Когда я только начинал свою церковную жизнь, и учился молиться по молитвослову, меня поразило, как много в молитвах, обращенных к Богу, говорится о грехе. Святые, составившие эти молитвы, постоянно исповедовали себя грешниками, ищущими милости Божией. Каждое утро мне следовало вспоминать перед лицом Божиим о том, что беззаконие мое я сознаю и грех мой всегда предо мною. Тогда мне это казалось раздражающим и странным — как это обычно и кажется раздражающим людям нецерковным.
Может быть, это просто часть церковного этикета — вроде архаической манеры называть себя «Ваш покорный слуга», когда на самом деле мы вовсе не состоим в услужении у собеседника? Нет, святые имели в виду ровно то, что они говорили — они (и мы) действительно грешники, испорченные и виновные, притекающие к Богу со смиренной просьбой о милости.
В этом есть нечто прямо противоположное тому, что мы привыкли делать. Игра в перебрасывание обвинений — грешник это не я, грешник это вот он (не виноватая я! он сам пришел!) — стара, как само грехопадение, в нее играют все — от ссорящихся супругов до правительств, обменивающихся дипломатическими нотами. У всех нас есть глубоко укорененная привычка, почти инстинкт, — пытаться оправдать себя и обвинить других. Часто люди находят какое-то болезненное утешение в чужих грехах: бульварная пресса с восторгом смакует скандалы, в которые попадают знаменитости, а особенное внимание привлекают моральные провалы тех, от кого люди опасаются услышать слова обличения, например, религиозных деятелей. Люди с радостью читают, что такой-то великий композитор был алкоголиком, а такой-то поэт отличался чрезвычайно беспорядочной личной жизнью. Газеты с радостью сообщают о падении любого человека — не обязательно даже верующего, — чьи моральные стандарты казались чуть выше, чем у других. В этом нет ни малейшей логики — чужие грехи ничуть не облегчают наших собственных, — но люди почему-то чувствуют себя комфортнее, когда получают некоторые основания сказать своим возможным обличителям: «А вы кто такие, чтобы порицать нас?»
Это стремление обезопасить себя, собирая компромат на тех, от кого сам ждешь обвинения, особенно ярко проявляет себя в отношении Церкви. Вера в то, что все священники дурные люди, а Церковь в целом преследует какие-то низкие цели и вообще живет обманом, провозглашается с истинно миссионерской ревностью — как будто люди лишатся опоры в жизни и последней надежды, если вдруг окажется, что это не так. Это действительно не так, но почему так отчаянно нужна вера в «плохую Церковь» ее противникам?
По той же причине — из желания заставить замолчать голос, который обличает — или хотя бы потенциально может обличить — в грехе. Но что такого страшного в этих обличениях для тех, кто в Бога не верит и, соответственно, греха не боится? Как-то я разговаривал с одним кришнаитом, который полагал совершенно ужасным делом есть мясо, особенно говядину. Его слова меня совершенно не задели — ну да, хорошую религию придумали индусы, а мне-то что? По мне, так вегетарианство вещь морально нейтральная: хотите быть вегетарианцами — будьте, но Господь Иисус вегетарианцем не был, а Библия дозволяет употреблять в пищу мясо, так что греха в этом нет. Но как-то в другой раз один знакомый указал на мой незначительный, но совершенно реальный проступок. Я почувствовал себя глубоко задетым — в голове у меня всколыхнулась волна всевозможных оправданий, я рассердился на моего знакомого и — уже почти на автомате — был готов отвечать в стиле «а ты-то кто такой?». В чем разница? Кришнаит указал мне на то, что я совершаю (в рамках его религии) ужасный грех, мой приятель — на незначительный проступок. Почему я был совершенно спокоен в первом случае и глубоко задет — во втором? Потому что во втором случае у моего обличителя оказался союзник внутри меня — совесть. В глубине души я понимал, что я был неправ.
Люди могут сколько угодно объявлять заповеди Божии «бессмысленными табу» — сама надрывность, с которой они это делают, свидетельствует об их неуверенности в собственной правоте. Антицерковные демонстрации, которые иногда можно увидеть в Западной Европе, поражают своей истеричной красочностью. Какие-то молодые люди в стрингах, выкрашенные c ног до головы золотой краской и с бутафорскими крыльями за спиной; пожилые мужчины, загримированные под монахинь; кричаще непристойные лозунги, яростные обвинения — так не реагируют на бессмысленные табу. Так реагируют на совершенно реальный стыд и боль, это реакция маленького ребенка, пойманного на чем-то явно скверном вроде воровства из чужого шкафчика — страх, ярость, истерика, вызывающая похвальба, ответные обвинения, уверения, что так поступают и другие…
Одна из претензий, предъявляемых Церкви, — это то, что «Церковь культивирует чувство вины». Это, конечно же, не так, но есть в этом обвинении один любопытный момент: культивировать можно только что-то уже существующее, имеющееся в наличии. Люди испытывают чувство вины — и испытывали его задолго до появления Церкви. До нас дошли гимны, в которых язычники умоляют своих богов о прощении грехов; описания сложных ритуалов, которые должны были это прощение обеспечить; пространные апологии, в которых древние цари оправдывали свои действия перед лицом богов и людей.
Чувство вины — такая же неотъемлемая часть общечеловеческого опыта, как старение, болезнь и смерть. Как и любое другое чувство, оно может принимать искаженные и болезненные формы, но оно свидетельствует об определенной реальности — в нас что-то сломано. С нами что-то очень сильно не в порядке. Почему же это так трудно признать?
Не по заслугам
Мы привыкли, что отношение к человеку определяется его заслугами — хорошие люди заслуживают нашей симпатии и привязанности, плохие заслуживают наказания. Если я сделал свою работу хорошо, я получу заслуженную плату. Если я не справился с ней, я не получу ничего, а возможно, еще и попаду под суд. Даже если в моей работе есть серьезные недостатки, мне лучше усиленно делать вид, что с ней всё в порядке: может быть, я как-нибудь и проскочу. Мне будет легче проскочить, если я сам буду уверять себя, что я все сделал как надо. Человек, который указывает мне на мой грех, делает это, очевидно, с единственной целью — причинить мне вред. Добиться, чтобы меня уволили с работы; чтобы меня бросили друзья; чтобы от меня все отвернулись; чтобы я сам проникся отвращением к себе и убил себя об стену. Обличение в грехе — акт агрессии, на который я должен реагировать решительной контратакой. Обличители хотят меня раздавить и уничтожить; я должен реагировать соответственно.
Библия возвещает весть настолько неожиданную, настолько противоположную всем нашим привычкам и ожиданиям, что при всей ее простоте ее бывает очень сложно усвоить. Это весть о благодати Божией. Благодать — абсолютно незаслуженное расположение Бога к неблагодарным и злым грешникам. Бог проявляет качество, которое в Ветхом Завете называется словом «хесед» — неотступная любовь, милость по отношению к тем, кто ничем этого не заработал. Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф 5:45). Люди всегда были склонны верить, что Бог любит хороших людей и ненавидит плохих; истина же состоит в том, что Бог любит каждое свое творение — и особенно каждого человека.
Бог никогда не ищет раздавить и уничтожить: живу Я, говорит Господь Бог: не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был (Иез 33:11). Он обличает в грехе, чтобы спасти и восстановить, принять нас и вернуть в Отчий Дом.
Говоря «я согрешил», мы разворачиваемся против течения, которому позволяли уносить себя всю жизнь, поворачиваемся лицом к истине, от которой обычно прячемся. Такое признание — акт доверия Богу. Мы верим, что Бог не ненавидит нас и не презирает. Он знает о нас всё — в том числе всё самое плохое — и продолжает любить нас. Он готов возиться с нами столько, сколько потребуется, и мы можем быть уверены, что у Него хватит на нас любви и терпения — если только мы сами не развернемся и не уйдем, Он приведет нас домой.
Поэтому исповедание греха — акт веры именно в смысле личного, сердечного доверия, подобно тому, как мы могли бы в трудной ситуации открыться близкому человеку, твердо зная, что сказанное нами не будет использовано против нас, что от нас не отвернутся с презрением, не забракуют, не бросят.
Людям кажется, что любовь должна непременно ободрить и утешить грешников, сказав им, что это вовсе и не грех, что так тоже можно делать — и современное общество именно такого «утешения» требует от Церкви. Но Церковь не может дать того, что ей не дал Христос, — а разрешения на грех Он не давал.
Христос предлагает грешникам прощение — и дает его радостно и охотно; но Он не дает позволения. Если мы согрешили — а это так — мы должны попросить и принять прощение. Если мы согрешили снова — опять исповедать наш грех и принять прощение. Но просить у Господа, чтобы Он признал грех позволительным, бессмысленно. Почему? Именно потому, что Он друг грешникам. Бог любит грешника — и именно поэтому никогда не станет мириться с его грехом.
Известный христианский философ Питер Крифт в одной из своих лекций приводит занятный пример. «Представьте себе, — говорит он, — что одна из моих студенток сообщает мне, что она собирается заняться проституцией. Наверное, я смогу мягко, вежливо, корректно объяснить ей, что это будет чрезвычайно глупо с ее стороны. А теперь представьте себе, что об этом мне сообщает моя родная дочь — наверняка мой ответ будет звучать не мягко и не корректно. Именно потому, что она — моя любимая дочь». Бог действительно нас любит — он не благожелательный посторонний, Он — небесный Отец. Ему не все равно, что мы из себя представляем и как мы себя ведем.
Его Закон — не набор произвольных требований, которые можно было бы, ради нашего удобства, пересмотреть. Это набор указателей, ограничивающий единственную дорогу, которая ведет к вечной радости.
Греческое слово «хамартия» — «грех» буквально значит «промах мимо цели». Если человек направлялся в деревню, где его ожидал ужин и ночлег, а вместо этого заблудился (заблудил, как говорили раньше) в лесу, он промахнулся мимо цели. Если он плыл в порт, а оказался непонятно где посреди бурного моря, с ним случилась та же беда. У этой беды могут быть разные причины — у нашего путешественника могли быть ложные карты или неисправный компас. Могло произойти и нечто намного худшее — он мог решить, что никакой деревни (или порта) впереди нет и заботиться о правильном пути вообще нет смысла.
Но сбиться можно только в том случае, если существует истинный путь и истинное место назначения — место, куда мы должны прийти, наш подлинный, вечный Дом. Многие современные люди не верят в реальность греха именно потому, что они не верят в реальность Дома — никакого предназначения у нас нет, жизнь — это путь в полное небытие, а на дороге в никуда заблудиться невозможно.
Здесь лежит различие между христианской и светской этикой — светская этика требует только воздержания от причинения явного вреда другим; христианская этика значительно объемнее — согласно ей, человек может нанести себе вред, который намного хуже смерти, и обрести благо, которое неизмеримо больше любой, самой долгой и счастливой, земной жизни.
Христианин должен быть как минимум законопослушным гражданином и хорошим соседом — но этот минимум совершенно недостаточен. Надо понимать, что гражданская добропорядочность еще не спасет нас, если мы строим нашу жизнь на неправильном основании и направляем ее к неправильной цели. Приведу пример. Фельдмаршал Эрвин Роммель, командующий немецкими войсками в Северной Африке в годы Второй мировой войны, был весьма умелым полководцем и порядочным человеком. Он соблюдал правила и обычаи ведения войны, гуманно обращался с пленными, не трогал гражданское население и вообще никакими преступлениями себя не запятнал. Он мог бы служить образцом воинского профессионализма и чести — если бы не одна роковая деталь. Он сражался на стороне Гитлера, и благодаря его верной и честной службе Гитлер погубил больше невинных людей, чем мог бы. Этот достойный в остальных отношениях человек согрешил — то есть «промахнулся» самым ужасным образом, посвятив свой меч одному из самых страшных злодеев в человеческой истории. Увы, личные добродетели еще не дают человеку гарантированной защиты от того, чтобы присягнуть неправильной стороне.
То, как человек сражается, — важно; но еще важнее — за кого он сражается. Евангелие требует от нас покориться истинному Царю, Иисусу Христу, и посвятить нашу жизнь Ему. Если мы не делаем этого, а отдаем себя кому-то или чему-то другому — мы грешим, трагически промахиваемся мимо главной цели своей жизни, того, для чего мы созданы.
Поэтому покаяние — не просто признание тех случаев, когда мы несправедливо обходились с другими людьми; это прежде всего — пересмотр курса, выбор правильной дороги, присяга правильной стороне. В христианской литературе много историй о Божией милости к явным грешникам — бандитам, проституткам, наркоманам, ворам — которые, по благодати Божией, обратились к трезвой и честной жизни.
Но было бы ошибкой думать, что приличный по мирским меркам человек не нуждается в покаянии. Мирская порядочность необходимое, но не достаточное условие для спасения — так, вести себя дисциплинированно на борту корабля важно, но недостаточно. Надо еще, чтобы корабль направлялся в гавань, а не на рифы.
Как говорит святой Иоанн Лествичник, покаяние есть отречение от отчаяния; как дополняет эту мысль святой Амвросий Медиоланский, «никто не станет каяться, если не будет уверен в милости и прощении». Возложив твердую надежду на милость Божию, мы можем смелее посмотреть в лицо нашей главной проблеме — греху. Всю нашу жизнь нам придется бороться с грехом — а также с привычкой к самообману, к отрицанию, к поиску виноватых. И в этой борьбе более всего нас будет укреплять уверенность в благодати Божией.
Да, мы грешники, испорченные и виновные, но Господь любит нас, умер за нас, и приведет нас в наш небесный дом, где мы наконец будем полностью исцелены и очищены для вечной радости.
«Ну что за труд сказать тебе: я согрешил», — увещевает Иоанн Златоуст. Великое освобождение, которое приходит с этими словами, навсегда избавляет человека от комплекса попавшегося ребенка — от самооправданий, от попыток обвинить других, чтобы как-то вывернуться самому, от надрывной похвальбы грехом. Исповедание греха открывает двери мира и небесной надежды. Как говорит псалмопевец, Когда я молчал, обветшали кости мои от вседневного стенания моего, ибо день и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: «исповедаю Господу преступления мои», и Ты снял с меня вину греха моего (Пс 31:1—5).
Источник — журнал «ФОМА».
