7 декабря в культурном центре «Покровские ворота» состоялась презентация новой книги Владимира Легойды «Декларация зависимости». Говорили о книге, о Церкви, о жизни, смерти и о человеке.
Прослушать аудиозапись презентации:
Аудиозапись презентации
10 слов Владимира Легойды о книге и о себе.
…
Когда я предлагал такое название для книги, я думал о том, что одной из характеристик современного общества является представление, во-первых, о возможности, а во-вторых, о неизбежной пользе независимости. Причем, любой! На мой взгляд, это, во-первых, неверно, потому что человек всегда зависим. Во-вторых, характер зависимости определяет всю его жизнь.
…
То, от чего человек зависит, и что философы называют предельной идентичностью, определяет все его жизненные поступки, представления о мире и так далее. И здесь выбор оказывается небольшой – либо человек зависит от Христа, либо от греха. Я, может быть, намерено упрощаю, но уверен, что зависимость от Христа есть свобода от греха. Христианство – это великая, величайшая свобода! Главная свобода, которую Христос дарит человеку – это свобода от греха, от смерти.
…
У этого сборника есть одно практически неоспоримое достоинство – он небольшого объема. Я помню одну из презентаций прошлых лет, когда один из вступающих сказал: «Я хочу сказать большое спасибо за то, что вы написали очень небольшую книгу, потому что большие книги читать сейчас некогда». Я это запомнил и на это ориентировался. Но это если говорить не очень серьезно…
…
Когда не за что умирать, тогда жизнь, как таковая, становиться высшей ценностью. Тогда из жизни уходит такое понятие как жертвенность, тогда непонятно зачем нас Евангелие призывает «душу свою положить за други своя». Это никак не вписывается в сознание современного человека.
…
Мне часто говорят – разве нельзя быть хорошим человеком без Бога? Можно. Без Бога спастись нельзя. Потому что нам мешает поврежденная человеческая природа, которая не спасается наличием заповедей и даже их исполнением. Только когда человек, как в Эдемском саду, получает живую связь с Богом, он может спастись. Только Бог может вытащить человека из болота этой жизни.
…
Одна женщина – совершенно замечательная – после одной тяжелой для меня встречи, сказала мне так: «Вы не переживайте, очень много порядочных людей считают Вас приличным человеком». Кому-то кажется, что я сейчас нахожусь в ситуации, когда я должен нарушать какие-то нравственные принципы, делать гадости. Это не так.
…
Я во многом отвечаю за взаимодействие со СМИ и за тем, что происходит в медийном пространстве. Моя задача в том, чтобы голос Церкви был слышен, чтобы он присутствовал. Я пытаюсь вместе с коллегами сделать так, чтобы он был слышен и был представлен адекватно. Мы пытаемся полемизировать с теми текстами, которые, на наш взгляд, пишут не о том, чем живет церковь.
…
Если говорить о реальных проблемах церковной жизни, то самые большие проблемы связаны с тем, выходит ли человек из храма с измененным сердцем, принимая в себя Бога, причащаясь Тела и Крови Христовых? Остается ли он преображенным, проявляется ли это в его жизни, в его поступках, в его мыслях, в его отношении к другим людям?
…
А вообще, мне кажется, нам стоит научиться доверять Святейшему Патриарху, которого мы Поместным Собором избрали предстоятелем нашей Церкви.
…
Я вижу одну очень серьезную проблему – это переосмысление такого понятия как ответственность. Когда я спросил у Святейшего Патриарха, можно ли мне идти на первую после создания нашего отдела пресс-конференцию, он ответил: «Конечно, это Ваша работа», — потом помолчал и добавил, – «с понимаем ответственности за каждое сказанное Вами слово».
Фото Анны Гальпериной
Несколько глав из книги «Декларация зависимости»
Эра равнодушия
Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят; лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих (Лк 17:1-2).
Одним из первых программных текстов раннего «Фомы» была статья Владимира Гурболикова «Эра недоверия, или Место встречи изменить нельзя». Создавая журнал для сомневающихся, мы понимали, что живем в обстановке крайнего недоверия. Всех нас, вчерашних советских людей, многажды и по-всякому обманывали все, кому не лень: от старших приятелей и учителей до главного рулевого нашей жизни — коммунистической партии. Крушение Советского Союза ознаменовало наступление эры недоверия: после несостоявшегося земного рая — коммунизма, неверие и страх вызывала практически любая идеология, любая вера. Конечно, и вера религиозная, ведь мы твердо вынесли из советского прошлого вместе с творчеством Владимира Семеновича Высоцкого, что «и в церкви все не так, все не так, ребята».
Встреча с Богом как главная встреча жизни, открытие Церкви как единственного места, где всегда любят и ждут, прикосновение к многовековой и живой христианской традиции, которая для большинства из нас еще вчера казалась опасным, но, к счастью, безвозвратно похороненным опиумом для народа, — все это стало для нас потрясением. Обретенная вера стала основой жизни; она давала силы и вызывала обжигающее стремление поделиться радостью открытия со всеми, кто был рядом. Неофитский пыл порождал множество проблем с друзьями и близкими, коренным образом менял жизни, восстанавливал храмы и возводил монастыри. Мы не всегда были внимательны к мыслям и чувствам тех, кто не пережил подобного опыта, но нам очень хотелось поскорей поделиться с ними радостью открытия — нам было не все равно. И им было не все равно; и мы очень хорошо чувствовали, кто наш собеседник — человек эры недоверия, советский Фома неверующий, боящийся верить и страдающий от своего неверия. Мы пытались пробить стену недоверия и страха, разрушить окаменевшее основание старых лживых мифов об антиинтеллектуализме и косности Православия и отсталости христиан… Мы говорили себе и другим «не бойся», потому что в нашей вере нет места страху, потому что Бог есть Любовь, а совершенная любовь изгоняет страх (I Ин 4:18). Шло время, колебания и сомнения одних привели к Богу, других еще сильней от него отдалили. Жизнь стала более спокойной и размеренной, люди с виду — вроде бы более терпимыми. Эра недоверия закончилась.
На смену ей пришла эра равнодушия.
Старинный недруг рода человеческого, когда-то поразивший прародителей лживым рассказом о древе познания добра и зла, после искушения сомнением предложил человеку новый соблазнительный плод: безразличие. Сегодня страшнее всего не то, что люди не доверяют друг другу или боятся поверить в Бога и Богу. Людям все равно. Молодым все равно, потому что их так воспитали (точнее, не воспитали), взрослым — потому что сомнения в их жизни сменились апатией. Нам все равно. Когда в маленьком городе Кольчугино 16-летние подростки заживо сжигают на Вечном огне 25-летнего парня, сделавшего им замечание, это не от недоверия, а от слепой, тупой, бессмысленной злобы равнодушия. Нам все равно, потому что когда в нравственно больном обществе всерьез и долго обсуждают, нужно ли вводить в школы элементы духовно-нравственного воспитания (при том что воспитание половое вводят не задумываясь, а то вдруг сами не догадаются!) — это не борьба против клерикалов, а преступление против собственого народа.
Равнодушие распространяется незаметно, почти как радиация — без цвета, вкуса и запаха. Быстро и насмерть. Потому что когда заметил последствия — уже поздно. И когда сегодня видишь пустые глаза учеников или студентов, когда вместо ожидаемого сострадания чувствуешь безразличие окружающих, когда в себе ощущаешь эмоциональную опустошенность, потому что пиявка телевизора давно уже высосала все эмоции, начинаешь задумываться: «А вдруг уже поздно?» И бессмысленно, и стыдно говорить, что можно «не смотреть и не слушать» и читать умные книжки, а в любом обществе всегда не без урода… Бессмысленно и стыдно, потому что это наши дети уже в школьном возрасте пьют пиво, курят марихуану и ругаются матом. И это не маргиналы-уроды: 40% российских школьников знают, где достать наркотики. К этому привело равнодушие: слишком долго мы стыдливо прятались от слова «воспитание», полагая, что ребенок может и должен сам выбирать, потому что главное — свобода. Свобода, конечно, универсальная ценность, которая, кстати сказать, является одной из важнейших в христианстве. Но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что выберет ребенок, предоставленный сам себе в мире соблазнов. Потому мы и имеем, что имеем: толерантное равнодушие детей при политкорректной апатии родителей… И не к нам ли, сегодняшним, обращены страшные слова из Апокалипсиса: Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Откр 3:15-16)?
Можно, конечно, утешаться, что мы стали лучше жить. Но далее ничего «лучше» не будет, если мы не сможем противостоять заразе равнодушия. Безразличие изжить трудней, чем недоверие. Здесь нужны иные слова и аргументы, новая логика и тональность разговора, и — главное — конкретные действия.
А средство борьбы с самым древним врагом рода человеческого тоже очень хорошо известно: Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас (Мф 17:20).
Лучше бы это было со мной
или Еще раз о «малой церкви»
Мы все не раз слышали: семья — «малая церковь». Что это значит, как это проявляется в нашей жизни? В лучшем случае — мы вместе молимся утром и вечером (что само по себе очень важно), а в худшем — возникает и разрабатывается идея о том, что в семье тоже существует иерархия и что кто-то один «главный» (а другой тогда что — второстепенный? а остальные — они вообще не считаются?) и важнее всего на свете — воздавать этому «главному» полное свое уважение. Но все-таки: что это такое — жить в «малой церкви»?
…Моя дочка едва родилась, как сразу попала в реанимацию. Я вошел туда вместе с дежурным врачом — молодой женщиной. Она обстоятельно объясняла мне что-то про симптомы, про диагноз, будто отвечала на экзамене. Уловить смысл в этом потоке специальных терминов было невозможно. А мне надо было понять только одно: то, что происходит с моей дочкой — это страшно или нет? Судя по словам врача, особых поводов для тревоги не было. Поэтому когда на следующий день я пришел в роддом, то уже почти беспечно спросил у другого врача, сменившего дежурную: «То, что с дочкой — это серьезно?» Уточню-ка, думаю, на всякий случай. Доктор достаточно жестко отрезала: «Вы видите, здесь написано — “реанимация”. Как Вы думаете, это серьезно?!»
…Я никогда в жизни не молился так, как в эти дни. Молился о человеке, которого в сущности едва ли мог на тот момент назвать близким и любимым, — ведь я его еще даже не знал, толком не видел, а то, что видел, было маленьким сморщенным тельцем с подсоединенными к нему трубочками… Что же это было за чувство, заставлявшее молиться с такой силой?
Мы не отдаем себе отчета в том, что чувствуем в конкретную минуту, и я тогда не отдавал. Но если пытаться осмыслить это сейчас, мне кажется, что похожие по силе чувства можно ощущать лишь в одном случае: когда понимаешь, что вот эта девушка, которая буквально вчера была твоей подругой, сегодня — твоя жена. То есть когда возникает ощущение родного человека, а значит — чувство семьи. Так было и с новорожденной дочкой.
А потом этот маленький, все еще не знакомый как следует человек появляется в доме и… С одной стороны, ничего в мире при этом принципиально не меняется. А с другой, меняется все. Например, люди вокруг. Папа и мама становятся дедушкой и бабушкой. А ты сам — папой. Раньше был сыном, а теперь — отец. Был братом, и была у тебя сестра, а теперь она — тетя, причем как-то очень легко стало говориться «наша тетя». А твои же родители могут теперь назвать тебя «папа». Да и с женой вы друг друга уже все чаще воспринимаете и называете «мама» и «папа». И это на самом деле онтологическое изменение в тебе и в семье. Ты не становишься другим, ты становишься кем-то еще. Этого кого-то раньше не было, и вот он появился… Семья творит из отдельных людей некую общность, — точно так же, как и Церковь. И члены семьи, и люди Церкви живут уже не сами по себе, и благо, когда они это понимают и принимают.
В тебе начинают проявляться какие-то вещи, которые, наверное, были и раньше, но до поры до времени ждали своего часа. Например, я часто слышал слова: «Лучше бы заболел я, а не мой ребенок». Раньше я не мог этого понять и почувствовать. И тут впервые понял: и вправду, лучше бы я, а не она… Я готов бредить с температурой под сорок, лежать на операционном столе — все что угодно, лишь бы дочка была жива-здорова.
А еще в такие моменты для тебя оживает евангельская история, и ты понимаешь, что Христос — не просто Великий Учитель нравственности, слова Которого ты читаешь. Ты явственно чувстуешь: Евангелие — это история Бога, история взаимоотношений Отца и Сына, Отца и детей. В эти страшные минуты переживаний за самого-самого родного человека ты молишься не кому-то вообще «хоть бы все было хорошо», а именно и только Ему. Ведь ты хочешь, мечтаешь, рвешься и по-настоящему готов — лечь за своего ребенка хоть под капельницу, хоть под нож. А Христос — Он именно это сделал. И поэтому в таких переживаниях ты хотя бы мысленно, хотя бы душевно, хотя бы эмоционально воплощаешь то, что Христос воплотил в реальности. Для всех нас. И это не может не делать человека ближе к Богу — хочешь ты того или нет, даже если сам этого не понимаешь.
Но как же все-таки хорошо, если понимаешь! Ведь мы говорим, что семья — «малая церковь», именно потому, что в семье можно ощутить и прожить те связи, которые есть у человека с Богом. В этом, кстати, частичный ответ на часто звучащий вопрос атеиста: «Как ощущает верующий связь с Богом?» А примерно так, как члены семьи между собой. Конечно, это не полный аналог, а всего лишь человеческое представление о том чувстве, которое имеет на самом деле совсем другую природу. Но все-таки что-то близкое здесь есть. Мы часто говорим о том, что жить по Евангелию — это когда Евангелие перестает быть только книгой, рассказом, сводом мудрости и становится собственно образцом поведения. И вот семья — одна из возможностей жить по Евангелию.
Либо — потерпеть страшную катастрофу. Потому что наряду с путем Христа, апостола Петра или жен-мироносиц есть еще путь Иуды… И многих других свидетелей — именно реальных свидетелей! — жизни Бога на земле, которые могли пойти за Ним, но не пошли. Так и человек — в семейной жизни — не всегда идет за Христом… Недавно я от своего друга, по-настоящему стремящегося жить по Евангелию, узнал о человеке, брак которого распадается, потому что он хочет уйти к другой женщине. «Вот ведь и такое бывает», — заметил я. «Да, но он-то считает это совершенно нормальным…» — грустно ответил мой собеседник. Не хочется произносить громких слов, тем более слов обличающих, но что есть, то есть: человечество было замыслено Богом как Церковь. Учиться быть Церковью людям предлагается в семье. Отвергнем семью — как бы нам не расчеловечиться…
Между стыдом и надеждой
В школе я учил наизусть отрывок из романа Николая Островского “Как закалялась сталь” со знаменитыми словами: “Жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы”. И каждый советский человек воспринимал это как призыв к нравственному совершенствованию, как установку быть лучше и чище, быть хорошим…
Островский побуждал действовать…
После окончания школы я прочитал роман Достоевского “Подросток”, в котором герой рассуждал иначе: “Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе”. Это были поразительные и поражающие слова. К тому времени призыв Островского трансформировался – во мне самом и в людях вокруг меня – в удобную формулу: “Мне нечего стыдиться в моей жизни”. Таков был (и остается сегодня) стандартный ответ “хорошего” человека. Совесть спала.
Достоевский же пробуждал совесть…
В институте я открыл для себя “Исповедь” блаженного Августина, христианского мыслителя, жившего на рубеже IV – V вв. Автор подробно описывает свою жизнь и поступки, душевные метания и духовный поиск. В такой книге, если следовать логике Достоевского, должно быть “много стыда”. На первый взгляд, так оно и есть: Августин сокрушается о таких “мелочах”, на которые многие из нас просто не обратили бы внимания. Он тоже взывает к совести – голосу Бога в человеке… Но при этом больше пишет все-таки о Боге. Как заметил один современный исследователь, «Августин пишет о себе; но не о “себе” он пишет». Как такое возможно? Очень просто: Достоевский говорит о человеке среди людей, Августин – о человеке и Боге.
Он в принципе не воспринимает себя без Бога. “Боже, Ты создал нас для Себя и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя”, – говорится на первой странице его “Исповеди”. И в этом – ключ к тексту Августина.
Достоевский не понимал, как можно писать о себе без стыда, Августин – как вообще можно писать о себе. Единственный, Кто заслуживает разговора – это Бог. Точнее, только через диалог с Богом человек обретает право на жизнь и право на слово. Человек, не знающий Бога, не стыдится себя и своих поступков. Ищущий Бога уже способен видеть свою нравственную мерзость. Встретивший Бога – обретает надежду и радость. И забывает о себе.
Августин вселял надежду…
Да, жизнь дается человеку только один раз. И прожить ее надо так, чтобы в этой своей жизни успеть встретиться с Богом. Даже если от этой Встречи будет обжигающе больно за бесцельно прожитые годы…
