Ранней осенью 1960 года — мне еще не исполнилось 10 лет — мы с мамой и папой переехали с улицы Грановского на улицу Каретный Ряд. Из коммунальной квартиры — в отдельную. Да еще из полуподвала — на одиннадцатый этаж. «Мы живем на высоте птичьего полета, а раньше жили на уровне птичьего помета!» — радостно смеялась мама, и я повторял за ней. И правда, из нашего окна был виден только асфальт с голубиными кляксами. А теперь голуби свищут мимо окон и изредка присаживаются на железную ограду балкона. Балконов у нас было целых два. А подъезд — единственный во всем доме со стеклянными дверями, выходящий не во двор, как у всех, а на красивую улицу. Два лифта. И лифтер за столиком с канцелярской лампой.
Я сильно поднялся в своем мнении о себе. Мальчик из подвала, где жила обслуга правительственного дома, в один миг превратился в мальчика с одиннадцатого этажа дома артистов. Давая свой адрес друзьям, я с горделивой небрежностью объяснял: «Прямо на самом углу Садовой и Каретного Ряда, стеклянный подъезд, скажешь лифтеру, что в двести пятую, ко мне…»
Сейчас все начнут осудительно смеяться: вот на чем держится твоя самооценка — престиж! Понты! Но погодите. Часто приходится слышать: «Неважно, какая у человека профессия, должность, национальность, пол, возраст, внешность, образование, умственный уровень, воспитание, вкусы и даже характер — все это чепуха! Важно, какой он человек!» Слово «человек» тут произносится очень патетически, как бы заглавными буквами и жирным шрифтом. Хорошо. Предположим. А что такое человек? Неужели какое-то голое тело с загадочной душой внутри? О нет. Человек есть то, что у него есть. Разумеется, внутреннее (доброта, ум, знание, принципы) часто бывает важнее внешнего (профессия, образование, дом и семья). Но никуда не денешься — внешние условия определяют, формируют внутреннее содержание.
Самую большую роль тут играет маленькая группа близких людей, с которыми человек проводит свою жизнь. Для 95% или даже для 98% населения Земли — это семья.
Странное дело, но нашу семью именно как «нашу», то есть отчасти и «мою», я ощутил и осознал только после переезда в Каретный Ряд. Почему? Наверное, потому, что первые пять лет мы жили вместе с бабушкой, впятером (считая няню), в бабушкиной комнате, то есть мы были как будто бы бабушкиной семьей. Так я это чувствовал. Пожилая дама с сыном, невесткой, внуком и домработницей. Потом года четыре в подвале на улице Грановского мы жили уже в своей комнате, но сам дух коммуналки не давал обособиться своей семьей. Хотя бы потому, что кухня — домашний очаг, истинный центр семьи — была общей; места интимной гигиены тоже были (и даже назывались) «местами общего пользования». Да и жили мы там, как я теперь понимаю, на одной ноге: папа уже вступил в кооператив, наш дом в Каретном Ряду уже вовсю строился — первая секция была сдана и заселена, — а мы ждали своей квартиры.
Но вот, наконец, свершилось. Переехали, и началась настоящая семейная жизнь.
Пространство
Я так подробно говорю о квартире, потому что семья — это не только семейная история, привычки, традиции, застолья, прогулки, подарки и все такое. Это еще расположение людей в пространстве общего жилья.
Квартира была трехкомнатная и довольно большая — на мой тогдашний взгляд, просто огромная. Широкий коридор-прихожая. Налево — дверь в мою комнату. По плану она была чуть ли не 20 метров, но ее во время строительства — по просьбе мамы с папой — уменьшили до 14 метров. Зато самая большая комната — дверь в нее была в конце коридора — стала еще больше, чуть ли не 30 метров. Дальше коридор поворачивал налево и вел в кухню. В этом коридоре справа были двери в ванную и туалет, а слева — в большую спальню. Спальня также соединялась с главной комнатой. Это было не очень удобно, но уж ничего. Кстати, все двери в квартире были полупрозрачные — с пупырчатым стеклом в мелких деревянных переплетах, крашенных белой краской.
Фото: из личного архива Д.В. Драгунского
Тогда не было такого понятия — личное пространство. Говорили — своя комната. Свой уголок. Так получилось, что полноценное личное пространство было только у меня: своя комната, где я мог закрыть за собою дверь. Спальня была скорее маминой комнатой — там стоял ее туалетный столик, зеркало, шкаф с одеждой (в том числе и с папиными вещами).
Большую, главную комнату мы называли «кабинет-гостиная». На самом деле это была, конечно же, просто гостиная. Длинный стол, низковатый, как и положено в гостиных. Много маленьких удобных кресел. Диван-кровать с большой деревянной спинкой, которую можно было легко вытащить из проема между стеной и подушками. Зачем? Об этом скажу чуть позже. По углам и вокруг дверей — книжные стеллажи в дурацком игривом, так называемом современном стиле 1960-х: все полки разной длины. На стенах — картинки. А у окна — маленький письменный стол и сбоку комодик для рукописей. Вот этот уголок и был папиным кабинетом. Так что у моего папы, прекрасного, известного и хорошо зарабатывающего писателя, — не было рабочего кабинета.
Бабушка Рита — папина мама — приходила к нам в подвальную коммуналку на улице Грановского, чтобы пойти со мной погулять, а на самом деле — чтобы дать папе возможность поработать в тишине хоть два часа. Потом мы возвращались. Папа сидел за круглым столом — единственным столом в комнате — и что-то писал. Бабушка беспрекословным жестом сдвигала папины бумаги и командовала: «Ребенку пора обедать! Убрать, убрать, убрать!» — и папа ни капельки не сердился. Эти слова он не раз повторял, уже когда мы жили в Каретном Ряду. Перед приходом гостей он собирал свои рукописи и прятал их в стол, приговаривая: «Убрать, убрать, убрать!», и подмигивал мне. Такой вот семейный мем, говоря по-нынешнему. Какой он все-таки был добрый и веселый человек… И непритязательный к тому же. Даже на даче, которую мы купили уже незадолго до папиной смерти, у него тоже не было этого пресловутого «личного пространства» — письменный стол стоял в спальне.
Главным местом, главной точкой сбора семьи была, конечно же, кухня. Газовая плита, кастрюли и чайник. Очаг, одним словом.
Кухня была большая, с балконом, смотрящим на Садовое кольцо. Днем и ночью машины ехали от Маяковки к Самотечной и обратно: похоже на бегущую воду, на которую можно смотреть бесконечно. Вот и мы с папой, бывало, подолгу стояли на балконе и глядели на этот поток. Слева был виден театр Советской Армии, похожий на огромную белую скалу, а дальше, чуть правее, — высотка на Лермонтовской и гостиница «Ленинградская» у трех вокзалов. Садовая тогда была поуже, чем сейчас. Самотечную эстакаду только начинали строить. Совсем рядом с нами, в середине Садовой, был длинный двухэтажный дом — улица обтекала его. В этом доме была столовая «Радуга». Однажды мама не успела приготовить обед, дала мне пару кастрюлек и послала меня купить чего-нибудь готового — супа, котлет, винегрета. Это был единственный раз. С тех пор мы обходили эту «Радугу» стороной.
Вернемся с балкона в кухню. Мебель там была — опять-таки в согласии с модой шестидесятых — «деревенского стиля». Светло-бежевый деревянный стол без скатерти, две скамейки по бокам и стул в торце. Папа всегда сидел в углу, спиной к стене и рядом с телефонным аппаратом (их в квартире было три — еще в спальне и в кабинете-гостиной, и все — на длиннющих проводах, так что можно утащить телефон в кресло или на диван; позже я поставил еще один аппарат к себе в комнату).
Я сидел напротив папы. Мама — на стуле, чтобы поближе к плите. Когда к нам приходили гости и мы сидели в «кабинете-гостиной» — там тоже была своя постоянная рассадка. Папа во главе стола, я справа от него, иногда через человека или двух, но непременно справа, а мама — в торце стола, поближе к двери.
Время
Вслед за пространством семью формирует время — то есть распорядок дня. Мама рассказывала мне об известном актере, который влюбился в красивую женщину. Но она была небольшой начальницей в какой-то конторе (теперь ее бы назвали менеджеркой) и работу бросать не собиралась. Поженились и скоро развелись: расписание слишком разное. Когда у него заканчивался спектакль и он шел с друзьями посидеть часок в ресторане — она как раз чистила зубы и укладывалась спать, поскольку на работу к половине девятого. А у него первая репетиция начиналась в час дня.
Денис Драгунский. Фото: Сергей Щедрин
Маме с папой повезло — они оба изначально были артистами, причем эстрадными, и свободное богемное расписание — вернее, отсутствие такового — никому не мешало. Одна помеха — сын-школьник, то есть я. Мама должна была меня проводить и встретить. Она кормила меня завтраком и потом ложилась досыпать. А домой я приходил к общему семейному обеду — особенно в старших классах, когда у нас было по шесть-семь уроков в день. Обедали мы рано и непременно вместе. А вот ужинали часто поврозь — из-за меня. Когда я был в младших классах — мне надо было лечь спать пораньше. А когда стал студентом — наоборот, перекусывал, когда все уже спали.
Был и распорядок недели, но не слишком заметный. Воскресенье — это общие завтраки.
Ранней весной, поздней осенью и даже зимой — то есть в «не сезон» — мы довольно часто ездили на дачу. А в мае мы уже плотно перебирались на дачу (сначала на снятую, потом на нашу собственную) и жили там до сентября. Наверное, поэтому я ни разу не ездил в пионерский лагерь. Это уже расписание года…
Но дача не избавляет от летнего отдыха у моря! Я был совсем еще маленький, мама с папой уезжали «дикарями» куда-то на юг, с друзьями, на машинах, а меня оставляли на целый месяц с няней и бабушкой на снятой даче. Но это было, когда мы жили в коммуналке, а потом, когда мы стали жить в Каретном Ряду, — мама с папой уезжали на море, может быть, раз или два. Зато мы с мамой — оставив папу в Москве — несколько лет подряд ездили на Рижское взморье.
Мама сначала сама учила меня английскому — еще когда мы жили в подвале.
Вот мама спрашивает у меня какое-то английское слово, я молчу, а папа мне тихонько подсказывает: наверное, он запомнил с нашего прошлого занятия. Мама стыдит меня: «Эх ты! Даже папа знает!» Еще один семейный мем: «даже папа!» Папа не обижался и сам часто повторял: «Даже папа понял! Даже папа умеет!» Потом, когда у меня появилась учительница английского, мама помогала мне делать домашние задания.
Получается, что наш семейный распорядок дня вертелся вокруг меня… Стыдно. Но что поделаешь. Дети — это всегда лишние хлопоты.
Прогулки
Бабушка Рита, папина мама, водила меня на каток — зимой. Осенью — зоопарк, или просто бульвар, или какой-нибудь городской сад. Мама катала меня на речном трамвайчике, водила в музеи, рассказывала о художниках и картинах. Мы тоже ходили с ней гулять и болтать. Но вместе, все втроем, мы почти никогда не гуляли — разве что на даче. Походы в цирк, в театр, на эстрадные концерты и в кафе-мороженое — это папа.
Особое спасибо папе за цирк. Я стал не только зрителем, но отчасти и знатоком: понимал, что такое флик-фляк, рондат и флажок, мог оценить работу акробатов и жонглеров. Но самое главное — мы бывали за кулисами, папа знакомил меня с артистами, и я видел вблизи этих ослепительных красавиц и стройных атлетов — видел их перебинтованные лодыжки, сбитые пальцы, натруженные мышцы и пот градом. Наверное, тогда я начал понимать, что почем в искусстве, да и в литературе тоже (смотрел через щелочку, как папа пишет и зачеркивает, грызет авторучку, снова пишет и снова зачеркивает).
Фото: из личного архива Д.В. Драгунского
По вечерам мы с папой ходили гулять — не каждый день, но раз в неделю самое маленькое. Мы шли не торопясь и рассматривали афиши, ими была заклеена вся Москва, кругом стояли афишные тумбы и висели на стенах афишные стенды. По Москве тогда ходили расклейщики афиш: на левом плече огромная сумка, из которой торчали свернутые в трубку афиши, в правой руке — ведро с горячим клейстером; зимой он дымился! Под мышкой — широкая кисть. Расклейщик ловко мазал клейстером тумбу или стенд, прямо поверх старых афиш, и налеплял новые. Синие и красные буквы на белом фоне. Спектакли и концерты. Названия пьес и фамилии исполнителей. Если фамилия была звучная или забавная, папа повторял ее вслух. «Станислав Расторопецкий! — смеялся он. — Клавдия Гарпагонова!»
Гуляя, мы с папой могли зайти в кафе-мороженое на улице Горького, а то и в ресторан ВТО. Это получалось почти случайно. Мы шли по Каретному вниз, к Петровским Воротам, потом поворачивали на Страстной бульвар, но иногда не возвращались назад по улице Чехова (то есть по Малой Дмитровке), а шагали до памятника Пушкину, а уж там ноги сами вели нас — вернее, папу — в ресторан Всероссийского театрального общества. Там папа встречал знакомых, одного-другого-третьего, мы присаживались к кому-то за стол, папа что-то заказывал. Мне давали отхлебнуть чуточку сухого вина, хотя было мне лет четырнадцать. Впрочем, к этому возрасту я успел попробовать и вино, и кое-что покрепче и уже пару лет как курил — но не на прогулке с папой. Мы могли засидеться до часу ночи, а еще надо было идти домой. Мама волновалась и сердилась.
На прогулках мы с папой все время разговаривали. Но что значит «мы»? На самом деле говорил я, а папа меня слушал.
Увы, за эти долгие часы я так и не расспросил папу ни о его детстве в Гомеле, ни о юности в Москве — ни о заводе, где он работал, ни о студии Алексея Дикого, где он учился, ни о театре Сатиры, ни о цирке, ни о киностудии, ни об эстраде и театре «Синяя Птичка», ни даже о том, как он начал писать «Денискины рассказы». Ни о чем. Я безудержно болтал о своих делах: о книгах, о товарищах и, конечно, о девочках. А папа молчал и иногда коротко потрепывал меня по плечу. Жалко.
Особенно вдумчиво и регулярно гуляли мы на даче. Летними вечерами весь наш поселок выходил гулять. Писатели и их жены, а также родственники и друзья, приехавшие в гости. Трости постукивали по асфальту. Негромкие голоса. Группы гуляющих встречались. Поклоны. Приветствия. Темнело. Кузнечики стрекотали изо всех сил. Пахло ночными цветами и сладким трубочным табаком. Светляки глядели из теплой травы. За густой листвой видно было, как зажигаются окна. Разговоры были почти сплошь о литературе. Не только о книгах, но и о том, кто с кем, когда кому, каким тиражом и чего ради. Гуляющих компаний было несколько, и они почти не смешивались — только раскланивались.
Почти до пятнадцати лет я гулял по дачным аллейкам с папой и мамой. Смешной вид у меня был — благопристойный очень. Мои друзья Андрюша Яковлев (ныне рав Эзра Ховкин) и Саша Асмолов (ныне профессор-психолог) говорили, что считали меня чуть ли не психом: черная курточка и ромашка в петлице. Потом они втянули меня в свою компанию, и я стал нормальным подростком.
Фото: Сергей Щедрин
Кстати, в Москве я таким и был (бегал, дрался, тайком курил), а на даче изображал из себя пай-мальчика с налетом утонченности. А все из-за того, что не было компании. Я любил эти прогулки, потому что в свои 13–15 лет участвовал во взрослых разговорах — вернее, присутствовал при них.
Были забавные случаи. Помню, гуляли вместе с Нагибиным, встретили писателя Евгения Воробьёва. Он вдруг позвал всю компанию в гости, хотя нас было человек шесть, — вот такая широта натуры. Сидели на застекленной веранде. Хозяйка принесла огромное блюдо — жареные белые грибы с картошкой и луком, целый горшок сметаны и всякое закусочное сопровождение. Водка, разумеется. Когда мы, угостившись и выпив, вышли из калитки, Нагибин негромко, но восторженно произнес: «Ну у Воробьёва ужинок!» С упором на «о» — ужиноооок! Тогда он был женат на Белле Ахмадулиной и, наверное, успел забыть о вкусной домашней еде. Пока шли по аллейке до угла, где расходились — он к себе, мы к себе, — Юрий Маркович несколько раз повторил: «Вот так ужинок! Вот так Воробьёв, какой ужинок!» Это стало еще одной нашей домашней прибауткой. Когда мы вечером пили чай, папа говорил: «Да, ужинок не как у Воробьёва, куда там…» А когда мама что-то вкусное вдруг готовила: «Ужинок не хуже, чем у Воробьёва!»