Долгий путь из войны
В мае 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением ждала сентября, так как была уже записана в первый класс. Увы, в первом классе мне не суждено было учиться, через год начала со второго. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады.
Источник: Непридуманные рассказы о войне
В мае 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением ждала сентября, так как была уже записана в первый класс. Увы, в первом классе мне не суждено было учиться, через год начала со второго. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады.
Мы с мамой жили в Детском Селе, тогда говорили просто — Детское. Начало войны запомнилось песней: «Тучи над городом встали…», а над городом летнее голубое небо с легкими облаками, по которому летят самолеты. Очень-очень скоро стали стрелять, многие прятались в щель, узкую земляную траншею, убежищ поблизости не было. Мы жили на улице Карла Маркса, теперь обретшей свое прежнее название — Провиантская.
После войны здесь сохранился лишь один каменный дом в начале улицы с булочной, в витрине которой красовался вечный повар с бубликами в руках. Наш «игрушечный» домик остался лишь на фотографии; как и другие, он был деревянным. На наш второй этаж вела скрипучая лестница, крашенная в красный цвет. Окно одной из комнат выходило в палисадник со старыми елями. Это окно я очень любила, подоконник был настолько низким, что я без труда на него садилась. В общем пользовании с соседками-сестрами у нас была большая русская печь и медная ванна, дрова для топки хранились в дровяном сарае. Здесь же держали финские сани, на них меня возила мама, когда мы отправлялись зимой на длинную прогулку. В комнатах было еще две печи, поэтому дров требовалось много, это была всегдашняя мамина забота.
Уже в июле-августе жители начали покидать город, ленинградский поезд брали штурмом. В толчее при отъезде меня столкнули с перрона под колеса поезда, показалось, что упала далеко вниз, но испугаться не успела, тут же меня подхватили и вытащили чьи-то руки, втолкнув затем в вагон. Через некоторое время мама ездила в брошенный дом за вещами. Рассказывала, что от разрывов снарядов стены ходили ходуном.
В Ленинграде мы поселились на улице Жуковского у моей любимой тети, которую я называла просто Зиной. Зина, успев закончить балетный класс у самой Вагановой, служила в Малом театре оперы и балета, который именовала Михайловским. Она вместе с несколькими подругами не поехала в эвакуацию, а осталась как бы в распоряжении театра. Мама, работавшая ранее в госпитале, перешла в ленинградскую больницу имени Раухфуса, естественно, тоже ставшую госпиталем. Она работала в рентгеновском кабинете.
Какое-то время в доме сохранялись скромные запасы продовольствия. Хозяйственная мама получила по карточкам чечевицу, которую поначалу никто не хотел покупать. Потом она с гордостью вспоминала о своем мудром поступке, так как скоро в магазинах не осталось ни одной крупинки. Естественно, многого я еще не понимала. Как-то из последних яиц сделали омлет, я капризничала, обижалась, что меня заставляют его есть.
Все чаще при обстрелах спускались в бомбоубежище — сырой подвал с облупленными стенами. Было скучно сидеть при слабом свете маленькой лампочки. Взрослые размышляли: нужно ли всякий раз туда спускаться? Наступила осень. В тот день на мне было легкое пальтишко и какие-то теплые ботики, по тревоге мы не успели добежать до подвала и остановились под аркой дома, прижавшись к стене. И сразу раздался оглушительный взрыв, я почувствовала, как мимо нас мчится горячий упругий воздух, волокущий за собой мелкий мусор, а затем пролетела и целая дверь, по счастью, нас не задевшая. Оказалось, что бомба разрушила соседний дом. Вернувшись домой, мы обнаружили, что окно у нас выворочено вместе с рамой и лежит на середине комнаты. Нашу маленькую семью приютил Михайловский театр, выделивший под проживание подвал в хозяйственном дворе с условием, что при необходимости он будет служить одновременно бомбоубежищем.
Вселилось туда сразу несколько семей, на деревянные скамейки положили листы фанеры, а сверху – постели. С нами жили подруги тети. Самая близкая – Ксана Есаулова с двумя племянниками – Гошей и Германом. Небольшое свободное пространство было занято непременной печкой-буржуйкой.
Запомнились в эти дни на Невском книжные развалы. Книги с удовольствием раскупали, что-то покупали и мы. Впервые тогда услышала «Тома Сойера» и «Трех мушкетеров». Рано научившись читать, я охотно занимала избыток времени этим увлекательным занятием. Взрослым было некогда. Мама ходила на работу довольно далеко – за Лиговку. На полу репетиционного зала театра были натянуты сетки, которые следовало превратить в маскировочные. Для этого брали из горы заготовок крашенное в зеленый цвет мочало и просовывали в ячейку сетки, завязав узлом. Я часто присоединялась к этой нехитрой работе. После темного подвала здесь было особенно светло и красиво, но одновременно так холодно, что я долго выдержать не могла. Вероятно, я уже ослабла, как-то споткнулась на лестнице, ударилась подбородком и пришла в зал, залитая кровью, сама не заметив этого. Зина повела меня в поликлинику, находившуюся напротив театра, наш двор выходил на канал Грибоедова, который нужно было перейти по деревянному мосту, этого моста давно уже нет. Зашивать мою ранку не стали. И шрам-метка остался на всю жизнь.
В помещение нашего театра перешел Театр Ленинского Комсомола. К этому времени у нас, детей, организовалась своя компания. Кроме меня и двух уже названных братьев, была еще девочка Леля, иногда к нам присоединялся самый младший, Вовка Атлантов. Его родители, певцы из Мариинки, то ли жили здесь же в общежитии, то ли приходили в гости, моя тетя дружила с его мамой. Вовка был бойким и драчливым, отец кричал хорошо поставленным баритоном: «Вовка, ремень!», хотя любил и баловал его сверх меры. Мы же остальные, к тому времени сделались совсем тихими. И все же при редких спектаклях дружно отправлялись в дальний путь: нужно было пройти за кулисами, спуститься в оркестровую яму, и оттуда через маленькую дверцу – в пустой, скудно освещенный зрительный зал. Здесь перед нами вставала серьезная задача выбора лучшего места. Ведь поистине трудно было решить: сидеть ли в артистической ложе над самой сценой или занять почетную царскую ложу. Иногда мы кочевали туда и обратно. Одеты мы были всегда и везде одинаково – во все теплое, что имелось, и я ощущала некоторое смущение от своего непрезентабельного вида, ибо помнила довоенные торжественные походы в театр.
Конечно, не следует думать, что мы только и делали, что вели светскую жизнь – ходили по гостям, читали хорошие книжки. Все это лишь запомнившиеся эпизоды, основная и непрестанная мысль была о еде. Помню, как все население подвала вышло на улицу и наблюдало красное зарево от горевших Бадаевских складов. Я уже начинала понимать безнадежные интонации взрослых, никаких запасов еды не было ни у кого, и если мы – трое – выжили, то не благодаря, а вопреки. Шляпки, блузки, колечки обменивались на продукты. Санитарка из маминого госпиталя брала вещи, на все имелась своя мера – кружка зерна пшеницы или половина буханки хлеба. На буржуйке в железной печке варили кашу. Большим подспорьем была театральная столовая, к которой мы были прикреплены и где на талоны давали суп, какой-то иной еды не помню. Суп был двух видов – один из капустных листьев, хряпы, другой из жиденько разведенных дрожжей, больше ничего не таилось в тарелках, но и эта еда была прекрасной. В праздничные дни в столовой выстраивалась особенно большая очередь: каждому выдавали стакан «лимонада» — напитка на сахарине, подкрашенного в ярко-розовый цвет. Почему-то сахарина в нашем доме не было, а сладкого так хотелось. Как-то взрослые разглядывали карту и сказали, что взяли изюм, я отлично поняла, о чем идет речь, но при этом забытом слове сердце вдруг забилось.
В столовой для наших супов требовалась вода, которую носили с Невы, устанавливая дежурство едоков. Иногда Зина с подругами впрягались в санки и привозили бочку с водой. Однажды, зайдя на кухню, она оттуда вернулась в слезах – она увидела там только что вынутый из печи белый крендель. Кому он предназначался? Помню разговоры, что в Большом доме есть все и даже сверх того. Зинина подруга Виктория была женой обычного аппаратчика и, почему-то хвастаясь своими возможностями, ни разу не предложила нам куска хлеба. Как это может быть, я в своем малом возрасте понять не могла.
Приближался Новый год. К нам в подвал приходила поболтать пожилая дама, облик которой я помню очень четко. В красивой шубе, пахнувшая духами. В прошлом – известная балерина, потом педагог-репетитор. К новому году она раздобыла где-то елку и вместе с Зиной принесла елочные украшения. Однако блестящие шары не принесли радости, на столе совсем ничего не было, а взрослые принялись мечтать о еде. Рассказывали о том, как в одной семье обнаружилась старая кушетка с матрасом из морских водорослей, которые могут стать питательным салатом. Затем предались воспоминаниям о том, что, бывало, ели на новый год, назывался даже гусь с яблоками. Я не знала, каков он на вкус, и это казалось мне особенно обидным.
Жить становилось все труднее. Хлеб тщательно делили, и каждый съедал свои крохотные кусочки в два приема – утром и во второй половине дня. Это правило никогда не нарушалось. Меня отправляли на воздух гулять вдоль канала до Невского. После нового года началось расселение из подвала. Нам выделили комнату в общежитии на первом этаже, окно которой выходило на канал. Обстановку составляли две кровати и обязательная буржуйка, посередине стоял большой бутафорский пень, такой крепкий, что на нем кололи поленья, и он же служил столом.
С пропитанием день ото дня становилось хуже. И тогда пришло спасение, чудо, которое случается, когда уже не на что надеяться. Зина работала в шефских концертных бригадах, выступавших в госпиталях. Обычно перед концертом актеров подкармливали, иначе они могли и не добрести до сцены. И вот Зине неожиданно предложили поездку за линию блокады к войскам, размещавшимся по деревням. Ехать нужно было по ладожской «Дороге жизни» в открытом грузовике. Несмотря на жестокий февральский мороз, угрозы из-за обстрелов угодить в полынью, Зина никаких колебаний не испытывала – возникла возможность в деревне произвести обмен. Оставалось выбрать наиболее ценное из сохранившихся вещей. Таким оказался костюм моего папы.
Папа работал на Ижорском заводе, где возглавлял проектный отдел. Каждое утро он проделывал путь от Детского Села до Ленинграда и дальше рабочим поездом до Ижор. 26 сентября 1937 года он был арестован. Мне было тогда три года, но помню яркий электрический свет, разбросанные вещи, грубые голоса людей в черном. Последующий стандартный приговор – как «врагу народа, 10 лет без права переписки». Как стало известно много позднее, папу расстреляли 6 октября, через 10 дней после ареста, ему исполнился 31 год.
Теперь папин костюм из «заграничной» материи должен был спасти наши жизни. Перед отъездом актеров собрал политрук и строго предупредил, чтобы не производили никаких обменов, и чтобы никто не рассказывал о голоде в Ленинграде. Сегодня, наверное, трудно представить, как серьезно это звучало. И все же в деревне, дождавшись безлунной ночи, Зина ощупью пробралась в намеченную днем избу. Обмен состоялся. Она получила мешок картошки и кулечек гречневой крупы. Зине предстояло везти свое сокровище, делая вид, что чемодан пуст. Когда эти мытарства остались позади, нам ее возвращение запомнилось как один из наиболее радостных дней жизни. Картошку экономили, из кожуры делали оладьи.
Но все кончается, и к весне мама слегла с высокой температурой и цинготными язвами на ногах. Из госпиталя должен был придти старичок врач. Он пришел поздно и долго старомодно извинялся, идти ему пришлось пешком через весь город, на его опухших ногах были только калоши, подвязанные веревочками. Осмотрев маму, он сказал: «Голубушка, вы нуждаетесь только в одном лекарстве – питании». В его власти оказалось выписать по стакану в день соевого молока, которое давали раненым. В мае стали покупать крапиву, из которой варили щи, добавляя туда что-то странное, химическое, оседавшее на дне.
Весной оживилась театральная жизнь. На улице Росси начались репетиции, Зина брала меня с собой. Однажды по своей любимой привычке я сидела на подоконнике огромного окна репетиционного зала. Задумавшись, я не услышала шума снаряда, Зина успела схватить меня за руку и сбросить на пол, в тот же миг окно рассыпалось осколками. Готовили праздничный концерт, который состоялся в филармонии, танцевальные номера перемежались классической музыкой. Уже присутствовало довольно много зрителей.
И все же особых надежд на улучшение не было. Мама почти не вставала. Ее, военнообязанную, комиссовали. Зина принялась хлопотать о разрешении на эвакуацию. Май приготовил нам еще одну радость. К нам с Зиной подошел на улице военный, у которого здесь погибла вся семья, и не осталось дома, он попросил разрешения зайти, и несколько раз заходил к нам. В связи с праздником – каким именно не знаю – цвела ранняя сирень – он попросил Зину приехать к ним с концертной бригадой и, так как предполагался банкет, пригласил меня и маму. Желающих поехать актеров оказалось столько, что концерт мог продолжаться всю ночь. В присланном за нами автобусе мы ехали недолго, но стреляли уже так близко, как будто за соседними деревьями. Мы шли в помещение, прячась за кустами с сиренью, выстрелы были уже всем привычны, во всяком случае, я страха не ощущала. Концерт имел огромный успех, хотя ни сами актеры, ни их костюмы не блистали особой свежестью.
Но вот настал великий час – нас пригласили к столу. Никакие описания пиров не затмят той трапезы, которую мы вкушали. Нам дали картошку с тушенкой и к ним еще белый хлеб с маслом. Но и это было не все: на третье был настоящий сладкий компот из сушеных абрикосов, а мне – добавочная порция. Не забыть добрые лица тех, кто нас заботливо кормил, нашего же знакомого военного мы после того дня не видели, но я его помню. Не забыть и ощущения счастья, когда мы возвращались такими сытыми, впервые за прошедший год войны, в том же автобусе, заваленном ветками сирени. Была белая ночь, и стрельба не умолкала.
В июле начался долгий путь из войны, голода, холода в теплый, почти мирный Баку, где нас ждали любящие родные мои бабушка и дедушка. Этот путь мы преодолели без потерь. Ладогу, беспрестанно обстреливаемую, мы пересекли на пароходике. Считали, что безопаснее спуститься в трюм, но мы сидели на палубе, с матросами, шел легкий дождь. Долго ехали в теплушках, чаще стояли, выбегали, прятались, в то же время боясь отстать от поезда. Как это было организовано, не знаю, но уже нас, ленинградцев, кормили. В конце концов погрузились на волжский теплоход, один из последних, который беспрепятственно доплыл до Астрахани. Светлая каюта, зеленые берега, бегущая вода – после разрушенного города нам казалось, что мы в раю.
Источник: Нева. – 2002. — №1. – С. 231-235.
|
Приглашаем посетить наш сайт о Великой Отечественной войне |
Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
