(запоздалая рецензия)
Я спросила приятеля-телевизионщика с нечеловеческим кругом общения, знаком ли он с Гришковцом.
— Конечно, знаком, — ответил он, — а почему ты вспомнила?
Лет пять-шесть назад я бросила читать по-русски. Без всякой утилитарной цели укрепления английского. Нечего было читать — буквально. Перечитывать бесконечно то, что читала сначала в школе, потом в университете, потом еще раз в школе, еще раз в школе, еще раз в университете и еще раз в университете — никаких физических сил на это нет. Пролистать скудный объем российских новинок с моим скорочтением — его хватало на один перелет в Европу и обратно.
И пока я, высокомерно выпятив губу, пробегала в книжных магазинах сразу в отдел литературы на английском языке, на русском столько понаписали!
Как Филиппок, которого только что научили двигать пальцем по слогам, кинулась читать то, что написано за последние годы. Трудно поверить, но этим летом, например, я впервые прочитала Гришковца, Дину Рубину, «Зеленый шатер» Улицкой. В эти выходные взяла в руки книжку, которую, наверное, уже прочитали все — «Географ глобус пропил» Алексея Иванова.
До середины не верила, что он выдержит марку. До последней страницы ждала, что в лучших традициях Алексина, герои, пережив нехитрые испытания, перекуются, бросят пить, станут отличниками и начнут звать учителя по имени-отчеству. Но нет. Никто не играл на кларнете, не навещал всем отрядом, не говорил срывающимся, взволнованным голосом, и страшно подумать, куда бы предложили засунуть барабанщику его кленовые палочки подопечные Географа.
Радуюсь торжеству русского языка и литературы. Веселюсь, глядя на живучесть и неискоренимость. Не стану говорить, что Алексей Иванов — большой писатель. Не стану просто потому, что мерки у нас нечеловеческие. Мы, если сравниваем, то сразу с птицей-тройкой. Художественная литература — единственный, особенно для нас, для русских, способ осмыслить действительность, и мне казалось, что метод этот у нас давно утерян, что мы можем писать только светлых идеалах, а грустить о несбывшемся не-бывшем. Либо советская ходульность, либо мрак, либо чистое вранье.
…Исчерпана любая попытка движения, любой жест, любая идея; мы лупаем глазами и на вопрос «что делать?», твердо отвечаем: ничего делать нельзя — не то, что пользы не будет, вреда бы избежать.
Все поиски в прошлом: кто-то — в светлых 70-х, когда пели трогательные песенки, держась за руки, кто-то — в золотом девятнадцатом веке, я — с теми, кто закопался и ищет на сломе времен. Каждый не то, что идеализирует ту точку времени, которую рассматривает, выворотив шею, он просто заворожен ею. Среди руин стоим мы. Такие, какие есть. Не советские, не русские. Какая-то новая общность, которая живет на территории России.
Географ, герой Иванова, лихорадочно думает о своих учениках: учить их жизни я не могу, как пример себя предложить — еще хуже. Не приведи Господи, последуют этому примеру. Бросить их в воду — пусть плывут сами? Но как же, все-таки взрослый, все-таки учитель — должен что-то сделать. И он выбирает: вытаскивает за шиворот из воды и снова оставляет.
Писатель — как пузырек на застывшей поверхности коллективного бессознательного, по крайней мере, намекает, что какой-то процесс внутри идет.
«…не достать руками,
Не дойти ногами,
Город на Каме —
матушке — реке»
