Как и многие сегодня, я давно уже не заглядываю в железный почтовый ящик, что на стенке в подъезде. Бумажная почта ушла из моей жизни. Ее заменили мобильник и Интернет.
Именно поэтому письмо о смерти Татьяны Львовны лежало в этом самом ящике чуть менее двух месяцев, пока его случайно не заметил сосед.
Я звонила ей после долгого перерыва в нашем общении. Всё, знаете, не до того как-то было: то одно, то другое. Но вот собралась, наконец, позвонить.
Слава Богу, голос у Татьяны Львовны прежний, энергичный и немного учительский (столько лет преподавала!). Лежит в госпитале для ветеранов войны и труда. Уверяет, что ничего страшного с ней не происходит, госпитализация плановая. Собственных планов у нее при том, как обычно,— громадье. Как и чувств… Это была едва ли не главная ее черта: переполненность чувством, переживанием, сопереживанием — сердечность, так бы я выразила это одним словом.
Обещание выслать ей бандеролью свежий номер нашего епархиального журнала «Православие и современность» (она дважды в нем публиковалась и очень хотела писать для нас еще) я выполнила не откладывая. Бандероли меж Саратовом и Москвой идут быстро. Но моя Татьяну Львовну не застала. Ее дочь Екатерина, списав с бандероли адрес, отправила мне то самое письмо.
Редактируя воспоминания Татьяны Львовны Каллистовой, я все время пыталась понять, в чем их секрет. Они были написаны очень просто, без всяких претензий на литературные красоты. Можно сказать, что их языком был язык бытовых подробностей: все, что Татьяна Львовна хотела донести до читателя, она передавала через быт. Но неким таинственным образом подробности быта в ее мемуарах становились чертами Бытия. И это производило невероятный эффект сближения — она, автор, сразу становилась нам, читателям, родной, и мы все вместе переживали то страшное и радостное, горькое и счастливое, что происходило с нею в сороковых-пятидесятых годах.
Все началось с ее воспоминаний о протоиерее Николае Голубцове — «Добро прорастает и множится». Об этом удивительном духовнике, достойнейшем пастыре эпохи принудительного безбожия написано немало, изданы его воспоминания, письма, но память Татьяны Львовны высветила его с неожиданной стороны. Когда они встретились, ей, Тане Каллистовой, было пятнадцать, и никакой верующей она не была — была убежденной и горячей комсомолкой. Это несмотря на то, что ее отец, полковник-артиллерист и конструктор оружия Лев Леонидович Каллистов, был репрессирован и отбывал срок на шарашке. Татьяна с мамой и младшим братом периодически меняли жилье на худшее — поскольку за прежнее платить не могли — и в конце концов оказались в одиннадцатиметровой комнатке какого-то деревянного дома, превращенного в коммуналку, — с печным отоплением и удобствами снаружи.
Пятнадцатилетняя Таня училась в вечерней школе и работала в отделе библиографии библиотеки ВАСХНИЛ, а заведовал этим отделом Николай Александрович Голубцов. Он не был тогда еще отцом Николаем, но на какое-то время заменил своей юной подчиненной отца:
«За неимением своего помещения мы сидели в уголке планового отдела ВАСХНИЛ, отгороженные от остальных каталогами. (…) И в этот же закуток шли к Николаю Александровичу со своими заботами все наши сотрудники (…) У Николая Александровича была замечательная способность чувствовать чужую боль и помогать людям — незаметно, естественно, скромно по форме, но очень значительно по содержанию (…) Видя меня чем-то встревоженной, он тут же присылал мне записку: “В чем дело?”. Я же, стараясь его не беспокоить, отвечала так же кратко: “Спасибо, просто не выспалась” или что-нибудь в этом роде. Но уж если было действительно что-то из ряда вон выходящее, он чувствовал это безошибочно».
И столь же безошибочно действовал. Один раз купил для замерзавшей семьи репрессированного полковника березовые дрова и нанял машину, чтобы их привезти, — невероятно щедрый по тем временам дар. Другой раз устроил дела на работе так, чтобы Таня (легко ли в пятнадцать лет одновременно учиться и работать?) смогла вовремя подготовиться и сдать зачет. А когда семья Каллистовых собирала посылку для заключенного отца, Николай Александрович (и откуда только узнал?) принес нечто очень для него важное, то, что в послевоенные годы было не так-то легко достать: листки белой бумаги и простые карандаши.
А потом, уже уволившись из ВАСХНИЛ, Татьяна узнала, что ее непосредственный начальник стал священником: «Так как он никогда не говорил с нами, молодыми, о религии, мы с Ритой были несколько удивлены. Но все-таки пошли в храм Ризоположения на Шаболовке послушать его проповедь. (…). Проповедь Николая Александровича произвела на нас очень сильное впечатление. Мы узнали его тихий голос, который был отчетливо слышен в тишине, царившей в храме, несмотря на большое стечение народа. Но мы не были готовы это слушать, конечно, у нас возникло какое-то чувство неловкости, и мы тихонько ушли. Долго шли молча, каждая по-своему переживая услышанное и ощущая какой-то необычный свет в душе».
О своих собственных переживаниях и состояниях Татьяна Львовна сообщала с неизменной целомудренной сдержанностью. Когда я как редактор попыталась было вписать в ее повествование нечто усиливающее эмоциональный эффект, она немедленно это вычеркнула. Никакого надрыва, никакого лишнего (т. е. в ущерб другим людям) внимания к ней — рассказчице о других. Недаром на стене ее комнаты висел листок с молитвой «Господи, научи меня видеть людей вокруг прежде себя самой…».
Девичья фамилия ее матери — Струве. Фридрих Вильгельм Георг — в крещении Василий — Струве, крупнейший астроном XIX века, основатель Пулковской обсерватории, родоначальник целой династии астрономов,— прапрадед Татьяны Львовны. Известный легальный марксист и кадет Петр Струве — ее двоюродный дед: она внучка его брата, Василия Бернгардовича Струве, педагога, директора Константиновского межевого института, одного из основателей знаменитого Тенишевского училища (и немало сделала, кстати, для увековечения его памяти). Профессор Сорбонны, первый издатель Солженицына Никита Струве — троюродный брат Татьяны Львовны Каллистовой. И много чего еще можно было бы о носителях этой фамилии рассказать. Но это по материнской линии, а по отцовской Татьяна Львовна происходила из старинного священнического рода Каллистовых. В связи с заслугами ее деда, многодетного сельского фельдшера Леонида Каллистова, земство направило двух его старших сыновей в кадетский корпус — на стипендию, выделенную костромским дворянством. Так появились в этом роду офицеры. Тане Каллистовой было восемь лет, когда за отцом, участником Первой мировой войны, полковником-артиллеристом, приехали…
Отцу, а вернее, тем людям, которые спасли ему жизнь, был посвящен второй очерк Татьяны Львовны в нашем журнале — «Через этих людей действовал Бог». И он тоже был написан на характерном для нее бытовом и бытийственном языке. В пятидесятых годах, освобожденный после второй своей отсидки, Лев Леонидович вернулся в Москву тяжелобольным, практически обреченным. Он не дожил бы до своей реабилитации, если бы не помощь многих-многих людей — начиная от медсестры, которая как-то умела попадать иглой в совершенно спавшиеся вены этого больного и именно поэтому бесплатно дежурила возле его постели сутками,— и кончая всемирно известными физиками, которые состояли с Каллистовыми в весьма отдаленном родстве. Если больному нужна была, скажем, свежая черная смородина — зимой, в послевоенной Москве,— ее доставали. Благодаря всем этим людям Лев Леонидович Каллистов выжил, и прожил еще двенадцать лет и неустанно творил добро; очень много сделал для родного своего города Солигалича в Костромской области — там его помнят по сей день, но об этом надо рассказывать отдельно.
82-летнюю Татьяну Львовну было очень трудно застать дома: она все время куда-то спешила, кому-то помогала, кого-то поддерживала, чего-то для кого-то добивалась… Вот нечто вроде анекдота из ее жизни: «Отправили меня в дом отдыха. Такая скука! Все — моего возраста! И все разговоры только о болезнях!». Сама о своих болезнях если и говорила, то только для того, чтобы других вдохновлять: «У меня давно уже одна почка. Ну и что? Я холодной водой по утрам обливаюсь и весь день на ногах».
По образованию она была биолог. Долгие годы заведовала библиотекой Почвенного института имени Докучаева, а ранее преподавала биологию в вузе и в школе: «Школа — это мое!». Сорок лет прожила в счастливом браке с Германом Викком, ученым-химиком; похоронив любимого, писала и писала для него стихи. Дочь Екатерина подарила Татьяне Львовне троих внуков.
Татьяна Львовна была убеждена, что преклонные годы — это годы благодарения: они даны человеку для того, чтобы он вспомнил и поблагодарил всех, кто помогал ему на жизненном пути, всех, кто делал ему добро. Именно поэтому она не знала покоя: «Я должна еще написать о нем… о ней… о них…». Были, конечно, и те, кто делал зло. Но о них она не рассказывала и не писала: ей было жаль времени.
По словам дочери Екатерины, после Татьяны Львовны осталось много рукописей. Не исключено, что наш читатель еще встретится с нею на страницах епархиальных изданий.
