Было это лет двадцать семь назад… Наступало 31 декабря, следом за ним виднелось Рождество, а ёлочки дома не было. Из двушки-новостройки в неближнем Подмосковье, где наше молодое семейство с двумя малышами тогда обитало, ожидая третьего, муж отправлялся на службу в семь утра, а возвращался после одиннадцати. Наверное, ёлочные базары были – где-нибудь ближе к центру, но спозаранку и к полуночи не работали. Денег муж на ёлку не пожалел бы, хотя их не было от слова «совсем»: я пребывала в третьем декрете подряд, а жалованья мужа едва хватало на пропитание… Мы не тужили; вместо фруктов для детей я чистила и резала луковку и оставляла на блюдечке на кухонном столе: желающий подкрепиться мог залезть, взять ломтик и съесть. К обеду «фруктик» обыкновенно был съеден.
Итак, наступало 31 декабря, а ёлки не было. К тому времени мы относились к встрече Нового года без фанатизма: тут тебе и пост, и переезд туда, куда никто в гости не доедет, и безденежье… Конечно, были припрятаны заранее подарочки, а дети знали Рождественские сказки: как наутро открывают дверь в гостиную, а там – ёлка… Ни телевизора, ни телефона у нас не было; дети слушали пластинки с волшебными сказками, им читали книжки и показывали диафильмы. Красоту бытия дополняло и то, что мы жили на седьмом этаже с окнами на настоящий старый сосновый лес. Лифт, как правило, не работал, и каждый выход с малышами на прогулку превращался в многозадачный квест, а сочетание прогулки с покупкой и доставкой домой продуктов – в авантюрное предприятие.
Вот и новогодний вечер; дела переделаны, дети вымыты, уложены, песни спеты, свет погашен, спят – а ёлочки-то нет! Муж припозднился (они как раз сдавали конкурсный проект комплекса на Поклонной горе); сели мы с ним пить чай, я ему и вываливаю – насчёт ёлочки. Нету, говорю, её, а дети, между прочим, ждут! Он схватился за голову: я, говорит, бестолковый, забыл, забыл совсем! Что за беда, – отвечаю, – детки спят, лес за окном, какую-нибудь завалящую ёлочку спроворим. Муж качает головой: в автобусе как раз говорили, что милиция перед праздниками ходит и ловит в лесу елочных порубщиков. Не дрейфь, – говорю, – под самыми окнами они не шарят! И быстренько так натягиваю на своё шестимесячное брюхо мужнин свитер (как раз по колено) и штаны (собственные, единственные на тот момент). Короче, взяли мы самошитую вельветовую сумку, с которой муж в Ленинку заниматься ходил, положили в нее пилку типа «лобзик» и вышли за добычей.
Перешли дорогу – тут тебе и лес, где гуляем каждый день. Только лес этот старый: высокие сосны и лиственный подлесок, а ёлок нету. Пришлось углубиться. Пошли большие ели, под ними чахлый подлесок: тощие лысенькие ёлочки, жалкие, как мышиные хвосты; ветки сухие почти до самых макушек, лишь наверху немного живых, с хвоей. А мороз забирает. Д-давай, – говорю, – с-срежем у самой хилой ёлки верхушку, будет маленькая ёлочка «настольного» формата. Повздыхали мы над бедными ёлушками, да и срезали себе украшение праздника сантиметров сорок длиной. Давай, говорит муж, сунем ее в сумку! Нет, – отвечаю, дрожа, – она и так жалкая, куда ее еще мять… И потопали мы по тропинке к дому, думая, не проснулись ли детки, пока родители «ходят на дело»; да только через пару шагов прямо на нас вышли двое с фонариками, в белых новеньких казенных полушубках. Совсем молоденькие. Пройдемте, – говорят, – граждане; нехорошо это вы, граждане, поступаете; стыдно, граждане; предъявите, граждане, документики!..
Посадили меня с вещдоками – сумкой с лобзиком и елочкой – в милицейский «козлик» на заднее сиденье, а мужу велели скоренько явиться в отделение с паспортами для установления личности и составления протоколу. И поскакал бедный муж рысью домой за паспортами, представляя, как меня сейчас запрут до утра в холодную, а я отправилась с патрулем кататься по всему городку, в тихой панике уверенная, что малявки проснулись, плачут, открыли окна, простыли, вывалились с седьмого этажа и еще повернули изнутри замок так, что муж не может открыть дверь… Катались мы, наверное, час, потому что, когда меня привезли в отделение, я замерзла как цуцик, а муж куковал там уже минут сорок, доставая составлявшего протокол пожилого капитана жалостными рассказами о спящих детках и конкурсном проекте, который забрал все силы и время и оставил семейство без основного атрибута праздника…
И тут привезли меня. Глянул на меня капитан и велел патрульным везти малолетку домой, но они ему разъяснили, что я-то и есть тот самый подельник-порубщик, о котором ему по рации сообщали, вот и вещдоки налицо. Капитан посмотрел на меня еще раз и увидел брюхо. Увидел лобзик. И наконец, увидел ЁЛКУ (реденькую, жалкую, 40 см длиной). Он вздохнул. Он собрал листки с протоколом, сложил, порвал, кинул в корзину.
Идите, – сказал нам капитан (и не грешите, добавила я про себя), отдал мужу паспорта, а потом произнес краткую выразительную речь в адрес наших поимщиков, по счастью, уже отбывших к месту несения своей героической вахты.
Мы выскочили из отделения, как зайцы из лодки деда Мазая. Домой было бегом по морозу с полчаса, и мы резво поскакали вдоль пруда, но через минуту я повернула назад, сунулась к капитану в дежурку и, указывая на сиротливый вещдок на полу, пропищала, – Можно?
– Да уж, забирайте, – буркнул капитан, – если по дороге еще остановят, скажите: я разрешил.
И на праздник у нас была ёлка.
