Русская усадьба в Пенцинге
Дорога к усадьбе вьется через просторы полей, словно унося нас из Германии в Россию. Мы заезжаем в распахнутые деревянные ворота под праздничный колокольный звон. Им радушно нас встречает отец Георгий – лучезарный человек, русский ученый, внук потомственного дворянина. Вместе со своей матушкой Еленой Витальевной он построил в Пенцинге в 2010 году Трех-Анастасьевский храм, по обету за исцеление дочери.
«Моя дочка Ася, – рассказывает отец Георгий, протодиакон Свято-Николаевского собора в Мюнхене, – тонула в нашем пруду. Когда я это заметил, она была уже без движений. Я повез ее в ближайшую деревню, там ничего сделать не смогли и перевезли в Мюнхен. Ситуация была безнадежной. В отчаянии я пообещал Богу – если Он Асеньку вернет к жизни, я построю храм. Господь воскресил ее». Сейчас Ася уже взрослая, поет в мюнхенском соборе на клиросе.
Трех-Анастасьевский храм – настоящий музей истории России в лицах: за каждым «экспонатом» – судьба человека или целой семьи. Рассказывает собиратель и хранитель этих преданий протодиакон Георгий Кобро, по образованию историк и лингвист. И лейтмотивом его рассказа звучат слова: «Русские люди, где бы вы ни были, любите Россию настоящую, прошлую и будущую, и всегда будьте ея верными сынами и дочерьми».
Судьба поколения
– Это судьба моего поколения. Таких, как я, здесь было 250-300 тысяч человек в 1945 году. Все мы волею судьбы, как говорится, драпали от Красной армии, потому что у нас были не те «классы» – немножко дворяне, немножко купечество, а попросту говоря – верующие, не согласные с советской диктатурой люди, которым лучше было в лапы ей не попадаться. Разбираться бы не стали: цап-царап, и разговор короткий.
Мы, русские люди, оказавшиеся в Германии, считаем себя частицей зарубежной Руси. Таких судеб, как судьба моей семьи, много-премного. Моя мама – родом из Калуги, а предки по линии отца – из Петербурга. Во время Гражданской войны деды ушли в Прибалтику. Но потом, когда Сталин с Гитлером поделили ее в 1939 году, им пришлось переселиться в Польшу, а с началом войны бежать дальше. Мама перебралась в Австрию, где встретила моего отца, он работал в Вене переводчиком. Когда Вена вошла в зону оккупации, и их стали вызывать на допросы, они, чтобы не искушать судьбу, вместе переехали в Зальцбург.
Многие с 1945 по 1952 годы находились в лагерях для подразделений вермахта (вооруженные силы нацистской Германии – А.Н.), в казармах. Эти люди считали себя кусочком свободной России. Среди них были украинцы, белорусы, поляки, бежавшие от коммунистического режима. Были даже, не поверите, калмыки, они – казаки донские, сальские, которые прибежали сюда на верблюдах. Я верблюдов уже не застал, только фотографии видел, но сами калмыки сидели перед бараками на корточках, курили трубочку и прищурившись смотрели. Они все умели говорить по-русски, и когда моя мать их спрашивала: – «Что сидишь, так смотришь?» – «Степ радную вспаминаю», в общем, тоска!
Мы – русские, поэтому прежде всего у нас была церковь, вторым делом – библиотека, третьим делом – хор, четвертым делом – театр самодеятельный. Вот такая культурная программа, плюс множество всяческих партий и листовок (смеется)… Но храм Божий – для всех был главным. Эмигранты на свои средства и с финансовой помощью немецких городов (города всё-таки христианские здесь, и к нам благоволили) строили барачные церкви, в моем детстве их было около 50. При каждой церкви действовала церковно-приходская школа, «воскресная», как теперь в России говорят, но я считаю, что «Sunday school» – это американский термин, позаимствованный у Тома Сойера и Бекки Тэтчер.
Были среди здешних русских и «добрые люди», которые зарабатывали у немецкой или американской разведки: на того, кто на вокзале «Огонек» купит или «Крокодил», доносили. Один советский агент, работавший в Германии на радио «Свобода», выкрал картотеку и опубликовал имена. Вот как вас любят ваши соседи: благодарю, распишитесь в получении 5 марок (колоссальные деньги – 5 или 10 марок за донос!). Конечно, нам это ничем особенно страшным не грозило, но радетели старались.
Мы жили в любви к России, интересовались происходящим в ней. И вот советское посольство привозило раз в месяц в Мюнхен кино, по воскресениям в 11 часов – «Летят журавли» и другие фильмы (литургия в 11 еще не заканчивалась, и если пели «Херувимскую», а церковь на треть пустела, значит, «туды»). Были те, кто умышленно приходил с опозданием, стараясь зайти в зал в темноте, опять-таки из-за доносчиков. Все знали, кто встает до и после сеанса и глазами шарит по залу, запоминая лица. Сейчас об этом уже не вспоминают.
Христианин? Значит, можно!
Теперь к храму. Мы решили его построить, и немцы нам разрешили. Здесь, в Баварии, они такие традиционалисты: «Главное, чтобы не мечеть». Разобрались, еще раз уточнили: «Точно христианин?» – «Да, христианин». – «Протодиакон?» – «Да». – «Хорошо. Можно».
Когда мы храм уже построили, то встал вопрос о внутреннем оснащении. А я десять лет назад ездил в Зальцбург, там эмигрантами был построен храм, очень скромненький, и священника у них тогда не было. Как-то я проник в подвал храма, где мы хотели устроить праздник для детей, и обнаружил иконостас.
Трех-Анастасьевский храм в Пенцинге
Я его узнал. Скоро 34 года, как я диаконствую. Первые годы моего диаконства мы ездили в Вену, где был и есть царский собор, а кроме того, там действовала зарубежная Церковь. Мы ведь примерно с 1925 года не общались: патриарх Тихон издал в 1920 году указ: «На временно оккупированных белыми территориях управляйте сами». И мы решили, что будем и дальше управлять сами до тех пор, пока Церковь не станет свободной.
Мы – это всё Зарубежье – Аргентина, Австралия, Канада, Америка, Германия, Франция, Швейцария. Так вот, в зарубежной церкви в Вене мы служили перед этим иконостасом. Говорили, что он – из Флоренции. Ну и когда храм в Вене закрылся за нехваткой священнослужителей, иконостас перенесли в Зальцбург, где я неожиданно нашел его в подвале. И говорю владыке: «Я хочу построить храм, пожертвуйте, пожалуйста». Он пожертвовал. И я с большим сердечным трепетом всегда стою перед этим иконостасом и думаю, сколько поколений русских людей возносили перед ним свои молитвы.
«Русский музей» в Пенцинге
Иконы, которые вы видите на стенах храма, были перенесены из барачных церквей, русские уже оперились, что-то построили или арендуют храмы у католиков и лютеран. Из пятидесяти барачных храмов остался один, в Эрлангене. А иконы тех времен приносят мне в картонных коробках и чемоданах: «Делай, что хочешь».
Вот святитель Николай – послевоенная икона, уголки сделаны из жестянок умельцами. Среди тех, кто бежал от черных воронов советской власти – я столько наслушался с детства разных судеб – было множество умельцев! Эти иконы и крест они смастерили в лагере. Лагерь – это место для displaced persons, перемещенных лиц, то есть для беженцев от советской власти. Их осталось в Германии приблизительно 300 тысяч, уцелевших из 2 миллионов, остальных американцы, англичане и французы выдали по просьбе товарища Сталина после подписания Ялтинского соглашения (соглашение, выработанное в ходе встречи лидеров стран антигитлеровской коалиции: СССР, США и Великобритании, в Ялте 4-11 февраля 1945 года. – А.Н.).
А вот царский подарок на Ходынке. Тогда сказали, что каждому мужику корову дают. А оказалось: чарочку водки и дощечку «Николай II». Что было потом, вы знаете! Этим ознаменовалось вступление государя-императора на царство.
Вот просфора 1937 года. Была у нас дама, Татьяна Пайкер, русская немка, православная, ужасно темпераментная и энергичная. В 1930-е годы молодой девушкой она сидела за свой острый язык. В 1937 году ей разрешили выехать из Советского Союза, и батюшка дал ей в благословение эту просфору. Как-то лет пять тому назад ее сын подвозил меня и говорит: «Я еду на могилку мамы закопать просфору. А впрочем, вы мою маму хорошо знали, возьмите лучше эту просфору себе в память о ней».
Наш дорогой отец Иоанн Кронштадтский. Это фотография, обрамленная в металл в 1940-е годы. А прославили ведь батюшку недавно: в 1981 году – Зарубежная Церковь и в 1990-м – Московский Патриархат. Но мы видим, что когда Церковь его еще официально не признала, народ уже его чтил, как и блаженную Ксению Петербургскую.
Относительно этой нашей святыни мы уверены, что она чудотворная. Как вы знаете, это «Неопалимая Купина». И русский народ всегда считал: «Мы все в избах живем с соломенной кровлей, а она, Неопалимая, сохранит нас от пожара». Я тоже это знал, но относился как к народному поверью.
Икону я привез из Стамбула. Моя жена родом из Карса. Она мне рассказывала, что когда там начались преследования со стороны турок – церкви ломали, детей называли в школах «гяурами», били, кладбища оскверняли, иконы выбрасывали в грязь, а люди их подбирали, – многие перебирались в Стамбул (там была греческая гимназия, греческие и русские церкви) и с собой забирали иконы.
И вот как-то раз староста русской церкви Николай Николаевич Усов водил меня по храмам в Стамбуле. Это были паломнические церкви, устроенные под крышами странноприимных домов, где некогда останавливались те, кто отправлялся на Святую Землю и в Бари, а тогда уже жили турецкие семьи. Вдруг вижу – лесенка на чердак. Я от любопытства полез. Просунул голову – люк был открыт, смотрю – свалка икон. И голуби воркуют. Рядом разбитое окно, в которое они влетают и вылетают.
Я говорю: «Николай Николаевич, полное запустение, как же так? Ведь тут иконы…» «Да, – говорит, – раньше было больше церквей, теперь меньше, и вот свезли все сюда, свалили второпях, а я один, помощников у меня мало, не поспеваю, уж простите». Я ему говорю: «Ну в таком состоянии держать их грешно. Давайте я у вас куплю парочку». А он: «Боже сохрани! Потом скажут, что я торгую иконами. Я вам одну дарю. Берите». Я просунул руку, и достал вот эту. Она была частично попорчена голубиным пометом.
Мы ее привезли и поставили в комнате нашего сына Гриши. Тогда ему было 12, а сейчас уже 36!
Надо сказать, что усадебку мы купили за бесценок: тут не было ни электричества, ни воды. И вот 20 лет мы жили со свечами. Вчера была гроза, у нас выбило свет, и мы вспомнили старые времена, спросили дочку: «Асенька, ты помнишь?» – «Ну, конечно, – говорит, – помню. Романтика, ужин при свечах…»
И вот просыпаемся мы однажды, смотрим – какие-то мы «грязные». Жена смотрит на меня и говорит: «Хоть бы мылся!» А я отвечаю: «Сама не лучше». – «Как, что такое?» Оглядываемся вокруг – всё покрыто черной пленкой копоти. Тогда матушка говорит: «Ясно, не умеешь печки топить. Чуть не угорели».
Я иду оправдываться, проверяю печки, всё в порядке. Когда мы спускаемся вниз, то видим, что и там всё-всё покрыто тоненьким слоем копоти. Выходит Гриша из своей комнаты и рыдает: «Я виноват, у меня был пожар, я чуть весь дом не спалил. Бейте, секите меня, я это заслужил». Мы входим в его комнату и что мы видим? Мебель сгорела, обуглилась. А сам он жив-здоров.
Протодиакон Георгий и матушка Елена Витальевна Кобро
Он спал в этой комнате. Ночью пошел в туалет с подсвечником, который смастерил в школе, пришел назад сонный, поставил его на стол и заснул. Говорят: «От трехкопеечной свечи Москва сгорела». Свеча спалила полкомнаты и занавеску на окне. Икона стояла на широком подоконнике. Пламя погасло, дойдя до этого места. Мы решили: Господь для чего-то хотел, чтобы мы жили дальше, и обещали Ему исправиться.
«В минуту жизни трудную…»
Я хотел прочитать вам стихи: «В минуту жизни трудную / Теснится в сердце грусть. / Одну молитву чудную / Твержу я наизусть. / Есть сила благодатная / В созвучье слов живых / И веет непонятная / Святая прелесть в них. / С души как бремя скатится. / Сомненья далеко. / И верится, и плачется, / И так легко, легко…»
Мы еще долго говорили, и пели, и так не хотелось уезжать из этого гостеприимного дома. Матушка потчевала нас чаем с пирогом и абрикосовым ликером. За окном белка спустилась на кормушку, и птицы уступили ей место. Дивная усадьба – русская по устроению жизни и по своему духу! Здесь вас угостят чаем из самовара. Здесь вы услышите чистую русскую речь, казацкие песни и рассказы об известных вам и неизвестных страницах истории России. Здесь вы совершенно позабудете, что вы находитесь в Германии.
На русском хуторе в Пенцинге
«Мы не в изгнании, мы в послании», – слова владыки Антония (Бартошевича) звучат в Пенцинге особо. С отцом Георгием и его матушкой Еленой Витальевной хочется быть, ими любоваться, у них учиться – как вдали от Родины можно жить всецело ею и свет своего Отечества нести окружающим – соседям и коллегам-немцам, русским детям и их родителям, помогая кому-то не забыть, а кому-то открыть для себя великую Россию.
(Продолжение следует)
Фотографии Павла Худякова, Натальи Амелиной. Автор благодарит Паломническую службу Берлинско-Германской епархии РПЦЗ (Мюнхен) и Паломническую службу «Марфа и Мария» (Москва) за помощь в организации интервью.
Читайте также:
- Протоиерей Николай Артемов: «На всё смотреть глазами Христа»
- Германия обретенная
- Архиепископ Берлинский и Германский Марк: Вера дает вечность