотография и православие — это то, без чего я не могу жить. И еще, наверное, потому что сейчас очень много плохих церковных фотографий. Вот у нас в соседнем селе есть храм Сергия Радонежского, там был престольный праздник. В середине службы, когда уже начался Евхаристический канон, приходит фотограф из газеты. Снаружи царские врата закрыты, священник служит в алтаре. Фотограф постоял минут десять и говорит: «Хм, зачем я сюда пришел? Тут же снимать нечего!» Что снимают в таком случае?

— Ну… прихожан, вестимо.

— Бабушку со свечкой! Он сделал дежурный кадр-штамп, у него все есть. Человек не потрудился даже узнать порядок службы. Потом я его за руку схватил, сказал, что сейчас будет крестный ход: «Да? А я не знал». Он остался, и тогда у него получился репортаж.

Вот когда вижу такое фотографическое невежество, понимаю, что надо это дело как-то исправлять. И мне никогда не надоедает снимать, как может показаться, одно и то же. Ведь не может надоесть литургия? Вы, кстати, каждое воскресенье ходите в храм?

— Нет.

— А я до болезни каждое ходил. Сейчас нет возможности, но выручают прямые трансляции. Я к тому, что, если ты профессионал, нужно ставить себе сверхзадачу — находить что-то интересное и новое в обыденном. Я искренне люблю то, чем занимаюсь, и снимаю в храмах не по приказу.

— Как вы пришли к вере?

— Так же плавно, как и к фотографии. Вот у меня друг считает, что в храм приходят только со скорбями. У меня не так. Это было связано с моим учителем, автором этой фотографии (над диваном висит фотография Святослава Рихтера за роялем, сделанная Олегом Макаровым, Дмитрий Дмитриевич хранит у себя дома архив учителя. — Прим. авт.).

Когда я учился на первом курсе, на дне практики мы вывешивали в аудитории свои работы. И Олег Владимирович проголосовал за мою. Было обсуждение, потом смотрю — он взял бумажку, еще раз прошелся, посмотрел фотографии, что-то записал, отдал заведующей кафедрой и ушел. А на следующий день нам сказали, что Макаров набирает себе курс. Он выписал десять человек, с которыми хотел бы заниматься, в эту десятку попал и я. Из этих десяти пятеро ушло, а я ему приглянулся.

Однажды он неожиданно пригласил меня: «Поехали со мной». Я не понял: «Куда?» — «Сейчас увидишь». Оказалось — в Переделкино, там он ходил в храм, это был 1986 год. А когда он узнал, что мой папа стал дьяконом, так и вообще: «У него отец дьякон, а он еще тут выпендривается!» И вот так потихоньку я начал воцерковляться. Потом Олег Владимирович принял постриг и стал отцом Иоанном.

— А ваш отец почему выбрал такой путь?

— Отец был разбитным молодым человеком! Он у меня контрабасист, в юности играл в джаз-банде, в музучилище вместо четырех лет учился семь. И вот весенняя сессия: «Митька, поехали на чес! Ты что, какая учеба? У нас жмуры на очереди, свадьбы!» На похороны же с оркестрами раньше ходили, а на музыкальном жаргоне это звучало как «пойти на жмура». Сами понимаете, в Фергане (город в Узбекистане, где отец Дмитрия Линникова Дмитрий Петрович учился в музучилище. — Прим. ред.) контрабасисты ценились на вес золота, отец был в классе контрабаса единственным учеником, и его не выгоняли.

Потом увлекся фотографией… У меня папа привык все делать очень основательно. Если он работал в музыкальной школе, он был завучем. Когда стал фотографом, работал в газете и организовал фотоклуб — единственный фотоклуб во всей Киргизии (после Ферганы Дмитрий Петрович вместе с семьей переехал в Киргизию. — Прим. ред.). Тогда стали возрождаться храмы, он начал их фотографировать, помогать священникам. И вот дофотографировался (улыбается). В одночасье оставил фотографию, принял сан.

«Хочу быть молодым и хулиганистым»

— Студенты журфака называют вас Дим Димычем. Недавно вам писали, что пора бы уже стать солиднее и вместо кепки купить шляпу. Как думаете, пора?

— Нет, не пора. Очень хочу быть молодым и хулиганистым. Вот наш преподаватель Владимир Юрьевич Вяткин может сказать студентке: «Ну что ты наснимала тут?» Когда я учился, он и нас так чихвостил! Мы выходили с факультета — жить не хотелось. Я женился на втором курсе и все время Ире жаловался: «Все, я бездарность, я никогда не буду снимать!» Но она у меня с характером: «Чего? Бери камеру и снимай!»

— А вы так студентам можете сказать?

— Нет, не могу. Они же сейчас не понимают, что мы критикуем не их самих, а их работу. Мы учились совсем по-другому, с нами так никто не нянчился. Но вот придет ко мне девочка на занятие, ну скажу я ей резкое слово — а она рыдать начнет.

Сейчас на третьем курсе у меня в группе всего один мальчик. Когда я учился, на курсе было 105 парней, отслуживших в армии. Представляете, что такое 105 мужиков? В сентябре мы ехали на Бородинское поле копать картошку и этих вчерашних школьниц выносили оттуда на руках, потому что они все были в слезах, уставшие и по колено в грязи. Сейчас этого нет, на факультете — дамское царство.

— Вы общаетесь со многими своими студентами и после того, как они выпускаются. Почему это важно для вас?

— Мне жена даже сказала: «Ты какой-то странный преподаватель. Звонишь, своих учеников с днем рождения поздравляешь». Я их просто люблю очень. И моя главная задача — поддержать их. Результат моего труда — это вот они. Можете угадать, о чем я мечтаю, когда преподаю?