Священник из Подмоклово:

У нас будет барочная музыка
в «римских» развалинах

В ста километрах от Москвы на высоком берегу Оки стоит храм. Белая ротонда с зеленым куполом, украшенная шестнадцатью фигурами апостолов, громадой высится над селом Подмоклово. В селе живет человек триста, еще столько же приезжает на лето из Москвы. Здесь поют соловьи, пышно цветет сирень и гортензия, а непокошенные поляны покрыты незабудками и одуванчиками. Развалины старого замка особо никого не привлекают, пусть и помнят многое. Зато из автобусов, которые паркуются у стен храма, то и дело выходят новые группы туристов. Приезжают на экскурсии к настоятелю и воздухом подышать.

Лет тридцать назад, заросший бурьяном и молодым березняком, с редкими скульптурами на аркаде, храм скорее напоминал старого нищего со щербатой улыбкой, чем смелое для петровской поры архитектурное решение. В конце перестройки власти взялись за реставрацию, восстановили вчерне храм и вскоре передали его Церкви, правда, прихожан было немного – хватит пальцев одной руки.

В храме прохладно. Он большой снаружи и компактный внутри. Стены без росписей, их еще будут восстанавливать. С двух сторон от входа – оригинальные скульптуры из тех, что не разрушили вандалы. Каменные апостолы стоят как прихожане. Настоятеля нахожу сразу. В круглом храме не спрятаться. Он приветственно улыбается и говорит: «Идем на воздуси?» И мы идем. Из открытой галереи, обдуваемой всеми ветрами, открывается потрясающий вид на заокские просторы.

– Много прихожан?

– Хотелось бы больше...

– Мне повезло родиться в семье верующих, – рассказывает отец Дионисий. – Моя бабушка работала в епархиальном управлении в Алма-Ате, где в шестидесятые-семидесятые годы служили две значимые для Русской Православный Церкви фигуры: митрополит Иосиф (Чернов) Алма-Атинский, который меня крестил, и архимандрит Исакий (Виноградов).

Отец с детства знал службу, читал на клиросе, любил петь. Но в юношеские годы, когда поступил в Ленинградский электротехнический институт, от веры отошел. Стал математиком. К церковной жизни вернулся, когда мне было лет пять. И история его возвращения демонстрирует, как велика роль культуры в процессе воцерковления.

С семьей отец приехал в Пущино. Городок у нас маленький, и он стал скучать по хорошим концертам. Понятно, что в 70-е годы развитой культурной жизни в академгородке еще не было, поэтому отец решил просто посмотреть, как поют в окрестных храмах. Ближайший и единственный был в Серпухове, не закрывавшийся никогда храм Ильи Пророка. Шел 1975 год.

Отец пришел послушать клирос, но, как потом рассказывал, поразился лицам. «Надо же, так хорошо поют, – вспоминал он, – при этом их пение было нечто большее, чем средство заработать деньги, чем просто творчество. Это были одухотворенные молитвой люди». Он сказал себе: «Я тоже так хочу» и попросился на клирос.

У отца до сих пор прекрасный баритон, поэтому взяли его быстро, да и детский опыт способствовал. Сначала ездил ради творчества, но уже с некоторым прицелом вернуться в Церковь. Наверное, сам не ожидал, что все так стремительно закрутится и к девяностому году он созреет уйти в монастырь. Это вдвойне удивительно, ведь все это время отец занимался моделированием процессов сознания, областью на стыке физиологии и математики. Математическим языком описывал процессы, происходящие в мозге. А тут вдруг монастырь. По благословению настоятеля Свято-Данилова монастыря он и сейчас продолжает свои научные изыскания.

– Вернувшись в Церковь, отец и вас вернул?

– Средства воспитания у него были мягкими. Без всякого кнута, только пряником пытался заманить он меня в церковь: когда конфетами, когда обещанием после службы в кафе зайти. Молодому человеку, только вышедшему из детского возраста, это импонировало. Впрочем, и у меня был свой юношеский бум, свой отход и свое сознательное возвращение к Богу.

В одной конфликтной ситуации я увидел, что отец не стал применять силу, а передо мной смирился. Имея право настоять на своем, уступил и даже попросил прощения. Это было откровением. Мне неожиданно остро захотелось, как он, петь в храме, служить Богу и обрести вот эту свободу духа.

Мне прочили музыкальную жизнь. Правда, музыкой я стал заниматься поздно, в десять лет, для профессиональной карьеры это близко к катастрофе. Но я поступил в музыкальное училище, затем в Гнесинскую академию, где познакомился со своей супругой. И семья у нас получилась музыкальная: одна дочь учится в аспирантуре Московской консерватории, а вторая там же на втором курсе, третья – иконописец, зато четвертая решила посвятить свою жизнь фольклору...

– А как же вы стали священником?

– В перестроечные годы, когда жизнь начала мять и подминать всех под себя, я стал петь на клиросе. И все ближе приближался к Церкви. В какой-то момент неожиданно понял, что вот я уже на пороге священства. Вот так и случилось: вчера был пианистом, а сегодня без всякого образования – священник. Учиться в семинарии пришлось заочно.

Девяностые были сложными годами. Священников было мало, и остро стояла необходимость затыкать дыры, ну хоть кем-нибудь. Меня поставили на приход в Пущино. Это был мой родной город, центр академических исследований. Отчасти это способствовало моей деятельности, но все-таки мне, молодому музыканту, было сложно. С очевидностью я обнаруживал пресловутый конфликт между интеллигенцией и православием.

– В чем конфликт проявлялся?

– Очевидно же, что есть определенное напряжение между верой и разумом. Мы часто используем расхожий тезис: разум – одно, вера – другое. Разум говорит о том, как устроен мир, вера – зачем он так устроен. Это апологетическая азбука.

В далекие 90-е, наряду с возрождением православия, были популярны восточные культы, эзотерика, экстрасенсорика, хиромантия, чего только не было. Не забывайте, что интеллигенция довольно широко трактует понятие духовности, поэтому всякое ограничение себя, а тем более какой-то одной областью, воспринималось ею со знаком минус.

Проблема была вот еще в чем: веру трудно пощупать, еще труднее доказать. И когда человек начинал воцерковляться, то ему казалось, что с ним мало того, что ничего не происходит, так еще гарантий никаких никто не дает. Собственно в этом конфликт главным образом и проявлялся.

Сейчас, когда я параллельно служу в академгородке и в сельском храме в Подмоклово, вижу, что-то меняется. Сознательных прихожан больше теперь в городе, чем в селе. И постятся там строже, как ни странно, и молятся дольше. А на селе, к сожалению, ощущение, что все это не просто запущено, а откровенно чуждо людям.

– Получив назначение на приход в Пущино, вы ощутили сопротивление местной интеллигенции?

– Нет, я не ощущал, его больше прочувствовал мой предшественник, тогда уже пожилой архимандрит Иаков, который как раз начал строительство храма в Пущино.

Владыка Иаков был человек простой. Ему было сложно найти общий язык с местной интеллигенцией. Его просто не воспринимали. Он любил природу, любил косить. Завел коров, коз. Посреди академического городка такое вольное обращение с природой казалось многим довольно странным.

Когда я его сменил, то в моем становлении как священника и настоятеля помог отец, к тому времени уже иеромонах Феофан. «Ничего не меняй, со временем все само станет на свои места», – сказал отец. Постепенно сложился приход, появилась воскресная школа. Мы много общались с молодежью, обсуждали за чаем Писание, художественные фильмы. Сейчас это уже привычная воспитательная форма на приходе, а в то время, когда я стал настоятелем, этому учиться было негде. Мы сами открывали общение как форму воцерковления. И все у нас было построено на голом энтузиазме.

– Выходит, сложностей все-таки не было?

– Ну почему? Просто они были другого рода. Мне пришлось продолжить строительство храма. В академгороде исторически храма не было. Был лишь храм при усадьбе в деревне Пущино, а в самом городе, он же совсем молодой, пришлось возводить церковь своими руками, старанием и милостью Божией. И мы построили очень красивый храм по проекту Виктора Варламова. Он совсем не выглядит новостройкой. У нас была возможность приглашать для его украшения значимых мастеров современного церковного искусства: Александра Соколова, Александра Чашкина, Александра Лавданского, Игоря Самолыго и др.

Когда я понял, что работы по строительству близятся к завершению, опыт накопился, а у меня остался творческий зуд поучаствовать в культурной программе, я стал мечтать о храме в Подмоклове и с радостью воспринял благословение на настоятельство владыки Ювеналия. Приход здесь был немноголюдный, восстановительные работы фактически не велись.

– Чем привлек вас храм?

– Архитектурой. Это же выдающийся памятник, который особняком в отечественной культуре стоит. Как и любой пущинец, я знал с детства о круглом храме, заросшем березами и бузиной. В то время здесь служил отец Виктор, с которым мы были в хороших дружеских отношениях. Я часто к нему приезжал.

Вообще, эта архитектура не может оставить равнодушным того, для кого она является составной частью внутреннего устройства.

Помню, как-то принесли мне старые книги, которые один священник готов был благочестиво отправить в печь. Ну, а что делать-то, когда у книги ни начала, ни конца, ни почитать, ни к богослужению приспособить. Я посмотрел, и что-то меня остановило от их утилизации. Обнаружил, что по стилистике они оформлены подозрительно красиво и архаично. Изучая храм, я вдруг выяснил, что принесенные мне книги семнадцатого века. Понимаете, у нас икон-то XVII века не осталось, а про книги вообще промолчу. Но для многих священников эти уникальные памятники русской культуры – отработанный материал.

Я так увлекся книгами, так глубоко погрузился в их историю, что написал работу по старопечатным книгам и психологии читателя того времени: «Книга как святыня». Книги были тем, что формировало жизнь людей.

– Но не каждый священник попросит храм, заросший лесом. Восстановление требует усилий и средств. Проще взять хороший приход...

– Меня знакомые поддержали. Обещали помогать. Потом людей, готовых заниматься восстановлением храма, с каждым днем становилось все больше. Наконец, в 2009 году храм попал в государственную программу реставрации. У меня действительно не было периода прозябания на груде камней, как у многих священников, которые долго молятся, чтобы Господь им кого-то послал в помощники. В этом смысле я избалован тем, как все благополучно складывалось. Люди сами собой появлялись.

Моему предшественнику, отцу Виктору, тому не сладко пришлось. Вчерне храм был восстановлен в конце советского периода, пусть и не на самом высоком уровне.

Реставраторы тогда храм реально спасли: собрали разбитые пять скульптур, сброшенных вандалами с галереи. Даже планировали здесь музей скульптуры открыть. Но в 1992 году храм передали верующим. Он был неотапливаемым, и как-то отец Виктор признался мне: «Зимой моя задача была служить ровно столько, чтобы Дары не замерзли».

– Правильно я понимаю: у вас была внутренняя убежденность, что храмом в получасе езды от Серпухова, где по дороге стоят десятки, если не сотни больших и маленьких церквей, в селе, в котором почти никого не осталось, нужно заниматься? В том смысле, что он способен привлечь людей и здесь может возникнуть полноценный приход?

– Да, именно так. Честно скажу, местное население скудно, но ходит в храм. Если десять человек зимой есть, мы рады.

Не знаю, просто ли интерес двигал мною, стимул ли для собственного развития. Быть может, во мне гены научного сотрудника проснулись. Мне как музыканту нравится все, что связано с искусством и культурой, а как ученому – интересно погружаться в изучение вещей. Все больше меня увлекал этот шедевр ранней Петровской эпохи с ансамблем первых русских скульптур, созданных из местного материала Иваном Зиминым со товарищи. С этого храма вообще можно начать отсчет русской круглой пластики.

Так вот, храм в Подмоклово был характерной для эпохи демонстрацией заказчиком своих возможностей, своей культурной ориентации, вкуса, политического веса в государстве. Кстати, эта тема тоже стала предметом моих научных исследований: как через архитектуру проявляется индивидуальность заказчика. Одним словом, у меня много что начало получаться. К тому же в своем рвении я был не одинок.

– Наверняка легенд вокруг такого храма много?

– Легенд много, но еще больше правды. В ее изучении мне помог коллега из Серпуховского историко-художественного музея Андрей Пилипенко. Он выявил, например, что скульптуры стоят по определенной программе. Здесь двенадцать апостолов и четыре евангелиста (два апостола – Матвей и Иоанн – повторяются). А апостолы еще в допетровское время, при Алексее Михайловиче, были образом интеллигенции.

– А где же здесь связь?

– В классическом русском средневековье к иностранным языкам относились как к занятиям бесовским. Мы до сих пор пользуемся этимологией того времени, когда называем жителей Германии немцами, то есть немыми. А еще раньше говорили «он лепечет как латыш». Но в эпоху Алексея Михайловича отношение к иностранным языкам сменилось на более внимательное. Возможно, потому, что уже была завоевана бывшая территория Речи Посполитой. А где польский, там и латынь, и до европейских языков недалеко.

Чтобы реабилитировать занятия иностранными языками, обратили внимание на апостолов, получивших дар говорения на языках в день Пятидесятницы. По сути, храм в Подмоклово являет собой чудо Пятидесятницы. Апостолы на галерее стоят в порядке, который корреспондируется с текстом первой главы Деяний апостолов, описывающим, как апостолы собрались в Сионской горнице и на них снизошел Святой Дух. Они стали говорить на незнакомых языках и пошли проповедовать. Шестнадцать фигур на аркаде обозначают направление движения апостолов во все стороны земли.

Мало того, в тексте они упоминаются парно. И на храме стоят в соответствии с текстом, парами, причем каждая пара образует диаметр круга. «...Где двое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Середина диаметра – центр храма. Иначе говоря, этот храм был образом апостольской проповеди.

В петровское время иностранные языки стали символом эпохи просвещения. Причем в раннее петровское время просветительство еще не было окрашено атеистическими оттенками. Наоборот, аристократия была крайне религиозна, да и сам царь Петр пел на клиросе. Просвещение было неразрывно с верой связано.

– Насколько это место было посещаемым и считывали ли современники все эти символы?

– Безусловно, это считывали люди круга Долгорукова. Барокко – это же всегда аллюзии и подтексты. Это эпоха определенного изобразительного языка. Им всем прекрасно было понятно, что обозначает круг, почему он здесь используется.

Вот восьмерик на четверике – одна из самых распространенных архитектурных композиций для конца XVII – начала XVIII века. Восьмерик – это восьмичастная структура, восьмерка – символ бесконечности. Для людей посвященных, владеющих культурным и богословским языком, все это было очевидно. Поэтому когда они приходили в храм в Подмоклово, видели эти восемь осей, им становилось понятно, что храм – это образ рая. А для петровского времени – тема парадиза. Петр же строил Петербург как свой парадиз. На самом деле петровское барокко – оно же очень оптимистичное и транслирует идею строительства новой России, которая будет образом земного рая.

– То есть храм все-таки не был голым эстетством и модной тенденцией. Людьми воспринимались все эти образы?

– Да, для меня это очевидно, хотя, наверное, было бы слишком смело сказать, что все слои населения могли эти смыслы считать. Местные крепостные не учитывались. У них был свой деревянный храм в центре села. А храм Рождества Богородицы был домовым, усадебным, даже дворцовым. На него была потрачена колоссальная сумма – 1375 рублей – годовое жалование Григория Федоровича в начале его карьеры. В храм вложены были грандиозные деньги, при этом усадебный дом был деревянным, на девять окон. Не дворец, словом.

В начале восемнадцатого века аристократы сначала строили храм, а потом уже роскошное жилье. Построить храм – это было жизненной программой для человека, который благодарит Бога за свое благополучие. Храм в Подмоклово из этого разряда.

– Вы начали возрождать храм в надежде, что местные селяне проникнут в суть скульптурных украшений и узрят образ рая?

– Знаете, каждому свое. Христианство, православие – оно для всех слоев населения: и для эстетов, и для простецов, для академиков, шахтеров, для молодых, для старых, для русских, для французов. Православие универсально. Это вера, которая может найти дорогу к сердцу, если человек готов сердце открыть. И этот грандиозный в архитектурном отношении храм может быть домом как для местных сельских жителей, так и для людей с высоким образовательным уровнем и большими эстетическими запросами.

Я считаю, что культурный потенциал храма в Подмоклово – способ сделать его миссионерской «приманкой». Кто-то придет полюбоваться красотой и удивиться месту, а потом проникнется богослужением, а может быть, увидит, как общается приход. Мы же здесь устраиваем фестивали под открытым небом, трапезы, молодежные трудовые слеты. Такая общинная жизнь, если с ней познакомиться, может дать почувствовать, что есть христианство по своей сути.

– Как и почему возникла идея с фестивалем классической музыки?

– Моя дочь, Вера Воронежская, предложила. В силу своей деятельности я не склонен к авантюрам, но Вера была настойчива. Она очень хотела организовать фестиваль для сокурсников и знакомых. Долго настаивала. Я поскрипел и согласился.

– Вы хотели устроить концерт в храме?

– Нет, снаружи, у стен. Это было в 2014 году. Храм стоял в лесах. Подумав, мы решили провести первый фестиваль классической музыки у руин усадебного дома. Этим многострадальным усадебным домом мы изобразили античные развалины. И надо сказать, фестиваль, сделанный за неделю, на коленке, неожиданно собрал множество зрителей.

– Это были любители барочной музыки?

– Не только. Дело в том, что музыка барокко – сфера интересов Веры, как и аутентичное ее исполнение. Это направление подразумевает исполнение Бетховена не на рояле Steinway, а на хаммерклавире, а Шопена – на инструментах его времени – ранних образцах фортепиано. Они, конечно, рояли, но серьезно отличаются от современных по механике. И хотя Yamaha и Steinway – универсальные инструменты, но с точки зрения правды исполнения, музыкальной правды, нужно, чтобы музыка звучала на тех инструментах, которые тогда существовали, как минимум, на их репликах.

Вера предложила поиграть барочную музыку в «римских» развалинах, благо у нас есть собственный клавесин, а ее знакомые играют на духовых и струнных старинных инструментах. И получился хороший фестиваль. Небольшой, буквально на три часа. Но народу понравилось.

В следующий раз, уже в 2016 году, решили выйти на новый уровень и провести сразу два фестиваля: барочный и фольклорный с разницей в неделю.

А в этом году у Веры возникла новая авантюра. И я музыкальному флагману нашей семьи верю, тем более организация всей музыкальной части лежит на ней. Она даже организовала краудфандинг и сумела собрать средства для нашего нового проекта.

– В чем же состоит авантюра третьего фестиваля?

– Мы решили не просто фестиваль провести, а привезти целый рояль. Причем рояль исторический – «Беккер» 1900 года, который поставим под галереей. Естественный амфитеатр будет зрительным залом, а паперть храма – импровизированной сценой. У нас даже негласное шутливое название программы появилось – «рояль на паперти». При этом мы не отойдем от традиции аутентичного звучания. Вся барочная музыка будет звучать на старинных инструментах, а на рояле «Беккер» – произведения более позднего периода.

Мало того, на нашу идею откликнулись выдающиеся исполнители, преподаватели Московской консерватории, те, кто сейчас учит музыкантов и является ядром факультета исторического исполнительского искусства Московской консерватории: Алексей Любимов, Екатерина Державина, Ольга Мартынова и ансамбль Gnessin baroque, Les Moscovites, Юрий Мартынов и другие. Их участие – это честь, радость и гордость для нас. Музыканты участвуют в проекте бесплатно. Свое исполнительское искусство они жертвуют храму. Прекрасно понимая, что своими именами привлекут людей, что храм приобретет дополнительную известность, они участвуют, и это их форма проявления христианства.

– Да, но у барочной музыки имидж явления камерного, для узкого круга избранных.

– Согласен, но лишь отчасти. Барочная музыка не исполнялась в концертных залах, потому что была музыкой случая. Например, «Музыка на воде» Генделя – это что? Король плывет по реке, и ему играет оркестр. Или король слушает игру музыкантов под фейерверк, или на охоте. Понимаете, музыка всегда была частью контекста. И эта тема нас трогает: барочная музыка в барочном храме.

– Мы привыкли слушать классическую музыку в стенах концертного зала, ну на худой конец, в наушниках.

– Так концертные залы вообще появились лишь в середине XIX века. Знаете, первый фестиваль показал важность отсутствия границ. В зале люди вынуждены сидеть продолжительное время в замкнутом пространстве, где не могут ни кашлянуть, ни уйти. А мы предоставляем возможность подойти к музыкантам, или лечь на траву, да просто уехать или приехать не к началу. Мне кажется, что все это популяризирует музыку. Тем более что внешняя строгость академической музыки, особенно у людей, которые с ней не знакомы, вызывает почтительность, но и отстраненность от нее.

– А вы не ощущаете здесь противоречие: классическая музыка на паперти православного храма. Соседство двух этих понятий не вызывает диссонанса?

– Ну какое тут может быть противоречие?

– Музыка сама по себе – явление довольно страстное. А храм – место, где мы встречаемся с Богом.

– Я понимаю, о чем вы говорите. Да, такой взгляд бытует. Но на самом деле классическая музыка – она всегда серьезная, даже когда она развлекательная. Она всегда что-то глубокое говорит твоей душе. Именно потому эта музыка вечная. Как и классическая литература, как высокие произведения изобразительного искусства, она пусть и не является напрямую «текстами» на религиозный сюжет или по религиозным поводам, но глубоко содержательна. Вообще, мы о музыке довольно мало знаем.

Например, «Хорошо темперированный клавир» Баха – это же звуковое Евангелие. Бах пользовался определенными музыкальными риторическими фигурами, создавая эту стройную систему. И эти фигуры не просто несли смысловую нагрузку и символику, они воспринимались людьми буквально как текст. «Хорошо темперированный клавир», который мы знаем с музыкальной школы как ученическое произведение, был глубоко религиозным сочинением.

– Хотите сказать, что это не «музыкальная таблица умножения» и не сочинение для разминания пальцев?

– Нет, это произведение для разминания души. Это своего рода молитва, ведь каждая прелюдия и фуга связана с определенным отрывком из Евангелия. Известно, что до-мажорная прелюдия и фуга, которая часто исполняется как «Аве Мария» – это символ Благовещения. Там есть сцена Страшного суда, Нагорная проповедь, да фактически все Евангелие.

– В воскресенье, 25 июня, вы будете играть Баха?

– Бах будет звучать в барочной части. В этом году на рояле будут исполняться «Времена года» Чайковского, прелюдии Дебюсси, «Мимолетности» Прокофьева, несмотря на то, что эта музыка не по Евангелию, не про духовную жизнь, а скорее про человеческие проблемы и, напротив, идиллию как романтический идеал.

Все, что связано с человеком, всегда интересно, глубоко и говорит о самом человеке. А кто такой человек? Он образ Божий. Постигая искусство, мы постигаем сами себя. Постигая себя – постигаем Бога. В этом смысле классическая музыка развивает душу. Мы черствые, заскорузлые, покрытые коростой равнодушия, сквозь которую нам сложно пробиться к подлинным человеческим чувствам и переживаниям. И через эту коросту мы к Богу часто пробиться не можем.

Очень многими духовными людьми замечено, что чутче всего относятся к религиозным вопросам деятели культуры, то есть те, у кого есть художественный вкус, кто понимает, что хорошо, а что плохо, кто различает полутона и нюансы. А почему? Потому что они уже натрудили свою душу. В этом смысле музыка – вполне аскетическое упражнение.

– Хотите сказать, что ваш фестиваль – это еще и форма проповеди?

– Безусловно. На самом поверхностном уровне – это привлечение внимания к храму, второй уровень – наше желание показать, что приходская жизнь может приобретать самые разные формы. Ну, а третий пласт – это желание дать людям возможность душевно потрудиться.

– Потрудиться, потому что классическую музыку слушать сложно?

– Все подлинное требует работы и погружения. Настоящее искусство требует работы, как и наша вера. Вот приезжают к нам люди и говорят: ах, какой необычный храм, ох, как чудесно. Но мало кто замечает, что в нем восемь осей. Редко кто задумывается, что милые летающие ангелочки вовсе не «путти». Еще реже замечают каменный блок с гроздьями винограда, помещенный на самую высоту, под свод. И редко кто сводит это воедино и задумывается: а зачем, почему все это? А потому, что все создавалась не для себя, а для Бога. Искусство всегда было средством принесения благодарности Богу. Потому это высокая и сложная работа.

Не знаю, как скоро наступит время, когда мы сможем считывать символы в архитектуре или постигать смысл мелодических линий фуг Баха. Надо быть реалистами. Но есть люди, которые уже многое понимают, и у них есть своя миссия – передавать знания другим.

Искусство ради искусства – это нечестно. Но если ты что-то в чем-то понимаешь, то для других должен стать корреспондентом, коммуникатором. Мне кажется, то, что мы делаем в Подмоклово – серьезная миссия, которая способна открыть широкий пласт православной, христианской культуры. Возможно, для многих людей это будет еще и первая встреча с классической музыкой.