Интервью с иереем Димитрием Туркиным

— Отец Димитрий, воспитывались ли Вы в православии?
— Нет, семья была не верующая, о вере и церкви почти не говорилось. Иногда были разговоры с отцом, и он рассуждал так: если признать существование Бога, то нужно пересмотреть все мировоззрение, а поскольку уже сложившийся материалистический взгляд считался единственно правильным, то путь веры мыслился как несамостоятельный, а следовательно, ложный путь. Поэтому когда вопрос о вере возникал, то он решался обычно в отрицательном смысле. При этом мои родители, люди еще довоенного поколения, были крещенными с детства.

— Как Вы пришли к вере?
— Я пришел к вере уже достаточно поздно, принял Крещение в 26 лет. Решение было полностью осознанным, твердым, хотя и достаточно сложным. Обращение к вере было, с одной стороны, внезапным, а с другой стороны, к нему все было подготовлено самой жизнью. Нужно признать, что родители мои были честны, порядочны, старались помогать ближним, т.е. были в своем роде благочестивы, но вне церковного понимания этого слова, и меня воспитывали в тех же добродетелях, которые обычно называют общечеловеческими ценностями.

— Которые раньше были христианскими…
— Именно так. Здесь я хочу сделать отступление, которое имеет значение для понимания роли воспитания в христианской жизни. Обычно под воспитанием подразумевают средство передачи нравственного опыта от одного поколения к другому. Добродетели передаются из рода в род как духовный капитал, утверждаются родительским словом и примером их собственной жизни и впитываются ребенком путем послушания и подражания родителям. Если вера в семье была деятельна, проявлялась через церковную жизнь, она не может разориться сразу, даже если человек перестает ходить в храм, исповедоваться, причащаться. Его добродетели сразу не исчезают, и вера не проходит, она может быть передана и следующим поколениям, но не в прежней полноте. Вера начинает растрачиваться, как любой капитал, который не восполняется, или рассеиваться, как свет при прохождении через некую среду. Чем плотнее среда, тем более рассеивается свет. Так и добродетели: чем плотнее греховная среда, в которой мы живем, тем больше они рассеиваются, свет добродетелей угасает, капитал веры растрачивается с каждым новым родом. Если человек не восполняет свою личную веру церковностью, то с каждым родом христианские добродетели становятся слабее и слабее, а через два-три поколения угасают почти полностью.

Мои родители воспитывались среди людей, имевших веру, сами старались жить добродетельно, но уже вне христианства, и хотя не могли переступить через свои принципы, но и объяснить их не могли. Я же воспитывался и жил вне христианства, и добродетели были для меня во многом формальным принципом, от которого при необходимости можно было бы и отступить. А уж воспитать в собственном ребенке эти добродетели вне веры мне было, как думается, невозможно.

— Батюшка, расскажите, так что же Вас привело к вере?
— Сначала была неосознанная потребность в духовной жизни, которая вложена в каждого человека, и реализуется она в жизни каждого по-своему, но обычно через какие то трудности, проблемы. И у меня были такие проблемы, которые я не мог решить своими силами, потребовалась помощь Свыше. В какой-то момент появилась молитва к неведомому Богу: «Господи, если Ты есть, помоги мне!» Прошение было исполнено, может быть не совсем так, как хотелось, но исполнено. Воспитанная во мне честность по отношению ко всему, а, значит, и к Богу, Который подал мне знак своего благоволения, говорила мне, что я должен был чем-то отплатить за помощь. И я решил принять Крещение. Но я не побежал сразу в первую же церковь, а хотел подготовиться, все узнать.

— Батюшка, а как получилось, что молитва была к неведомому Богу, а Вы решили принять именно православное христианство?
— Для меня как-то сразу стало понятно, что истинный Бог — это Бог христианский. В предыдущий период жизни, еще в армии, чувствовались последствия чтения атеистической литературы, скептицизм. Но к моменту обращения все как-то в сознании усложнилось, и примитивные атеистические идеи я уже не принимал за чистую монету. Поиска «восточной мистики» или чего-то подобного тогда уже не было. Оказалось, что среди круга моих знакомых были люди верующие. Я обратился к моей бывшей сокурснице по институту, которая ходила в храм. Она откликнулась и обещала познакомить меня с батюшкой. Это был о. Артемий Владимиров, служивший тогда в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке. Еще будучи не крещеным, я стал ходить в этот храм на службы, слушать проповеди, начал прислушиваться к советам о. Артемия. В результате мы договорились, что он меня крестит. Причем от этого решения до крещения прошло достаточное количество времени: с осени до весны. Помню первую для меня Пасху: я был еще некрещеный, была очень долгая служба, и отстоял я ее с большим трудом. После Пасхи батюшка меня крестил. Встреча с таким человеком, как отец Артемий, дала очень мощный импульс к дальнейшему продвижению в вере. Он всегда ставит конкретные задачи и говорит о вещах, западающих в душу. Он говорит о добродетелях, о совершенствовании жизни, и говорит не отвлеченно, а так, что ты понимаешь: если не пытаться делать то, что тебе говорится, то ты не будешь иметь никакого отношения ни к церкви, ни к этому священнику; все это чужие для тебя понятия и явления. А тебе хочется быть ближе, быть с Богом, с этим батюшкой. И ты становишься к нему ближе не потому, что часто берешь благословение и буквально держишься за его руку, а потому что стараешься выполнять то, что он говорит. А от духовника уже требуется, чтобы он знал свое чадо и ставил ему такую задачу, которую тот способен решить.

— Что изменилось в Вашем мировосприятии?
— Изменилось многое, но все постепенно. Главное — чтo меня изменило! О роли священника я уже сказал. И, конечно же, меня перевернуло Евангелие, поставило все с головы на ноги. Каждое обращение к этой книге проясняло мне мою жизнь. Если Евангелие не стало для нас критерием истины, то можно сказать, что христианство в нас в самом зачатке, направление к истине еще не обнаружилось. В-третьих, богослужение и Таинства. Об этом нужно говорить особо, но если кратко, то храм и служба — это то, что созидает новую личность. Особенно важно это понять в начале христианского пути. Потому что где еще, как не на богослужении в храме, человек приобщается великой тайне — Церкви Христовой.

— Батюшка, как отнеслись к вашему воцерковлению окружающие: семья, родные, коллеги?
— На работе сложностей не было, а дома все было не очень-то просто: я крестился примерно на год раньше, чем моя супруга. Но все же мы вместе шли по пути поиска духовности. Я крестился вместе с сыном, мне было 26, ему 4 года. И при всех сложностях у нас с супругой было единодушие. Родители мои, к сожалению, восприняли крещение не одинаково. Мама раньше поняла нас, а от папы какое-то время скрывали наше крещение. Но и позже мы вели себя во многом неправильно: собственных успехов не было, но виделось, что другие живут неверно… Новообращенные часто бывают жестоки, ригористичны с ближними, требуют от всех благочестия…

— …как говорит митр. Антоний Сурожский, все вокруг должны срочно спасаться
— И спастись даже раньше нас. К сожалению, все это присутствовало и в нашей жизни. Это выражалось в виде споров, взаимных осуждений. Спорить о предметах веры с человеком, не готовым принять ваше мнение, уже само по себе не является делом благочестивым, потому что в споре, к сожалению, не достигается его главная цель — приведение человека к истине веры. Миссионерство состоит не в споре — оно в примере собственной жизни. Свидетельством этого являются многочисленные эпизоды жизни русских святых-миссионеров. Они были любящими отцами для местных жителей, и те, как дети, любили их и верили в Бога. То же требуется от нас в наших семьях. Обратившись сами, мы должны помогать людям уверовать не посредством убеждения, а через внимательное участие в их жизни, порой в самых простых бытовых вещах. Как сказал о. Артемий: «Мы должны быть как «солнышки» для ближних: несмотря на то, что кто-то закрывается от солнца рукой или плюет на него, оно все равно всем светит». И никакими даже самыми убедительными словами нельзя заменить такое отношение к людям. Тут есть еще один момент: обращение каждого человека к Богу глубоко лично. Может быть, у него есть желание и возможность угодить, послужить Богу каким-то особым образом: сознательным терпением скорбей, лишений, болезней, а не тем, что он именно сегодня должен идти в храм, как того хотим мы, ближние его. В Евангелии говорится, что Господь принимает и в предпоследний час пришедших. Ведь мы внутреннюю работу человека над собой обычно не видим. Может быть, сейчас это обращение только готовится, изменения накапливаются, и вера скоро проявится.

— Батюшка, а как Господь призвал Вас к служению?
— Это было одно из чудесных явлений в моей жизни. Как учится говорить младенец? Он же не понимает, что его учат, не отслеживает этого, а просто повторяет то, что слышит — звуки, слова. Так и у меня происходило со священством. Мысль послужить в священном сане в меня вложил Бог. Я свое желание не культивировал, не стремился к его исполнению, даже немного ему противился, поскольку считал, что для меня это невозможно. Но желание это так давило изнутри, что стало распирать мою душу, и я просто не мог сдерживать его. К тому времени я уже два года занимался иконописью, все как-то хорошо складывалось. Впервые за последние годы я почувствовал себя на своем месте, появилось любимое дело, первые результаты. В деревне, где мы снимали дачу, был полуразрушенный храм. Я стал ходить туда читать акафисты. Ходил и как-то подумал: «Что же это, храм пустой, надо служить». И мысль эта запала, начала требовать реализации и очень меня мучила. Но я, к сожалению, даже духовнику этого не говорил, не дерзал. Я поехал в Вологду, к мощам преподобного Димитрия Прилуцкого, с тем, чтобы там получить решительный ответ, какой обычно получают от духовников или старцев. Поехал, помолился там, немного потрудился. Я решил задать этот вопрос монастырскому духовнику, игумену Гурию. Вечером после праздничной всенощной, накануне престольного праздника, духовник исповедовал монастырскую братию. И я тоже подошел, исповедался и задал свой вопрос о том, как мне быть с моим желанием священства. А батюшка, пожилой уже и очень уставший, дремал в это время. Я не сразу это понял и вопрос задал. Он что-то сказал, прочитав разрешительную молитву, я даже не понял, что, но не стал испытывать его терпение. Наутро литургия, я причастился и уехал домой, спокойный, умиротворенный. Беспокойство пропало.

И так еще месяца два я спокойно прожил. Я тогда жил в Ховрино, мой сын учился там в гимназии при Знаменском храме, и я стал иногда ходить в этот храм. И как-то в конце Великого Поста я стою, молюсь за колонной в храме, вдруг настоятель о. Георгий вызывает меня на солею и говорит: «Не думали ли Вы послужить Богу в священном сане?» Это было чудо! Все прежние мысли пробудились снова, но уже была ясность. Я позвонил духовнику. Он сказал, что принимает завтра экзамены в семинарии в Лавре, там, мол, и встретимся. А я не спросил, где, а Лавра-то не маленькая, потеряться можно. Приезжаю, думаю — надо мощам прп. Сергия поклониться, зашел, в притворе написал поминальные записки, поднял голову, а в проеме входа в храм стоит батюшка о. Артемий. Вместе к мощам и приложились. Возвращались вместе и в машине поговорили. Он благословил, и на весеннего Николу я вошел в Алтарь, а в декабре того же года был уже посвящен в сан диакона.

— Изменилось ли что-то в отношении к миру с принятием сана?
— С принятием сана многое изменилось. Во-первых, в сане меняется сам образ делания, занятие другое, в первую очередь — служение. Диаконом я был 8 лет, все время в храме, все время на виду. Во-вторых, человек в подряснике и поневоле — авторитет для многих. Люди обращались за помощью, и даже до принятия мною сана просили у меня совета. Я старался помогать, и развилась потребность помогать. Это необходимое качество для священника. Забота о душе — основное занятие священника, если оно соединено с желанием этого делания, — другого счастья и желать не надо. Но все это очень непросто. Когда участвуешь в чужой судьбе, то берешь на себя ответственность. И всегда есть опасность навредить. Душа человека — не предмет, который поломал, а потом склеил. Священнику надо быть крайне осторожным.