Голоса
Ксения Кнорре Дмитриева
В современном мире довольно сложно встретить человека, который был бы не знаком с депрессией, не страдал фобией или неврозом, не пережил бы посттравматический синдром. В России около 8 миллионов человек ежегодно обращается за психиатрической помощью, но невозможно подсчитать, сколько людей ни к кому не идут, лечатся дома или живут без врачебной помощи, не признаваясь даже себе в том, что они больны.
Мы знаем, куда идти и что делать, если заболел живот или нога, однако плохо себе представляем, к кому обращаться, если заболела душа, и надо ли это делать или следует молча самому пережить это состояние. Посещение психиатра – явление постыдное, то, о чем не принято говорить вслух. Общество не любит об этом думать и говорить – люди с психическими отклонениями становятся в нем изгоями, их боятся и прячут.
Большинство относится к людям с психическими нарушениями с опаской – словосочетания «душевная болезнь», «психическое расстройство» и даже политкорректное «ментальное нарушение» вызывают в голове образы безумных маньяков с ножом.
Но разрушительная сила поврежденной психики направлена, как правило, вовнутрь, на самого человека. Многие из этих людей носят в собственной душе такой кошмар и такую внутреннюю боль, что если туда заглянуть, невозможно не проникнуться сочувствием.
Им есть что рассказать о себе и о своей жизни. Такую возможность, в частности, дает фестиваль творчества людей с особенностями психического развития «Нить Ариадны». В четвертый раз такие люди и общество пытаются услышать друг друга с помощью искусства. На фестивале показывают спектакли «особых» театров, фильмы, фотоработы, картины. Московская радиостанция «Зазеркалье», чьи ведущие имеют собственный психиатрический опыт, в этом году представила проект «Голоса». За 17 минут зритель видит сотни анимированных рисунков душевнобольных со всего мира и приближается к пониманию того, что переживают эти люди.
Алексей Лаврентьев. Проект «Голоса»
Три героя этого мультимедийного проекта рассказали «Правмиру» о своей тяжелой, иногда страшной внутренней жизни, о том, что спровоцировало болезнь, о непростых отношениях с реальностью. Многого из того, о чем говорят герои, могло бы не быть, если бы друзья и родные вовремя заметили признаки болезни, если бы присутствовали доверие, взаимопомощь и по-настоящему близкие отношения с семьей.
ДИНА: Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами
Я родилась уже с болезнью, но до определенного возраста она никак не проявлялась. Думаю, ее спровоцировал нездоровый и неправильный образ жизни: я ходила по клубам, по ночам тусовалась, днем спала, употребляла алкоголь и даже легкие наркотики. Постепенно накапливались какие-то странные вещи – например, я начала говорить и думать всякую ерунду, и родители повели меня к психиатру. Меня смотрели два врача, но ничего не нашли. Я хитрила, старалась не выдавать себя – например, они спрашивают: «Сколько тебе лет?» Я-то знаю, что мне сто, но отвечаю им: «Тридцать».
После этого прошел буквально месяц, и однажды у меня наступила бессонная ночь.
У меня в голове был полный бардак, это было очень страшно, я ходила включала и выключала свет, и к утру я подумала, что папа хочет бензопилой разрезать мне голову. Я хорошо помню: мне казалось, что все, что я думаю, так и есть.
Я думала: ничего же не доказано, не доказана никак, например, божественная теория создания мира, так почему бы не быть правдой тому, что думаю я? И я не находила ничего, что бы опровергало мои мысли. Поэтому было очень страшно. Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами… Представляете, как я вела себя дома? Бегала от родных, пряталась от них… А они не знали, что со мной делать.
Я кричала: «Вызывайте скорую!», думала, приедут врачи и спасут меня от всего. Родители вызвали скорую, меня забрали в стационар. Врач мне назначил таблетки, и я начала постепенно приходить в себя. В остром состоянии меняется восприятие себя и окружающих. Мне казалось, что я некрасивая, а люди вокруг мрачные, все виделось в другом свете. И еще я в этом состоянии боюсь смерти, хотя обычно о ней не вспоминаю. Но потом я начала приходить в себя, помогала убираться, стала спокойней. В этом отделении я провела 45 дней.
Кадр из проекта «Голоса»
Потом меня выписали в первый раз, и я дома просто целыми днями лежала на кровати. Это была депрессия. Я лежала и ела, ела и лежала. В общем, не могу сказать, что тогда мне сильно помогли. Когда у меня повторилось это состояние, я попала в санаторное отделение, и вот там мне очень помогли, я в нем лежала два года, со мной очень хорошо общалась заведующая, мы с ней, можно сказать, сдружились.
Сейчас я изменила свой образ жизни, со своими друзьями сознательно прекратила общение еще до больницы – в том своем состоянии я видела в людях только минусы, думала о том, что они сделали для меня плохого. А вот своих родных я просто обожаю – они меня так поддерживают! Я живу с родителями, и у нас с папой договор: я убираю квартиру, готовлю супы, а он мне выплачивает зарплату, 8 или 5 тысяч, мне этого достаточно.
НИКОЛАЙ: Мне казалось, что я инопланетянин в этом мире
Я не знаю точно, когда началась болезнь, – думаю, что лет в 16, хотя внешне она никак не проявлялась. Сначала это были аффективные расстройства типа депрессивных состояний, но незначительных – они не выключали меня из жизни, не приводили к бездействию, к необходимости лечения. Я или бродил по городу под дождем в тоске, или ощущал какое-то отчуждение от людей и не мог понять – связывает ли меня что-то или не связывает с этим человеком, чувствовал неловкость в общении, не понимал, какая между нами дистанция и как себя вести.
Это состояние нарастало и нарастало, и я могу сказать точную дату, когда оно достигло пика: это был выпускной вечер в школе 24 июня 1990 года. Тогда у меня возникло ощущение распада своего и внешнего мира, и я почувствовал, что все люди живут в одной реальности какой-то общей жизнью, их что-то связывает, а я как будто из другого пространства. Это был как будто разрыв, который сопровождался мыслями о том, какой я плохой человек, чувством вины, ощущением своей малоценности, восприятием себя как чего-то негативного, дурного.
Все лето у меня была отчаянная депрессия, но никто этого не видел, более того – я в этом состоянии с отличными баллами поступил в институт. Но оно было очень болезненным – это ощущение своего физического и нравственного уродства, чувство вины перед всем и всеми. Это очень страшная душевная боль, но я не понимал, что это болезнь – я думал, что все так и есть, что это я плохо отношусь к людям, что не могу уважать ни себя, ни других.
Меня преследовали постоянные мысли о самоубийстве, потому что казалось: такому, как я, жить нечего. При этом я не пытался покончить с собой, хотя в какой-то момент мне и казалось, что это уже принятое решение, и то, что решение принято, даже успокаивало, потому что был способ в любой момент все прекратить.
Алексей Лаврентьев. Проект «Голоса»
Потом я поехал в колхоз, и меня стало чуть-чуть отпускать. Приступы эндогенных заболеваний, не связанных с психотравмой, сами проявляются и сами уходят, в психиатрии это называется «спонтанная ремиссия». Но в колхозе я перешел в противоположное состояние, когда из этого ада с ощущением, что жизнь кончена, я вдруг перенесся в какой-то внутренний рай.
Сначала это носило характер каких-то космических ощущений, типа единения со всем миром, а потом стало чувством религиозным. Это было состояние внутренней тишины, покоя и счастья, период переживания глубинных символических смыслов, оно было крайне наполненным и насыщенным, особенно на контрасте с только что пережитым страшным обвалом и пустотой, это был одновременно и восторг, и состояние очищающего покаяния.
Потом маятник качнулся в обратную сторону, и я опять начал чувствовать, как распадаются обретенные глубинные смыслы, и появилось нарастающее чувство богооставленности, как будто Бог удаляется от тебя. Впервые появились мысли – вдруг я схожу с ума? При этом у меня не было ни галлюцинаций, ни голосов, ничего.
Я попытался вернуть это постижение Бога, стал искать Его через философию, думал найти логически, но это, конечно, была безумная идея. Тогда я не подозревал о ее тупиковости, мне казалось, что философскими усилиями можно постичь это понятие. В результате мое состояние все ухудшалось.
Это длилось где-то год и сопровождалось деперсонализацией и дереализацией, когда мир становится как бы нереальным, все окружающее будто в сновидном тумане, и восприятие собственного «я», своих эмоций отчуждается, ты чувствуешь в себе присутствие чего-то не своего, как будто в тебя вторгается не твоя психика. Все это привело к умственному срыву, тем более что я набросился на очень сложные философские книги, к которым не был подготовлен, когда мне было 17-18 лет, – не надо было сразу читать Лосева и подобных ему.
В одну ночь в уме будто что-то сломалось: мысли потеряли порядок, в голове появлялись нелепые сочетания, и я стал пассивным зрителем того, что происходит внутри. На второй день этого состояния я пришел в институт.
Умом я понимал, что это мой институт, но я будто впервые его видел, и люди были кругом как незнакомые, меня с ними будто ничего не связывало. Мне казалось, что мир, который раньше принадлежал мне, больше не мой, и я в нем инопланетянин. И с этого момента я понял, что это психическая болезнь.
Алексей Ляпин. Проект «Голоса»
Дальше я стал лечиться, лечение помогало, но с 1993 года у меня начался новый сдвиг в мироощущении – я стал быстро сползать в область оккультизма, где и провел около пяти лет. Основным авторитетом тогда для меня был Карл Юнг. В Юнге опасная смесь психиатрии, философии и религиозной идеи, на которую я попался. Все это завело далеко, к некоему самообожествлению. Но буквально в один день вдруг вся эта система дала трещины, и за пару дней я понял, что наступил очередной момент дезориентации. Это сопровождалось состоянием на грани сумасшествия и острейшей душевной болью – сегодня я даже не понимаю, как это можно было вынести.
В результате я окружным путем опять вышел к тому, с чего начиналось, то есть опять к православной вере. Мне было уже 27 лет, когда я принял крещение. Вера и сейчас все время со мной, и я просто не понимаю: как это – жить без веры? Но если ты пытаешься логически осмыслить то, во что веруешь, мир превращается в хаос, в тьму, в клочья неизвестно чего…
Общество боится людей с психическими нарушениями, не понимая, что чем больше они выражены, тем более человек, скорее всего, безопасен, потому что болезнь его деэнергизирует, он живет замкнуто, у него нет заинтересованности во внешнем мире. Мне не кажется, что к таким людям нужно как-то по-особому относиться. Надо соблюдать баланс: с одной стороны, не слишком опекать, а с другой – не спускать все с рук.
Недоверие вместе с гиперопекой может действовать иногда хуже, чем отторжение. Такое отношение травмирует и самого человека, если он понимает, что к нему относятся снисходительно, не как к дееспособному человеку.
По данным новых исследований, у больных шизофренией, живущих с родственниками, чаще бывают рецидивы, чем у тех, кто не живет с родными.
С другой стороны, нельзя проявлять холодность и непонимание. Бывают ситуации, когда душевнобольной может вести себя неадекватно, вызывать претензии, но он ведет себя так, потому что в данный момент находится под страшным давлением или бреда, или душевной боли, или у него, наоборот, мания с веселым состоянием. Если больной чувствует, что его самые близкие люди не понимают и он сам себя не понимает в этом состоянии, то он теряет ощущение безопасности. Я думаю, с душевнобольным надо быть честными, потому что больные очень тонко чувствуют ложь.
Алексей Лаврентьев. Проект «Голоса»
ДИНА: С виду я была совершенно нормальной
Моя эпопея с больницами началась в 16 лет, после моей попытки покончить с собой.
Какие-то признаки неблагополучия были еще в детстве – замкнутость, неуверенность в себе. Я росла одиноким ребенком, в семье у мамы и папы были проблемы. Мы жили достаточно бедно, без ремонта, и я со второго по одиннадцатый класс никого к себе не приглашала, боялась, что меня засмеют. Страх всеобщего мнения – вот что самое определяющее в моей жизни: что подумают люди? как это выглядит? К тому же у меня не было телефона, то есть не было возможности поддерживать общение вне школы.
Мама и папа мной не интересовались: папа гулял на стороне, мама пребывала в депрессии, им было не до меня. И это одиночество привело к тому, что я нашла в себе массу дефектов – полнота, маленький рост, еще что-то – и решила, что жить такому человеку, как я, незачем. Я не видела никаких путей развития своей жизни. Даже врачи не понимают, как я могла из-за этого… но они просто не представляют, какой была моя жизнь.
Кадр из проекта «Голоса»
Я приходила из школы домой, ела и садилась перед телевизором – и, я думаю, окончательно не сошла с ума благодаря телевизору, он меня поддерживал, это, конечно, смешно, но он меня хоть как-то развивал. Потом делала уроки и ложилась спать. Никакого общения не было в принципе. И так каждый день. И все каникулы дома. Но с виду я была совершенно нормальной, никто не подозревал, что у меня проблемы, хорошо училась.
Летом мы с сестрой поехали в санаторий, и я думала, что там и совершу эту попытку, чтобы не возвращаться в школу и не продлевать эту жизнь. Но позвонила мама и сказала: «У вас в школе ремонт, учебу откладывают на две недели, приезжайте». Я облегченно подумала, что у меня в запасе еще две недели жизни. Но когда я приехала, оказалось, что школа начнется в срок.
Я переживала из-за своего маленького роста, ходила всегда на каблуках, а на физкультуре нельзя было надевать каблуки, и я решила туда не ходить. Но из-за этого пришлось перестать ходить на занятия вообще, потому что тогда бы возникли вопросы – почему я туда хожу, а сюда нет? Родители ничего не знали, потому что я утром туда уходила, потом возвращалась домой, а они были на работе. Потом первая четверть закончилась, надо было возвращаться в школу и объясняться, почему меня там не было. Поэтому в ноябре я решила покончить с собой, чтобы туда не идти.
Еще раньше я пыталась вскрыть себе вены, но у меня не получилось, и я решила выброситься с балкона седьмого этажа. Ночью накануне у меня было озарение – может, и не надо, я хочу пожить, но все обстоятельства, из-за которых я это делала, говорили, что нет.
Я молилась: «Боженька, это грех, конечно, но Ты меня прости, забери меня туда к Себе, потому что здесь меня ничего не держит». Потом вышла на балкон…
Пролежала на земле недолго, буквально в считанные минуты пришла в себя и услышала голоса соседей: «Кто там? Что там такое? Что за звуки?» И я подумала: «На меня же сейчас люди посмотрят, будут обсуждать, осуждать, Боже мой, что за позор, я жива, сейчас все сбегутся…» В шоковом состоянии я еще умудрилась встать и куда-то пробежать, я думала, я сейчас добегу до дома, но, естественно, не добежала, упала, потом приехала скорая…
После этого случая мы переехали, я закончила экстерном 11-й класс, сестра привозила мне на дом задания из старой школы. Мне не хватило смелости вернуться в ту прежнюю жизнь, гордость не позволила… Но в Москве жизнь так и не устроилась. Я кочевала по госпиталям, потому что отец – военный, лежала в психофизиологическом отделении, потому что у меня повредился позвоночник. Потом начались диеты, анорексия, булимия, и опять не было никакого общения, то же одиночество.
Алексей Горшков. Проект «Голоса»
Мама вроде бы сначала прониклась тем, что произошло, но надолго ее не хватило. А папа не принимал никакого участия, ограничился тем, что устраивал меня в какой-то госпиталь, и все, и в Москве он уже вообще с нами не жил. Я надеялась, что у меня начнется новая жизнь, но стало еще хуже, чем было. Из госпиталя я приехала в пустую незнакомую квартиру. Сестра училась, мама работала в другом городе. Я пыталась работать, но не смогла, сбежала – мне было некомфортно в коллективе. Поступила в институт, но меня что-то спугнуло, и я опять сбежала.
Я не могла нигде закрепиться и закрепилась только в дневном стационаре Алексеевской больницы, здесь и развилась в некотором роде и, хоть это и смешно, здесь же начала общаться с молодыми людьми, почувствовала, что я могу быть человеком. Я встретила здесь своего мужа. Надеялась, что у меня все с ним сложится хорошо, но получилось еще хуже, чем было, потому что мне пришлось тянуть нас двоих. Сейчас мы с ним на стадии развода.
Это не то чтобы поколебало мою веру, но у меня появилась какая-то обида на Бога. Понимаете, я ждала человека, и он, мой первый и единственный, оказался не таким, как я надеялась… Но вера у меня сохранилась, и она мне очень помогает – после того, что со мной произошло, я больше пришла к Богу именно в плане таинств, причастия и прочего. Но на данный момент я сердцем понимаю, что человек сам должен что-то делать и менять. Бог не помогает так просто. Если просто так приходить в храм, ставить свечку и уходить, не будет никакой пользы. Нужно нормально стоять на службах, причащаться, исповедоваться.
Дневной стационар – это мое спасение, здесь у меня есть творческая реализация, я выступаю, участвую в концертах. Я понимаю, что это не может быть смыслом жизни, и каждый день себя корю, потому что это как детский сад для взрослых, но мне здесь хорошо. Я не могу сейчас пойти и устроиться на работу в нормальный коллектив – меня может испугать любой недобрый взгляд, а к этим людям я уже как-то притерлась, и я здесь такая, какой могу быть, какой я себе нравлюсь.
Меня гложет, конечно, что все не так, как должно, не так, как хочется, что я достойна лучшего, что я не настолько больной человек, а мои внутренние проблемы, которые тянутся с детства, не дают мне жить как полноценному человеку.
Я до сих пор считаю, что я где-то в каком-то ином измерении: не совсем больной человек и не совсем здоровый.
К тому же здесь, в стационаре, я вижу, что люди заболели, уже имея какой-то жизненный опыт: они или получили высшее образование, или поработали, или завершили какие-то другие дела и потом заболели, а я, получается, заболела на той стадии, когда должна была что-то делать в своей жизни, что-то менять…
Кадр из проекта «Голоса»
Мучает нереализованность, но это все равно лучше того, что было. Хотя у меня опять были мысли покончить с собой, но я понимала, что это может быть либо опять незавершенный процесс, либо я могу остаться уже калекой. Видимо, надо здесь на земле хоть что-то решить, сделать, довести до конца.
Ксения Кнорре Дмитриева
