Она поступила из родильного дома. А туда — с вокзала. Бомжиха с тридцатилетним стажем.
Людке было около сорока лет. Никаких документов при ней не нашли, кроме справки из железнодорожной милиции о том, что у гражданки Иванченко Людмилы Владимировны документы утеряны.
Дежурный доктор позвонил мне и намекнул: «Вы сами с ней пообщайтесь, раз их так любите. А меня – увольте».
Обритая под ёжик молодая женщина. Выглядит моложе обозначенных в истории болезни сорока лет. Высокая, я едва доставала до её плеча. Плачет. Осторожно пытаюсь заговорить.
– Вы кто?
– Людка.
– Почему плачете, Люда?
– Домой хочу.
– А где вы живёте?
– На вокзале. Не на помойке. Чего пристали?
– Вы полежите у нас, пока не остановят кровотечение. А потом посмотрим.
– Таблички хоть отдайте, – разрыдалась она в голос.
Иду в приёмное. В грязном узелке – картонные таблички: «Помогите собрать на операцию», «Погорельцы», «Помогите похоронить отца». Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.
Кровила она сильно. В роддом с вокзала отвезли оттого, что другие обитатели вокзала решили, что у неё выкидыш.
Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости – всей её натуре претило пребывание в «режимном учреждении», как она нас называла.
– Я, Петровна, долго тут не могу. А на вокзале лет с 10–12. Мать умерла, потом отец дом поджёг по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.
– Ты мать помнишь?
– Помню, – плачет. – Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.
После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды. Спрашиваю. Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Говорит, что похоронила рядом с матерью.
Вымысел у бездомных часто перемежается с правдой, поэтому на правдивый ответ рассчитывать особо не приходится.
– Ты что, ездишь на кладбище?
– Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас всё как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область – оттуда мы.
– А муж был у тебя? Ну, отец ребёнка кто был?
– Да так, не стоит говорить о нём. А замуж я не могу, документов нету.
– Как ты жила?
– Как все.
Понимаю, что разговорить её не удаётся, и встаю.
– Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу, вся такая страшная.
Приношу ей свою помаду.
– Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад ещё торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.
– Люд, а ты знаешь, что с тобой?
– По-женски что-то. Может, климакс.
– Ты хочешь знать свой диагноз?
Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:
– А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?
Я была не готова к такому ответу.
– В твоём случае ничего не изменится.
– Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.
Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного какое-то понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.
– Людка, а ты любила?
– Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.
– Почему на картошку?
Людка плачет опять.
– Дом нашёл брошенный, около Прилук. И ушёл. Картошку сажать. А мы вместе жили.
– На вокзале?
– Вот ты говоришь: на вокзале, на вокзале. А я не пью, не курю, – при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе. Я почувствовала себя падшей. Правда.
– В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.
– А где?
Людка поправила рукой свой обритый ёжик волос, тряхнула плечами и гордо ответила:
– В зале повышенной комфортности. Слыхала про такой? Ну типа, бизнес-класс. Володька-мент меня туда пускал. За две гривны.
– А ты там долго… жила?
– Три года почти.
– Так он под Прилуки поехал?
– Ну. Я бы пешком за своей любовью пошла, да не дойду теперь.
Людка плачет опять.
Она ходила в хосписную церковь на все службы, пока не слегла совсем.
Готовилась пойти к нынешнему мэру Киева с абсолютной уверенностью, что он даст ей квартиру в городе. Маленькую, но свою.
Перед смертью она не могла говорить. В палату к ней мы вошли вместе со священником, который причащал больных в отделении. Людка из последних сил головой показывала на чашу.
– Причаститься хочешь?
Она кивнула и облегчённо закрыла глаза.
Я похоронила её рядом с Саней Григорьевым.