Христианство в творчестве Лескова – лекция Майи Кучерской (+Видео)
Майя Кучерская — писатель, литературовед и литературный критик, литературный обозреватель газеты «Ведомости». Кандидат филологических наук (МГУ, 1997), Ph.D. (UCLA, 1999). Доцент, заместитель заведующего кафедрой словесности ГУ ВШЭ. Лауреат Бунинской премии (2006), Студенческого Букера (2007).
Спасибо, что вы пришли в этот ненастный вечерок подумать вместе о Лескове. Дело в том, что я Лесковым занимаюсь уже много лет, но никогда не рассматривала его специально с этой позиции. Сегодняшнюю свою лекцию я бы скорее назвала «Лесков и христианство», чем «Христианство в творчестве Лескова». Наверное, уточненное название так и должно звучать – «Лесков и христианство».
Поскольку я филолог (помимо всего прочего, что я делаю в жизни), то для меня самое любопытное в Лескове – это его тексты, и лишь во вторую очередь его взгляды. Это, конечно, связано одно с другим, но я больше анализирую тексты, я смотрю, что в них происходит, я просто другого ничего не умею. Нас на филологическом факультете этому учили, я этим и занимаюсь.
Для меня эта тема – вызов, встряска. Очень полезная встряска, потому что те итоги, к которым я пришла после своих поверхностных размышлений о Лескове и христианстве, очень похожи на то, к чему я пришла, анализируя его тексты с точки зрения их устройства, образов, языка и прочего.
То, чему мне сегодня хотелось бы посвятить нашу встречу, – это вопрос о том, в чем же суть проповеди Лескова. Мы не будем сегодня говорить о том, чего в этой проповеди нет, хотя я знаю, что всегда есть немалое количество заинтересованных читателей, которым интересно смотреть на писателя с христианской точки зрения, с православной точки зрения.
Тем, кому важен этот аспект в Лескове, тех я отсылаю к замечательному исследованию Михаила Дунаева «Православие и литература», там есть большая глава, посвященная Лескову. Эта глава представляет собой критику лесковского мировоззрения и лесковской прозы с точки зрения ортодоксального православного христианства. Это вполне убедительная критика, но это работа, которую я просто не умею выполнять, потому что у меня другой инструментарий.
Мне всегда было важно, что мне хотят сказать, я хочу услышать то, что мне хочет сказать писатель. Критики Лескова с позиции правильного православного христианства сегодня не будет. Кроме того, это еще связано с тем, что я ни в коем случае не религиовед, не богослов, я не знаю, что такое правильное православное христианство, и не смею туда ступать.
Вообще Лескову не очень повезло. Сначала он был маргиналом, стал им уже при жизни, и на него смотрели с прищуром и говорили о нем сквозь зубы, начиная с начала 1860-х годов, почти сразу после того, как он вступил на литературное поприще, потому что он неудачно выступил с двумя статьями о пожарах и его обвинили в политическом доносе. Это не был донос, это была такая невинность начинающего, он не знал, как в газетах надо писать.
Он, начинающий литератор, приехал из Киева, и когда в Петербурге в 1862- м году летом началась серия пожаров, он написал в «Северной пчеле» несколько статей, суть которых сводилась к тому, что он призывал полицию выяснить, кто устроил эти поджоги, кто в этом виноват, действительно ли в этом виноваты студенты, как говорят об этом слухи. Он таким образом легализовал слухи, назвал возможных виновников, призвал полицию разобраться. Вся радикально настроенная молодежь и литераторы от него отвернулись, потому что он был не свой.
Он обиделся, уехал в Париж, написал антинигилистический роман «Некуда» – и пошло-поехало. Он навсегда остался маргиналом в литературной среде, он навсегда стал не своим для тех, кто тогда был законодателем мод. Из этого было печальное довольно следствие, что в советское время на него тоже не очень-то внимание обращали, потому что он был «не свой» тем, кто для советской власти стал своим, кого она считала радикалом. Он критиковал Чернышевского и Добролюбова, и это не могло понравиться советским издателям.
Его религиозные взгляды вовсе не изучались, это была совсем уж запретная тема. Единственное, на что можно было посмотреть в Лескове, – это на язык, на стиль, на сказ. Для этой позиции было хорошее оправдание: с этой позиции в нем можно было увидеть народного писателя, а если это народный писатель, то о нем можно говорить и его можно обсуждать. В области же Лескова и христианства(в нашей сегодняшней теме) почти полная пустота.
В этой пустоте стоит одна книга, одно дерево растет – это замечательное исследование (оно вышло совсем недавно) Татьяны Ильинской, называется оно «Русское разноверие в творчестве Лескова». Книга вышла в Петербурге в 2010-м году, в интернете есть выжимка из нее. Тех, кому интересна наша сегодняшняя тема с исследовательской точки зрения, я отсылаю туда, к этой книге. Там сказано очень много нового, учитывая, что об этом вообще почти ничего не сказано.
Я рассматриваю нашу сегодняшнюю встречу, как чтение Николая Семеновича, я буду зачитывать какие-то важные фрагменты и чуть-чуть их комментировать. Вот так мы и проведем, я надеюсь, приятно это время.
Вот первый фрагмент, это из самого Лескова, из его автобиографического сочинения, где он описывает много чего, рассказывает про свою жизнь, в частности про свои отношения с религией:
«Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала мирить во мне веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу. Матушка была тоже религиозна, но чисто церковным образом – она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни».
Я думаю, что здесь вы слышите иронию Лескова, но дальше она исчезнет:
«Отец ей не мешал верить, как она хочет, но сам ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия, о котором я, однако, знал, что он думал. Кажется, что он «творил сие в его (Христа) воспоминание». Ко всем прочим обрядам он относился с нетерпеливостью и, умирая, завещал «не служить по нему панихид». Вообще он не верил в адвокатуру ни живых, ни умерших и, при желании матери ездить на поклонение чудотворным иконам и мощам, относился ко всему этому пренебрежительно. Чудес не любил и разговоры о них считал пустыми и вредными, но подолгу маливался ночью перед греческого письма иконою Спаса Нерукотворенного и, гуляя, любил петь: «Помощник и покровитель» и «Волною морскою». Он несомненно был верующий и христианин, но если бы его взять поэкзаменовать по катехизису Филарета, то едва ли можно было его признать православным, и он, я думаю, этого бы не испугался и не стал бы оспаривать».
Насколько отец оказал огромное влияние на взгляды Лескова, мы сможем убедиться сегодня по мере нашего разговора, потому что этот тоже не самый цитируемый фрагмент довольно много раскрывает в Лескове, а не только в его отце. Это фрагмент первый, мы еще вернемся к отцу и к этой теме, а вот фрагмент второй.
Лесков уже взрослый, о нем уже вспоминают как об известном писателе. Это мемуары литератора Пильского, потом эмигрировавшего, которому написал другой литератор и критик Измайлов, писавший о Лескове, написавший большую книгу, но не закончивший.
«Измайлов посещал уже очень немолодого Лескова и рассказывал следующее. На столе у него был прекрасный крест на слоновой кости, чудесной работы, вывезенный из Иерусалима, вызвавший невольный вздох восхищения. Однажды в минуту откровенности Лесков, шутя, обратил внимание Измайлова на сделанное в скрещении кругленькое стеклышко, а приблизив крест к своим плохо видевшим глазам, Измайлов оторопел – там, за стеклышком, была вставлена совершенно неприличная картинка».
Мемуарист продолжает и рассказывает другую историю со слов Измайлова:
«Раз, зайдя к Лескову невзначай, Измайлов тихо переступил порог кабинета и увидел хозяина в неожиданном положении – Лесков стоял на коленях и отбивал поклоны. Измайлов осторожно кашлянул. Лесков быстро оглянулся, заерзал по ковру и растерянно быстро заговорил, как бы оправдываясь: «Оторвалась пуговица, знаете, все ищу, ищу и никак не могу найти», – и для вида стал шарить рукой по ковру, будто и в самом деле что-то искал».
Эта сцена описывается разными мемуаристами, которые вспоминают о Лескове, это уже 80-90-е годы, он уже пожилой человек. По-моему, эти два фрагмента прекрасно и точно обозначают два полюса. С одной стороны, религиозность и легкое примирение веры и рассудка, отец, который, может быть, и не очень церковен, но поет «Помощник и покровитель» и принимает причастие. С другой стороны, очень странный крест, скепсис и отрицание, но все-таки молитва на коленях перед иконами. Мы обозначим эти два полюса и будем между ними двигаться. Сейчас давайте снова обратимся к фигуре отца.
Семья Лесковых пережила страшную драму. Как известно, дедом Лескова был священник, его звали отец Дмитрий, он служил в селе Лески, это Брянский уезд. Село было довольно бедное, у отца Дмитрия было трое детей, один из них – отец Лескова, еще один сын и еще одна дочь. Как было положено, мальчики отправились в семинарию, они ее благополучно закончили… Один закончил, а другой нет. Одного брата убили в потасовке, поскольку нравы в семинарии были жесткие, было право кулака – кто самый сильный, тот и самый успешный.
Когда Семен Дмитриевич, единственный уже сын отца Дмитрия, вернулся домой из семинарии, первое, что он сообщил отцу, было, что он не пойдет в попы. Со слов Лескова: «Отец отказался идти в попы по неотвратимому отвращению к грязи». Какие страшные слова! Где он успел это отвращение в себе вырастить? Можно себе представить, что когда твоего брата убивают, может быть, на твоих глазах, то это не очень приятно, но дело не в этом. Вообще все, что мы читаем о семинарии тех лет… Это начало XIX-го века, 1810-е годы, осталось немало мемуаров семинаристов (не только «Очерки бурсы» Помяловского, но и другие).
Эти мемуары читать без ужаса и слез невозможно, потому что все описывают – угадайте что? Что описывают все? Как их били, разумеется. Главное событие семинариста – это розги. Били все время, били всегда, за провинности и не за провинности, особо изощренные преподаватели требовали, чтобы старшие били младших, и так далее. Они учились в этом кошмаре, нравы были жестокие. Судя по интонации этих воспоминаний, к этому привыкнуть было невозможно.
Этот кошмар продолжался даже до зрелых лет, до старших классов, пока наконец не кончался. О какой христианской любви тут может идти речь, о каком христианстве на практике? Ни о каком. Впрочем, справедливости ради, знаю одно исключение. Я много этих воспоминаний прочла, мне было интересно, кто были одноклассники отца Лескова Семена Дмитриевича, и одного нашла известного. Это его тезка Семен Раич, он поменял свою фамилию и стал Амфитеатров, и брат его Филарет был Амфитеатров (герой Лескова, между прочим, положительный герой).
Семен Раич был поэтом в душе, и он тепло вспоминал о той же самой Севской семинарии, где учился и Семен. Тепло он вспоминал, в первую очередь, об уроках латинского языка, там были хорошие преподаватели. И мы знаем еще о Семене Дмитриевиче, что он всю жизнь любил латынь, переводил Горация на русский язык, это служило утешением для него в тяжелые дни. Хорошие учителя встречались в семинариях, но общая атмосфера была не для нежных душ.
Словом, идти в попы Семен Дмитриевич отказался. Почему это было катастрофой, а не гибель брата? Потому что приход передавался из поколения в поколения, потому что выйти из сословия священнического было чрезвычайно трудно, это требовало оправданий, это была сложная процедура. Где родился, там и пригодился. Не принято было выходить.
Это случалось время от времени. Тот же Раич не стал священником, но по другим причинам: он слишком любил литературу, слишком любил поэзию, хотел этим заниматься. Ему выйти из сословия было крайне сложно, мы знаем, сколько он процедур прошел, в том числе он должен был вынужден прибегнуть к обману и сказать, что он болен, иначе бы не отпустили. Словом, приход остается без наследника, отец остается без сына-священника.
Отец Дмитрий был горячим человеком. По воспоминаниям, он немедленно выгнал сына. Тот не успел даже переночевать, выдохнуть после семинарских харчей. По семейному преданию, он ушел с сорока копейками меди, которые успела сунуть ему уже у ворот мать. Он не пропал, потому что науки в семинаристов вбивались крепко. Он обладал довольно широкими познаниями в самых разных областях. Конечно, он знал древние языки, конечно, он знал историю, немного словесность. И, естественно, он мог стать кем? Преподавателем, репетитором, кем он и стал. Потом он стал чиновником и прочее. Вот это семинарское учение, видимо, забыто не было никогда.
Вот эта нелюбовь к попам, о которой Лесков пишет, видимо, тоже осталась с ним навсегда. При этом эта была нелюбовь к попам во множественном числе. Среди друзей Семена Дмитриевича был Евфимий Остромысленский. Это священник, который преподавал Закон Божий самому Лескову. Они приятельствовали. То есть когда речь шла о конкретных людях, то любовь могла появиться и вернуться. Такой был отец.
Перейдем теперь к детству Лескова, к его юности, и к теме разноверия. С самого начала Николай Семенович был окружен разными изводами христианства, в первую очередь старообрядчеством. Старообрядцев и раскольников вокруг было очень много, он сам писал, что «Гостомельские хутора, на которых я родился и вырос, со всех сторон окружены большими раскольничьими селениями». И дальше он вспоминает, как он тайком бегал на их тайные службы, его пускали, но, конечно, скрывал это от родителей, потому что это было страшной тайной.
Раскольники – это важная часть жизни всего XIX-го века, а именно в 1860-е годы, когда Лесков сформировался как литератор, эта тема стала одной из самых обсуждаемых в публицистике и журналистике. Почему? Потому что 60-е годы XIX-го века – это время либерализации, время освобождения во всех областях. В частности, заговорили об освобождении женщины, освободили крестьян и стали активно обсуждать гражданские права старообрядцев, потому что они были в этих правах поражены. Словом, интерес к раскольникам и старообрядцам очень рано начался и сопровождал Лескова всю жизнь.
Лесков испытывал интерес не только (сразу, забегая вперед, скажу) к старообрядцам, но и к самым разным видам ответвлений христианства. Такое ощущение, что он все время ходил с металлоискателем и искал клад: где правда, где золото, где это лежит? Подносит металлоискатель к старообрядчеству: есть здесь? Есть, безусловно. Те работы, которые он написал о старообрядцах, выдают его огромную симпатию к раскольникам. Почему? Это не значит, что он был слеп и не видел их ограниченности, догматизма, часто жестокости по отношению к окружающим (жестокие посты, телесные наказания). Все это описывается в «Печерских антиках», в частности, и не только. «Запечатленного ангела» я даже не упоминаю, потому что это известное классическое произведение Лескова о жизни старообрядческой общины.
Он все видел, но он видел в них и их невероятную искренность, их бескомпромиссность, их желание жить по слову Божию, их ревность, он не мог это не оценить. В 1863-м году по поручению министра народного просвещения Головнина он отправился в Псков и Ригу, где изучал старообрядческие школы. Ему нужно было составить записку для министерства о раскольниках, о раскольничьих школах, но в итоге…
Записки о раскольниках он составил, они были написаны, но в итоге это оказались работы гораздо более широкие, чем то, что от него требовалось. Суть их, если свести в некоторый концентрат, заключается в том, что Лесков всячески протестует против ограничения гражданских прав раскольников, подчеркивает, что это ни в коем случае не сектанты, а часть нашего общего христианского русского мира, и говорит о том, что присоединяться к православию раскольники должны добровольно, не нужно их заставлять.
Вот это то, на чем он настаивал всегда, начиная с ранних лет: никакого насилия в вере, это свободный выбор каждого. В этом смысле он тоже проповедовал крайне немодную позицию по отношению не только к официальной Церкви, что понятно, но и к радикально настроенным кругам тоже, потому что они предпочитали в старообрядцах видеть оппозиционеров власти, им это было в них приятно. Лесков же всячески подчеркивал, что они к власти были лояльны и тем более к ним надо относиться милостиво.
Если это и заблуждение, то надо им дать возможность прожить и пережить его самостоятельно. На мой взгляд, очень выразительно иллюстрирует отношение к старообрядчеству Лескова сцена в «Печерских антиках». Там есть эпизод приезда государя в Киев. Киев тоже был очень разноплеменным и разноверческим городом, в том числе там были и старообрядцы.
Вот как Лесков описывает старца Малахию, который ждал, что когда государь взойдет на новопостроенный мост (он ради этого моста во многом и приехал, это было огромное и важное событие в жизни города), то он повернется к реке, покажет два перста и скажет, что вот какое должно быть истинное исповедание. При этом старец Малахия был уверен, что это не фантазия, а правда. Вот что случилось из этого всего. Во-первых, Лесков описывает, как он был одет:
«Одеян он был благочестивым предковским обычаем, в синей широкой суконной чуйке, сшитой совсем как старинный охабень и отороченной по рукавам, по вороту и по правой поле каким-то дрянным подлезлым мехом. Одежде отвечала и обувь: на ногах у старца были сапоги рыжие с мягкою козловою холявою, а в руках долгий крашеный костыль; но что у него было на голове посажено, тому действительно и описания не сделаешь. Это была шляпа, но кто её делал и откуда она могла быть в наш век добыта, того никакой многобывалый человек определить бы не мог. Историческая полнота сведений требует, однако, сказать, что штука эта была добыта почитателями старца Малахии в Киеве, а до того содержалась в тайниках магазина Козловского, где и обретена была случайно приказчиком его
Скрипченком при перевозе редкостей моды с Печерска на Крещатик. Шляпа представляла собою превысокий плюшевый цилиндр, с самым смелым перехватом на середине и с широкими, совершенно ровными полями, без малейшего загиба ни на боках, ни сзади, ни спереди. Сидела она на голове словно рожон, точно как будто она не хотела иметь ни с чем ничего общего».
Когда появляется государь на мосту и вдруг останавливается посередине, старец впадает в неистовство, падает на колени.
«Он буквально был вне себя: «огонь горел в его очах, и шерсть на нём щетиной зрилась». Правая рука его с крепко стиснутым двуперстным крестом была прямо поднята вверх над головою, и он кричал (да, не говорил, а во всю мочь, громко кричал):
– Так, батюшка, так! Вот этак вот, родненький, совершай! Сложи, как надо, два пальчика! Дай всей земле одно небесное исповедание.
И в это время, как он кричал, горячие слёзы обильными ручьями лились по его покрытым седым мохом щекам и прятались в бороду… Волнение старца было так сильно, что он не выстоял на ногах, голос его оборвался, он зашатался и рухнул на лицо своё и замер… Можно бы подумать, что он даже умер, но тому мешала его правая рука, которую он всё-таки выправил, поднял кверху и все махал ею государю двуперстным сложением… Бедняк, очевидно, опасался, чтобы государь не ошибся, как надо показать «небесное исповедание».
Я не могу передать, как это выходило трогательно! Во всю мою жизнь после этого я не видал серьёзного и сильного духом человека в положении более трагическом, восторженном и в то же время жалком».
Вот эта картинка отлично иллюстрирует отношение Лескова к старообрядчеству. Серьезный, сильный духом человек, но трагический и жалкий. Лескова занимали не только старообрядцы, интересовали его и скопцы, и молокане, но особую симпатию он испытывал к штундистам (это такая протестантская ветвь, возникшая на юге России, преимущественно в Малороссии). Непонятно до конца ее происхождение.
Название «штундизм» связано с немецким корнем «штунде», означающим не просто «час», но и «час молитвы». Штундисты были протестантами, они не признавали священство, не признавали они и таинства в нашем понимании, но у них было две важные ценности.
Во-первых – Библия, читали они ее постоянно, изучали ее, независимо от сословия. Во-вторых, они проповедовали практическое христианство. Они считали, что главное – жить по Евангелию и делать христианские дела. И то, и другое было Лескову очень близко. И то, и другое он считал достойным подражания. И того, и другого ему очень недоставало в православии. Он посвятил штундистам немало своих публицистических работ, где тоже без всякого страха выражал им всяческое уважение.
Штундизм – это тема, которая появляется в самых разных его рассказах. Вот «Некрещеный поп», тоже очень показательный для Лескова рассказ. Оказывается, что совсем необязательно быть крещенным, чтобы стать священником, не это главное. Правда, потом его герой признан все-таки крещенным, если вы помните по сюжету. Лесков не настаивает на том, что это таинство свершилось, это ничему не помешало, его герой стал одним из самых лучших и любимых пастырей своей паствы.
Завершая этот круг хождения по разным верам вместе с Лесковым, коснемся еще и толстовства. Толстым Лесков был очарован без меры. Это было уже в поздние годы. После того, как Лесков прочитал ключевые работы позднего Толстого, где тот рассказывает, в чем его вера, Лесков, кажется, в Толстого просто влюбился. Все, что говорил Толстой, ему было близко. Он настаивал на встрече, они встретились, и это была довольно удачная встреча, судя по всему. Почему? Потому что Толстой потом записал про него, что он очень умный человек. Лесков уже в этой своей любви остановиться не мог, закидывал Толстого письмами бесконечной длины.
Лесков написал Толстому десятки писем, а Толстой написал ему шесть. Некоторые из них очень короткие. Словом, не то, чтобы не было взаимности, но, конечно, снизу вверх смотрел Николай Семенович на Льва Николаевича, хотя, любя его, во многом разделяя его взгляды на Церковь, он не любил толстовцев. Чем дальше, тем больше. Уже в самом конце своей жизни говорил: «Льва Николаевича Толстого люблю, а толстовцев нет».
Можно представить, как его раздражала важное для толстовцев и для их жизненных практик обращение, когда они шли и занимались столярным делом, пытались сблизиться с народом. Лесков это воспринимал как маскарад, называл их ряжеными. Он слишком изнутри народ знал, в отличие даже от Льва Николаевича. Лесков совсем к другим кругам принадлежал, и он видел в этом фальшь. Толстовцев не любил, но все-таки с Толстым до конца жизни сохранил самые почтительные отношения.
На этом мы завершаем эту часть, из которой можем заключать, что искал Лесков правду повсюду. Искал в разных направлениях и все-таки настойчивее всего и дольше всего в православии. Вот об этом мы и поговорим. Конечно, я сегодня не успею и не смогу рассказать обо всех его рассказах и романах, где так и иначе эта тема присутствует. Остановлюсь на самых ключевых.
Тут мы не можем обойти стороной роман «Соборяне» – единственный роман в русской литературе, где главными героями являются священники, других таких романов мы не знаем, только Николай Семенович нам это подарил. Есть, конечно, «Братья Карамазовы», где появляется старец Зосима.
Есть «Рассказ отца Алексея» Тургенева. Но роман, в центре которого – протоиерей Савелий Туберозов, тихий, кроткий священник Захария Бенефактов и дьякон Ахилла Десницын, – такой роман один. Он уникальный. Лесков его бесконечно переписывал. Сохранилось множество черновиков. Первая редакция романа называлась «Чающие движения воды».
Публикация была приостановлена Лесковым – он не мог стерпеть сокращений, которые Краевский делал в романе в «Отечественных записках», оборвал публикацию. Вскоре она возобновилась в другом журнале – «Литературная библиотека», уже под названием «Соборяне», и опять оборвалась, журнал закрылся. Наконец, роман был закончен и вышел. Его очень трудно читать.
Я знаю, что у него есть некий круг поклонников, но не признаться себе в том, что это трудное чтение, не может никто. Там нет сквозного сюжета, там нет таких ярких и интересных приключений, за которыми можно было бы следить, что удерживало бы наше внимание. Это роман, которому Лесков дал подзаголовок «Романическая хроника». Здесь, таким образом, как бы нет ярко выраженных завязки, кульминации и развязки, то есть они есть все равно, но их надо прочувствовать и видишь их не с первого чтения.
Этот роман – подарок Лескова нам. Во-первых, здесь выведено духовенство. Во-вторых, Лесков не просто описал двух священников и одного дьякона: он сумел уловить типы. Это невероятно трудная вещь. У меня часто спрашивают на разных читательских встречах: «Кто сейчас герой нашего времени? Есть ли герой нашего времени?» Хороший вопрос.
Ответы я разные придумываю, один я придумала только вчера. У нас нет Лермонтова, чтобы увидеть героя нашего времени. Чтобы увидеть героя нашего времени, нужно обладать очень высокой степенью зоркости и чуткостью к истории, к сегодняшнему дню, к веяниям. Ей обладал не только Лермонтов, ей обладал, например, Тургенев. Тогда это возможно – в этой толпе современников увидеть того, кто может стать представителем времени, и увидеть его как представителя целого поколения и таким образом сразу описать тип.
Лесков тоже сделал невозможное: он описал несколько типов священников. Его Савелий Туберозов – это тип пылкого священника, который горит. Его ближайший родственник в литературе – протопоп Аввакум, к слову о старообрядцах. Написано немало замечательных работ (в частности Ольгой Майоровой), которые показывают, что Лесков пользовался житием протопопа Аввакума, когда сочинял этот роман, то есть он лепил своего персонажа во многом с Аввакума. Это раз.
Два – богатырь дьякон Ахилла, он немножко не интеллектуал, прямо скажем, не слишком, может быть, начитан и умен, но у него очень доброе сердце, он уверен, что многие проблемы можно решить с помощью просто физических сил. Жизнь его в этом разочаровывает. Третий – Захария Бенефактов, кроткий и тихий священник, который принимает последнюю исповедь Савелия.
Каждый из них – это типаж. То, что Лесков сумел их описать, говорит о его писательской глубине и зрелости. О чем «Соборяне»? Конечно, я не буду пересказывать (впрочем, отсутствующий) сюжет этой книги. Замечательно про «Соборян» написал критик Волынский. Настолько замечательно, что я прочитаю его мнение об этом.
«Лесков таинственно отвлекает внимание читателей от подробностей к чему-то высокому и важному. Ни на минуту мы не перестаем следить за развитием одной большой, сверхчувственной правды, которая как-то невидимо приближается к нам и неслышно овладевает душой».
Вы знаете, лучше об этом романе не скажешь, потому что невидимая и неслышная правда этого произведения – это и есть главное в нем. Савелий Туберозов ищет, где эта правда скрыта. Очень нежно описана Лесковым матушка Туберозова, это такая идеальная патриархальная пара, у них нет детей, и это представляет предмет его горя и скорби.
Но главное для него не это, а тот застой, который его окружает: все омертвело. Никто движения воды не чает, в том-то и дело. В конце концов, пройдя очень долгий путь, Савелий Туберозов произносит проповедь, которая и становится началом его конца. Он произносит в церкви проповедь, которую даже нам Лесков не дает возможность услышать, мы только читаем конспект этой проповеди.
Как Савелий ее произносил – мы не знаем. О чем эта проповедь? Ее фрагменты раскиданы по разным дневниковым записям Савелия, и поэтому я не буду цитировать только проповедь, я процитирую некоторые его дневниковые записи. Вот одна, часть которой стала очень знаменитой и все время цитируется. Он пишет в своем дневнике:
«Домик свой учреждал да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство на Руси еще не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегой своим, отцом Николаем, и был удивлен, как он это внял и согласился. «Да, — сказал он, — сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но еще во Христа не облекаемся». Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается».
В этом состоит его главная боль, и проповедь, с которой он выходит к своей пастве, – об этом, о том, что все оглохли, ослепли и не желают во Христа облечься, а только крестятся формально. Еще одна сторона этой проповеди вот в чем состоит. Савелий Туберозов попадает в грозу – это одна из самых ярких сцен романа. Гроза грозит ему смертью, он выживает, когда гроза заканчивается, но он видит, что дерево, которое рядом с ним стояло, подрублено, как на корню, и оно придавило ворона. Ворон хотел спрятаться в ветвях дерева, но погиб. Савелий Туберозов пишет:
«Сколь поучителен мне этот ворон. Там ли спасение, где его чаем, – там ли спасенье, где оной боимся?»
Вот куда движется его мысль. В том ли направлении мы смотрим? В проповеди же, говоря об этом, он еще и следующее произносит:
«Следуя Его божественному примеру, я порицаю и осуждаю сию торговлю совестью, которую вижу пред собой во Храме. Церкви противна сия наемничья молитва».
Таким образом, против чего протестует Савелий вместе со своим автором? Против унижения духовенства, против равнодушия и невежества паствы, против ослабления связи между пастырем и паствой, против церковной лжи. Все это – изобретения Николая Семеновича. Все это активно обсуждалось тогда, в 1860-е годы, в церковной публицистике. Исследователи даже смотрели рукописи и видели, что некоторые газетные вырезки приклеены к рукописям Лескова, это то, что его питало и чем он так болел. Последние слова Савелия:
«…они здесь…божие живое дело губят…».
Он погибает совершенно ни за что, лишь в последнюю секунду ему привозят прощение и его можно отпеть в облачении, потому что за его смелую проповедь он был запрещен в служении и вскоре после этого умер. Здесь мы уже видим постепенный отход Лескова от Церкви, но он состоится еще не сразу и еще не скоро. На мой взгляд, ключевой рассказ для нашей темы – это рассказ «На краю света».
Прямо скажем, это один из моих любимых текстов. Я напомню в двух словах сюжет. Этот рассказ будет в центре сегодняшней беседы, потому что в нем все сошлось и в нем мы слышим выстраданную позицию Лескова по отношению к христианству, Евангелию и прочее. Это история о том, как православный епископ отправился в качестве миссионера на русский север и желал обратить в православие как можно больше дикарей. Кончилось все тем, что один из этих дикарей преподал ему такой урок, из которого он заключил, что, оказывается, свет Христов сияет вовсе не только в христианах и он не обязательно скрыт в крещении, а вот в этом простом дикаре, спасшем ему жизнь, он тоже присутствует.
Лесков эту мысль очень красиво доказывает. Собственно, рассказ начинается с беседы епископа, которого слушают несколько человек, они говорят о разных изображениях Христа, и заканчивается этот рассказ следующими словами, это уже самый финал:
«Поцените же вы, господа, хоть святую скромность православия и поймите, что верно оно дух Христов содержит, если терпит все, что Богу терпеть угодно. Право, одно его смирение похвалы стоит; а живучести его надо подивиться и за нее Бога прославить.
Мы все без уговора невольно отвечали:— Аминь».
Вот здесь, мне кажется, самое главное слово – «Аминь». Все, что рассказал епископ о своих страшных приключениях, в которых он чуть не погиб, воспринято слушателем как проповедь. Лесков, безусловно, это подает как проповедь. Это, конечно, не только проповедь героя рассказа, а это проповедь самого Лескова.
Что же нам Николай Семенович здесь хочет сказать? Первое, что бросается в глаза в этом рассказе, – это огромное количество источников, на которые он ссылается. Я просто перечислю то, что он здесь цитирует: Книга Бытия, книга Исхода, книги ветхозаветных пророков, Евангелие, Откровение Иоанна Богослова, Деяния апостолов. Тут все понятно, все канонично.
Дальше он обращается к отцам Церкви, к проповедникам и использует не только молитву Кирилла Туровского, например, или поучение Кирилла Иерусалимского, или Исаака Сирина, но и ссылается на Тертуллиана, еретика, и на немецкого философа и мистика Карла Эккартсгаузена, и на античную и буддистскую мифологию, и на фольклор. Количество того, что он цитирует, – бесконечно. За этим, конечно, стоит идеологическая картина мира Лескова: последней правды, может, и нет, ее могут спеть все только хором.
Самым неожиданным в этом списке источников становится ссылка на Вергилия. Она звучит в одном из кульминационных мест рассказа. Уже епископ спасен, ему его дикарь, с которым они попали в страшную бурю и чуть не погибли, уже принес еды. Он смотрит вокруг, и вот что он видит:
«И в этом раздумье не заметил я, как небо вдруг вспыхнуло, загорелось и облило нас волшебным светом: все приняло опять огромные, фантастические размеры, и мой спящий избавитель представлялся мне очарованным могучим сказочным богатырем. Прости меня, блаженный Августин, а я и тогда разномыслил с тобою и сейчас с тобою не согласен, что будто «самые добродетели языческие суть только скрытые пороки». Нет; сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству; он, не зная апостольского завета Петра, «мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение». Авва, отче, сообщай себя любящему тебя, а не испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким ты по благости своей дозволил и мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю твою. Нет больше смятения в сердце моем: верю, что ты открыл ему себя, сколько ему надо, и он знает тебя, как и все тебя знает:
Largior hic campos aether et lumine vestit
Purpureo, solemque suum, sua sidera norunt! –
{Пышнее здесь эфир одевает пространства в убранство пурпурного света, и познают люди здешние солнце свое и звезды свои! (лат.)}
подсказал моей памяти старый Вергилий, – и я поклонился у изголовья моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его мерзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы я спал, обнявшись с пустынным ангелом».
Здесь очень много любопытного. Здесь, как кажется, епископ и Лесков ссылаются на слова апостола Павла из Деяний апостольских о жертвеннике. Из Вергилия он цитирует открыто. Почему здесь Вергилий появляется? Можно для себя это понять и вообразить. Потому что Вергилий на особом счету в христианской культуре. Мы знаем, что он написал четвертую эклогу, которая христианскими комментаторами была интерпретирована, как предсказание рождения Христа. Это эклога, входящая в большую книгу Вергилия «Буколики», где описывается приход божественного младенца, который принесет благоденствие миру.
Более скептические исследователи говорят о том, что эта эклога посвящена рождению наследника в императорском доме и видеть здесь предсказание прихода Христа невозможно. Интересно, что эта эклога пишется на самой заре новой эры.
Я не буду сейчас в это погружаться, говорить о том, что на самом деле имел в виду Вергилий, потому что важна его репутация в культуре. Она такова, что Вергилий – это языческий поэт, который сумел увидеть что-то, что не может увидеть языческий поэт. Поэтому Данте взял его в свои проводники, и именно Вергилий вел Данте по кругам ада. Другого сопровождающего для христианского поэта Данте не нашлось.
Так же, как Вергилий приблизился к пониманию, что есть Христос, так и язычник, в понимании Лескова, может приблизиться к познанию Бога. Наверное, здесь параллель эта не случайна. Пустынный ангел здесь появляется, да? Здесь это тоже не какая-то оговорка, а явная проекция на изображение Иоанна Предтечи, на котором в виде ангела в звериных шкурах изображается Иоанн Креститель. Опять самая неожиданная проекция, потому что Иоанн Креститель спроецирован на дикаря, которого надо крестить.
Как это возможно вообще? Это возможно, потому что это происходит в рассказе Лескова. Получается, что в каком-то смысле крестит дикарь епископа, а не наоборот. Наверное, я не буду погружаться в другие нюансы этого замечательного рассказа и лишь добавлю одну деталь. Чуть раньше, до той сцены, которую я прочитала, есть еще одна, которая много объясняет в отношении Лескова к христианству и к миссионерству. Вот как видит епископ своего спасителя. Он уже заждался и уже распрощался с жизнью, а тот уже появился на горизонте:
«Опишу его вам как умею: ко мне плыла крылатая гигантская фигура, которая вся с головы до пят была облечена в хитон серебряной парчи и вся искрилась; на голове огромнейший, казалось, чуть ли не в сажень вышины, убор, который горел, как будто весь сплошь усыпан был бриллиантами или точно это цельная бриллиантовая митра… Все это точно у богато убранного индийского идола, и, в довершение сего сходства с идолом и с фантастическим его явлением, из-под ног моего дивного гостя брызжут искры серебристой пыли, по которой он точно несется на легком облаке, по меньшей мере как сказочный Гермес».
Вы видите, здесь все собрались, да? Здесь собрались и языческий бог Гермес, и индийский идол, здесь дикарь выглядит, как митрополит в бриллиантовой митре, – это все и есть смысл той проповеди, которую произносит владыка перед своими слушателями, а Лесков перед нами. Гармонический мир для Лескова тогдашнего, Лескова 1870-х – это мир, вмещающий в себя разные культуры, разные языки и взгляды. Высшее начало, которое может объединить и примирить все это, – вне зависимости от того, какую религию исповедует в данный момент человек и на каком языке он говорит.
Обращаясь к сюжету, в котором сталкиваются разные языки и культуры, Лесков декларирует существование вневременных универсальных истин, для выражения которых нужны средства большие, чем может дать один язык и одна культура. Понятно, что рассказ об этих истинах неизбежно должен включать в себя заимствования из разных языков и разных культур. По сути это рассказ еще ведь и о миссионерстве. Лесков таким образом говорит еще и о многоязычии, о том, что апостол должен говорить на всех языках, в зависимости от того, с кем он сейчас говорит.
Хотелось бы на этом остановиться, но не могу, потому что потом отношения Лескова и Церкви и православия менялись… Все-таки рассказ «На краю света» явно православию не противоречит, недаром он продается в церковных лавках, хотя, если вчитаться… Затем Лесков уходил от Церкви все дальше, в 1875-м году, два года спустя после рассказа, он замечательно написал своему знакомому в письме:
«Зато меня подергивает теперь написать русского еретика — умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей».
Это желание написать роман о еретике так и не осуществилось, но поиски Лескова продолжались и продолжались все-таки за пределами Церкви. Куда он пошел дальше искать истину? Он стал искать человека.
Последний сюжет сегодня – это сюжет, связанный с поиском праведников. Конечно, он искал их гораздо раньше. Тот же Савелий Туберозов, все главные герои «Соборян» и герои «На краю света» – это уже вполне праведники, но где-то в 1880-е годы Лесков осознал это как задачу – искать этих людей и описывать. Он сам очень смешно и очень язвительно рассказал об обстоятельствах того, как ему эта идея пришла в голову, в предисловии к сборнику, который так и назывался «Три праведника», он вышел в 1886-м году. Он пишет в предисловии:
«При мне в сорок восьмой раз умирал один большой русский писатель. Он и теперь живет, как жил после сорока семи своих прежних кончин, наблюдавшихся другими людьми и при другой обстановке».
Дальше он рассказывает о той беседе, которая состоялась между ним и этим писателем (речь идет о Писемском, он его не называет). Говорят они о следующем. Писатель говорит, что его пьеса запрещена, а Лесков ему объясняет, что всем понятно, что он тут над всеми насмеялся, всех высмеял, что же он теперь хочет?
«— За то, что вы, зная наши театральные порядки, описали в своей пьесе всех титулованных лиц и всех их представили одно другого хуже и пошлее.
— Да-а; так вот каково ваше утешение. По-вашему небось все надо хороших писать, а я, брат, что вижу, то и пишу, а вижу я одни гадости.
— Это у вас болезнь зрения.
— Может быть, — отвечал, совсем обозлясь, умирающий, — но только что же мне делать, когда я ни в своей, ни в твоей душе ничего, кроме мерзости, не вижу, и за то суще мне господь бог и поможет теперь от себя отворотиться к стене и заснуть со спокойной совестью, а завтра уехать, презирая всю мою родину и твои утешения.
И молитва страдальца была услышана: он «суще» прекрасно выспался, и на другой день я проводил его на станцию; но зато самим мною овладело от его слов лютое беспокойство.
«Как, — думал я, — неужто в самом деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто все доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других писателей, — одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одной дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой читатель?»
Мне это было и ужасно, и несносно, и пошел я искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трех праведных, без которых «несть граду стояния», но куда я ни обращался, кого ни спрашивал — все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот, и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они, думаю себе, или неправедны — все это надо собрать и потом разобрать: что тут возвышается над чертою простой нравственности и потому «свято господу».
И вот кое-что из моих записей».
Дальше читатель переживает некоторое потрясение, потому что в этот сборник праведников Лесков включил не только рассказы, которые не вызывают вопросов, кто там праведник (например, «Инженеры-бессребреники» – это история о прекрасных людях, или истории о учителях, преподавателях, или «Кадетский монастырь»), но и «Очарованного странника» и «Левшу».
Если вы помните содержание «Очарованного странника», который убил трех людей, среди прочего, то возникает вопрос: какой же он праведник? В «Левше» тоже непонятно, кто праведник: левша? Он же алкоголик, во всяком случае, пьяница. В общем, лесковские праведники, как всегда у Лескова, очень неоднозначны.
Я уже произнесла слово «неоднозначность» – это то, на чем Лесков всегда настаивает, в том числе при разговоре о христианстве, о праведнике, о вере. Невозможно выставить оценки явлениям, событиям, людям. Невозможно их оценить с одной точки зрения, их надо оценивать со многих точек зрения. Его праведники, действительно, – странные люди, совершенно не обязательно симпатичные.
Как правило, Лесков опять оказывается очень глубок в их описании. Отсылаю вас, например, к рассказу «Однодум», где описывается человек безупречный, квартальный, он честно выполняет свою службу, он читает Библию, он знает ее наизусть. Когда приезжает губернатор и тому кажется, что губернатор недостаточно благоговейно вошел в храм, то он наклоняет в поклон этого губернатора и призывает его быть более смиренным. Губернатор его потом вызвал, поговорил с ним и понял, что это человек особенный.
Тем не менее, один из критиков написал об этом герое: «От него веет холодом», – в этом есть правда тоже. Этот абсолютно правильный человек, конечно, не слишком думает о тех, кто вокруг, и так истово служит истине, что в итоге опять никаких акцентов Лесков тут не ставит. В итоге по его вине умирает его мать, потому что он праведник, потому что ему говорят: «Твоя мать не должна стоять на базаре и продавать пирожки», – это был ее смысл жизни, она пекла пирожки и их продавала.
Сначала это был способ просто питаться, а затем и смысл жизни. «У тебя не должна стоять мать на базаре», – как это аргументировали, мы не знаем, но он ее убрал с базара, и она вскоре умерла – смысл жизни исчез. Так вот, лесковские праведники тоже очень неоднозначны, как и все у него.
Подытоживая, скажу еще вот о чем. Являясь проповедником любви, действенного добра, практического служения людям и считая, что подлинный писатель рожден для того, чтобы ускорить наступления Царства Божия на земле, Лесков, конечно, во многом шел путем Гоголя, Гоголь тоже всегда так хотел сделать.
Для Лескова, помимо Толстого, в поздние годы всегда был важен опыт Гоголя и его «Переписка с друзьями», которую Гоголь написал, чтобы Россию просветить. Некоторые единомышленники у Лескова были, но поиски его были все же уникальными. Мы ни у кого больше не найдем такого истового желания изобразить хорошего человека, доброго и светлого. Князь Мышкин у Достоевского, Алеша Карамазов у Достоевского, Платон Каратаев у Толстого, да, но это не осознано как главная задача.
Лесков же видел в этом свою цель. Он никогда не мог от христианской темы отойти, он никогда ее не оставлял. В конце жизни он продолжал об этом писать. Все его истории, которые он аранжировал, все о том же: не обязательно быть крещеным, не обязательно быть правоверным, истина Христова может воссиять в любом сердце и в любой момент.
Таким образом, перед нами очень, я бы сказала, современный писатель-мыслитель, потому что он проповедует вещи, которые для нашего уха сегодня звучат нормально и привычно, а тогда это было не так. Вера в терпимость, в бесконечную свободу, в право каждого верить так, как он считает нужным. Нетерпимость к форме, приоритет духа над буквой и неоднозначность.
Смысл его проповеди в том, чтобы мы все время сомневались, чтобы думали, верили Христу и не всегда верили людям, верили Евангелию, а не его интерпретациям и задавали себе тот же вопрос, что и Савелий Туберозов: там ли спасение, где его чаем?
Спасибо!
Вопросы аудитории
– Мне кажется, что одна из главных ваших тем – это протест против формализма в понимании веры, против формализма в Церкви. Я хотела у вас спросить, вы лучше знаете современную литературу: есть ли в современной литературе кто-то, кто эту тему тоже развивает, кого можно тоже почитать?
– Я думаю и ничего придумать не могу, потому что у нас людей, пишущих на православную тему, очень мало. Мало писателей, в этом глубоко заинтересованных. Я не скажу, что у нас мало верующих писателей, но писателей, которым, как для Лескова, христианство – это воздух…
Его можно осуждать, вот Михаил Дунаев написал разоблачительную статью. Хорошо, может быть, в чем-то Лесков был неправ перед православным христианством, но он был так горячо заинтересован в этом! Сегодня таких просто нет, я смело говорю: их нет.
У нас есть авторы, которые пишут на православные темы, но их книги все-таки очень осторожные, как правило. Лесков бесстрашно шел по буреломам, не оглядывался никогда и ни на что. Я сегодня не нахожу никого, кто вот так бы свободно мыслил, в том числе и об этом – о формализме в Церкви.
Есть замечательный роман Евгения Водолазкина «Лавр», это история о святом, вышедшая в прошлом году, всем ее очень рекомендую. Эта книга уникальна. Это жизнеописание средневекового святого, написанное современным языком, написанное совершенно бесстрашно, потому что под ногами этого святого иногда начинают скрипеть пластмассовые бутылки из XXI-го века, но это не воспринимается как какой-то диссонанс, а воспринимается как то, что времени нет и не будет. Я бы не сказала, что там вопрос стоит о форме и о свободе, это просто аромат свободы и все. Это творческая иллюстрация такой свободы и свободного отношения к христианству. Вот так я отвечу.
– Помните, у Лескова есть небольшой рассказ «Чертогон»? Я не поняла: это стеб или это искреннее восхищение сильным покаянием? Что это?
– Спасибо вам за напоминание об этом рассказе, это замечательный рассказ. По-моему, это тоже такой (возьму смелость на себя это сказать) автопортрет Николая Семеновича. Сейчас напомню вам его сюжет. Это история о том, как один очень состоятельный купец сначала всю ночь гуляет по полной, а потом идет и кается перед иконой, кается так же страстно, как он гулял.
Рассказчик в растерянности – и то, и другое. Это Лесков, он сам был все время раздвоен. По-моему, то, что я прочитала в начале, очень это хорошо иллюстрирует. Он страстно верил, и жил, и молился.
Я бы не сказала, что это сатира, это рассказ про русского человека. Что такое вера у русского человека? Это безмерность! Широк русский человек. Наверное, если на первом месте у меня рассказ «На краю света», то на втором у меня рассказ «Чертогон». Я его обожаю. Он абсолютно неоднозначен, опять же ничего не понятно. Плохо, что он гулял всю ночь? Да не плохо, просто это так!
– Расскажите об отношении Лескова к Иоанну Кронштадтскому.
Раздражал он его, вот и все! Даже не сам Иоанн Кронштадтский, а атмосфера. Лесков к чудесам, вслед за своим отцом, относился с большим скепсисом. Не то чтобы он в них совсем не верил, но он считал, что их гораздо меньше, чем людям этого хочется. То, что должен явиться Иоанн Кронштадтский и совершить чудо, – это его сердило.
Да, мы здесь встречаемся с таким интересным случаем: невстреча двух современников – Иоанна Кронштадтского и Лескова – и такое глубинное непонимание. Все-таки, кажется, хоть я и избегаю говорить, что Лесков что-то там не понял, но тут приходится признать, что увидеть святого в Иоанне Кронштадтском, как в священнике, он не смог.
Дмитрий Брянчанинов хорош до того момента, пока он не стал монахом; когда он стал Игнатием – все, для Лескова его больше не существует. В «Полуночниках» речь идет уже об Иоанне Кронштадтском, да, он такой там. В «Полуночниках» не просто карикатура появляется, а есть и признание некоторых его достоинств, но явно многое Лесков в Иоанне Кронштадтском не увидел.
Спасибо большое! Надеюсь, что мы не зря провели это время вместе. Всем желаю почитать Лескова, всего доброго!
Фото: Дмитрий Кузьмин
Видео: Виктор Аромштам
Просветительский лекторий портала «Правмир» работает с зимы 2014-го года. Среди лекторов – преподаватели духовных и светских вузов, учёные и популяризаторы науки. Видеозаписи и тексты всех лекций публикуются на сайте.