…Глаза Шейлы закрыты, а ее губы плотно сжаты от боли. Взяв ее за левую руку, я ввожу ей в капельницу препарат, а следом — шприц с физраствором.
— Что же ты мне не сказала, что тебе больно? — спрашиваю я.
— Сначала все было в порядке, — говорит она, крепко зажмурив глаза, — как вдруг, — она хватает ртом воздух, — боль резко усилилась. Она открывает глаза и смотрит на меня с виноватым видом: — Мне нужно пописать.
— Разумеется. Не могла бы ты перекатиться в мою сторону, к этому краю кровати? Так тебе меньше нужно будет пройти. — Она кивает, а затем осторожно перекатывается влево. Распахнув глаза, она тут же их закрывает. Пыхтит.
Я не стала просить ее оценить свою боль по шкале от одного до десяти, считая, что десять — это «самая ужасная боль на свете». Некоторые люди — и Шейла, судя по всему, одна из них — будут, наверное, даже с разрубленной пополам рукой говорить, обливаясь потом, «шесть», изо всех сил стараясь, чтобы их голос звучал при этом нормально.
Такие пациенты обычно просят обезболивающее, только когда боль становится невыносимой, потому что им кажется, будто их боль никогда не станет достаточно сильной для того, чтобы возникла необходимость с ней бороться. Хотя я и объяснила Шейле физиологические причины, по которым боль лучше предупреждать, мне следовало догадаться, что она может и не прислушаться к моим рекомендациям.
С такими пациентами лучше держать ухо востро — следить за выражениями их лиц, наблюдать, как они двигаются и двигаются ли вообще. Лицо обычно не может скрыть боли, однако порой нужно присматриваться повнимательней, и сегодня я этого не сделала.
Стоицизм Шейлы оказался слишком убедительным — я поверила, что ей хватит меньше лекарств, чем нужно было на самом деле. Проблема только в том, что пострадала от этого не я — она сделала хуже самой себе.
Боль — ужасная штука. Она приносит страдания. <…>Ненавидим ли мы, работники здравоохранения, саму потребность в [обезболивающих] у людей из-за высокой вероятности злоупотребления ими, или же у нас столь сильное возмущение вызывает сама боль? Мы не можем ее увидеть, потрогать, проверить, дать ей какую-то объективную оценку. Нас учили, что «боль такая, какой ее описывает пациент», однако когда мы не доверяем своим пациентам, то можем не придать их боли должного значения. Люди, лишенные чувства боли с рождения — это очень редкое отклонение, называемое врожденной сенсорной полинейропатией, — подвержены постоянной опасности. Когда нам больно, то нервы нашего организма усердно пытаются дать нам понять, что с нашим организмом что-то совсем не так.
Сегодня я не смогла в полной мере оценить тяжесть боли Шейлы.
— Думаете, вы сможете встать, чтобы пойти в туалет? Позвольте мне вам помочь. — Только я начинаю тянуться к руке Шейлы, как у меня звонит телефон.
— Это операционная. Мы готовы принять вашу пациентку Филдс.
— Ох. — Я смотрю на часы: — Что-то вы рано. — Я не хотела, чтобы это прозвучало как обвинение, однако именно так и получилось.
— У нас была отмена. И они хотели прооперировать эту пациентку как можно скорее.
Это хорошие новости для Шейлы, однако я с ней еще не закончила. Ей нужно пописать, да и я еще не все бумаги заполнила.
— Это из операционной, — сообщаю я ей и ее родным, вешая трубку. — Они готовы ее принять. <…>
Утрата и вставная челюсть
Вернувшись к своему компьютеру, я вывожу на экран бланк, который мы заполняем обычно перед операцией. Снова ставить галочки и кликать мышкой. Какие у пациента показатели жизненных функций? Есть ли у него аллергия? Есть ли история болезни, а также данные об осмотрах за последние три дня, и прикреплены ли они к ее медкарте? Были ли вещи пациента сложены в надежном месте?
Последний вопрос кажется не таким уж и важным. В конце концов, Шейла может умереть прямо на операционном столе. Неужели так важно, что потом станет с ее одеждой? Даже посреди катастрофы не следует забывать о самых заурядных деталях. Это служит мне напоминанием о том, что жизнь продолжается, несмотря ни на что.
Один из самых странных случаев, произошедших со мной в больнице, также был связан с вещами пациента — вернее, с одной очень и очень личной вещью. В восемь утра, в самом начале смены я зашла в палату к пациентке — до этого момента я ни разу не встречалась ни с ней, ни с ее родными. Худая высокая женщина с очень короткой стрижкой протянула мне контейнер для зубных протезов с пластиковой крышкой на нем со словами: «Это не ее зубы!» В больнице я всегда стараюсь сохранять терпение, однако порой все равно выхожу из себя, когда мне хамят, и это был один из таких случаев. Я нахмурила брови. «Это не ее зубы!» — повторила женщина, тыкая в меня контейнером для зубных протезов.
— Простите?
— Ее отправили вниз на КТ, а потом она вернулась в свою палату, и это не ее зубы! Она повторила это уже в третий раз.
— А вы, простите, кто?
— Ее дочь.
Тут заговорила стоявшая с ней женщина, более плотная и не такая высокая: «Я тоже ее дочь, и это определенно не ее зубы!» Сразу после этого пришли с обходом врачи — их было шестеро. Я мало что узнала из отчета, однако, как только врачи начали обсуждать между собой пациента, стало ясно, что этой женщине за восемьдесят осталось недолго. Кроме того, она была в полубессознательном состоянии. Так что я решила отложить мысли о ее зубных протезах подальше. Они вряд ли ей еще понадобятся.
После этого я стала заниматься своими привычными делами, которых, по правде говоря, в тот день оказалось несколько больше, чем обычно: телефон не переставая звонил, то и дело возникали недопонимания, на разрешение которых уходило немало времени, я давала пациентам лекарства и, если уж быть совсем честной, занималась жизнями людей, которых еще можно было спасти.
Позже в тот день дочь умирающей пациентки разыскала меня, чтобы подробно описать, чем вставная челюсть в контейнере отличалась от протеза, который носила ее мать. Клыки были слишком длинными, а резцы слишком короткими — ну, или наоборот, я уже точно не помню. Я позвонила в кабинет компьютерной томографии и спросила, не забывал ли у них кто-нибудь вставную челюсть. Они отреагировали на этот вопрос так, словно я была сумасшедшей. Кроме того, этой пациентке томографию делали за день до этого, и персонал сегодня полностью сменился. Никто из присутствовавших тогда не видел пациентку, которой делали КТ в предыдущий день.
Узнав об этом и поразмыслив над ситуацией, я задумалась о том, почему про перепутанные зубные протезы не спросили у дежурившей ночью медсестры. Возможно, к тому времени, когда пациентка вернулась к себе в палату после томографии, ее родные уже уехали домой. <…>
Я махнула рукой. Я сдалась. Я ушла домой. Моя смена закончилась, однако, когда я вспоминаю об этом случае теперь, мне стыдно из-за того, что я просто ушла, не разобравшись с проблемой. С другой стороны, однако, мне нечего было сказать этим женщинам по поводу зубного протеза их матери. Надеюсь, из-за нашего столь беззаботного отношения к зубным протезам ее дочери не решили, будто мы в целом наплевательски относились к их матери, в том числе и когда составляли сообщенный им мрачный прогноз. Медперсоналу больницы не до зубных протезов, когда у пациента нет практически никаких шансов выжить, однако его родные могут воспринимать подобные ситуации совершенно в другом ключе: если мы не в состоянии проследить за какими-то зубными протезами, то как вообще нам можно доверять здоровье человека?
Может быть и так, что они уцепились за вставную челюсть их матери, как за некий символ ее жизни. Это довольно распространенная реакция на известие о скорой гибели любимого человека. Боль, злость и скорбь фокусируются, подобно солнечным лучам в лупе, на какой-то совершенно неважной мелочи. «Это не ее зубы!»
Жизни двух дочерей сконцентрировались на содержимом одного дешевого пластикового футляра для зубных протезов. Смерть матери — это тяжелейшая, безвозвратная утрата.
Я внимательно заполняю документ для Шейлы. Нет, у нее нет зубных протезов. Да, у нее есть очки, и она оставит их своей сестре. Нет, у нее нет ценных вещей, которые нужно было бы положить под замок. Да, ее сестра позаботится об ее одежде.
Наши пациенты подобны беженцам, гонимым с этажа на этаж, из палаты в палату с минимумом пожитков. <…>
Путь к операционной
…Я натыкаюсь на сопровождающую санитарку, протянувшую мне медкарту Шейлы.
— Она ходит? — спрашивает она, мотнув головой в сторону двери в палату.
— Да, но только медленно.
— Мне зайти с каталкой в палату?
— Нет, это необязательно. Я пойду и приведу ее.
Не совсем уверена, чем обусловлено такое мое решение. Проще не завозить каталку в палату, однако, оставив ее в коридоре, я усложнила процесс транспортировки для Шейлы. Вместе с тем мне кажется, что если ей удастся самостоятельно выйти из палаты, то это придаст ей дополнительной решительности.
Операция, которую ей сегодня проведут, спасет ее жизнь, и я верю, что если она сама дойдет до каталки, то это поможет ей выйти из больницы несколько недель спустя, когда мы окончательно поставим ее на ноги.
У подобного мышления есть свое название: безумие. Это совершенно иррационально. «Если бы да кабы, то во рту росли б грибы», — говаривала моя мама. Что ж, ну и ладно. Попытка не пытка. Как только Шейлу заберут, я больше ничем не смогу ей помочь. Я не буду рядом, чтобы объяснить ей ошибку в диагностике, держать ее за руку и вытирать лоб, либо говорить: «Пожалуйста, пожалуйста, будьте с ней поосторожней». Я доверяю людям, с которыми работаю, но ведь они не я.
Я открываю дверь в палату Шейлы. Пришла пора отпустить ее в «вольное плавание». «Они о тебе позаботятся. Ты в надежных руках». Мне следует попрощаться с ней уверенным голосом и пожелать удачи. Шейла сидит в кровати, а сестра с зятем стоят по бокам от нее. Она тяжело дышит и щурит глаза, словно стараясь справиться с болью. Похоже, от последней дозы толку было мало.
— Если вам так больно ходить, мы можем подвезти каталку поближе, — предлагаю я.
Шейла отрицательно качает головой и медленно встает с кровати. Зажмурив глаза, она слегка нагибается вперед, а затем выпрямляется. Сестра берет ее под одну руку, зять — под другую. Я иду перед ними, держа в руках инфузомат и выставив одну руку в ее сторону, чтобы поймать, если она оступится и вдруг начнет падать. Мы передвигаемся очень медленно. До двери, пожалуй, немногим больше метра, и еще столько же от двери до каталки.
Время тянется бесконечно. С каждым сделанным шагом Шейла сдавленно ахает от боли. Другая медсестра позвала бы санитарку, настояла на том, чтобы она зашла в палату. Но только не я.
11 сентября и «нормальная жизнь»
Может быть, это вовсе никакая не глупость и не предубеждения, и я попросту верю в то, что человеку важно чувствовать, что все нормально. Наиболее отчетливо я осознала это, когда одиннадцатого сентября 2001 года в Нью-Йорке пали башни-близнецы торгового центра.
Мы жили тогда в Принстоне, штат Нью-Джерси, — достаточно близко, чтобы почувствовать всю реальность происходящего. Нашим дочкам тогда было всего два с половиной, сыну — пять. Я была в принстонской библиотеке и готовилась к занятиям по микробиологии, на которые ходила в качестве подготовки к поступлению в колледж на медсестру. Нам нужно было написать небольшой доклад про лихорадку Западного Нила. Я читала статьи и делала записи, как вдруг увидела в коридоре кучку людей, столпившихся вокруг телевизора. Заинтригованная, я пошла узнать, в чем же дело.
«В башни врезался самолет», — сказала одна из библиотекарш тихим и напряженным голосом — казалось, она слишком сильно разнервничалась.
Я ничего не понимала. Наверное, небольшой частный самолет сбился с курса. Странно. Понятно, что пассажирам не повезло, но помимо них вряд ли кто-то пострадал.
А затем по телевизору я увидела, как упала первая башня — сто десять этажей рухнули в огромную груду объятого огнем цемента, подняв ядовитую пыль. Вскоре та же участь постигла и вторую башню. Если верить моим воспоминаниям, то башни рухнули с интервалом всего в несколько минут, однако южная башня упала в 9.58, а северная — лишь в 10.28, полчаса спустя.
После этого я вернулась к изучению литературы и выписала всю необходимую мне информацию, при этом рассуждая: «Все еще не скоро будет снова казаться нормальным — так что еще одна небольшая порция нормальной жизни напоследок мне не помешает».
Поцелуй на прощание
Разумеется, я не могла быть уверена в том, что Шейла тоже предпочитала побыть нормальной вместо того, чтобы каталка оказалась прямо у ее кровати. Она настолько стойко все переносит, что вряд ли бы призналась, что не может идти, особенно после того, как я сама предложила ей дойти до каталки.
Хммм. Не причинила ли я своим желанием помочь почувствовать себя непобедимой бессмысленную боль? Этого мне не узнать никогда.
Шейла наконец доходит до каталки. <…>
Я внимательно на нее смотрю. Вот он, момент расставания, — я передаю ее в руки другим врачам. Последним знакомым лицом кого-то из персонала больницы, которое она увидит перед операцией, будет мое, и мне хочется, чтобы она запомнила его спокойным и уверенным.
— Я просто не могу тебя не обнять, — говорю я.
— И поцеловать, — удивляет она меня. Интересно, как именно она хочет, чтобы я ее поцеловала?
Поцелуи в больнице — настоящие поцелуи — подобны тем шести зернам граната, что Персефона получила в Царстве мертвых: большая, соблазнительная редкость, вкус настоящей жизни, перед которым невозможно устоять застрявшему в преисподней человеку. <…>
Я смотрю на лежащую на каталке Шейлу, обхватываю руками ее шею и целую ее в щеку, однако она поворачивает голову, и мы целуемся в губы. Скреплено поцелуем. Поцелуй — печать любви. Поцелуй жизни.
Санитарка берется за каталку и толкает ее перед собой по коридору, а следом идут ее сестра с мужем с немногочисленными вещами Шейлы в руках, хотя мы могли и сами позже их перенести. Она все удаляется, и уже ничего в палате о ней не напоминает.
