Снег
За три дня января Краснодарский край накрыло снежной лавиной в 40 сантиметров, и все исторические рекорды количества выпавших осадков были побиты.
В эти дни снег шел плотной стеной, транспорт не ходил, школы отправили детей на каникулы. В городских пабликах размещали фото креативных снеговиков, машины застревали на трамвайных рельсах, аэропорт отменял, заворачивал, задерживал рейсы. Провода обрывались, дорожки не чистились — типичный коллапс в российском регионе во всей красе.
За окном деревенского дома моих родителей громко переругивались соседские собаки.
С раннего утра мужчины расчищали от снега тротуар и дорожки во дворе, а он все шел и шел.
Через пять часов должны были привезти из морга тело моего отца.
В этом погребении, в этих похоронных делах я вдруг четко увидела связь между моей страной и человеческой смертью. Они столкнулись буквально лицом к лицу.
Если раньше я осознавала связь «действующая власть — поликлиника», «действующая власть — очередь в детский сад», «действующая власть — суд / цены в магазинах / школа / армия / пенсия / химиотерапия», то теперь я знаю, как выглядит лицо моей страны на похоронах.
Я встретилась со всеми, кто олицетворяет эту власть, провожая человека в смерти.
И я бы хотела, чтобы мои дети никогда не получали этот опыт, чтобы моя память не перешла им по наследству…
Госпитализация
Отец остро болел несколько дней. Задыхался, часто ходил в туалет, падал, его рвало.
Он почти не ел и почти не спал. Ему было 72 года. Мы подозревали инфаркт, и это был не первый его инфаркт.
Скорую моя мама в станице в 12 километрах от Краснодара никак не могла дождаться. Даже после звонка на горячую линию минздрава врач приехал только спустя три часа. Но это оказался не врач скорой, а доктор станичной поликлиники, с собой он привез только тонометр и стетоскоп.
Доктор сказал что-то в духе: «А что вы хотели — возраст, причин для госпитализации не вижу», — и отправил на следующий день делать ЭКГ. Человека, который падал и которого рвало.
На следующий день двое моих престарелых родителей сделали отцу ЭКГ в станичной больнице: там сказали, что мест нет и надо ждать еще три дня.
Мама рассказывала, что в ночь перед госпитализацией отец опять упал, и она умоляла стрелки часов идти быстрее, чтобы ему, наконец, помогли.
В этот день ей исполнялось 70 лет.
В больницу они приехали в 9 утра. Тест на ковид отцу не сделали, а сделали какую-то капельницу.
В 17:50 ей позвонили и сказали, что он умер.
Через 15 минут перезвонили: «Срочно приезжайте, мы вызвали перевозку в морг!»
«У нас ничего нет, мы же больница»
Мама позвонила мне совсем не в себе: «Юля! Мне плохо! Юля, приезжай! Папа умер, что мне делать?»
Она плакала, задыхалась, и я понимала, что она одна там точно не справится.
Дорога в такси (снегопад, вечер пятницы) заняла 1,5 часа.
Я боялась всего: что мама потеряет сознание, что ей нагрубят, что она переплатит, что не разберется, что ей будет остро больно, а никого рядом нет. Я боялась всего, что могло случиться с одинокой несчастной пожилой женщиной в таком горе в больнице…
Умоляла ждать меня дома, а мама то бросала трубку, то рвалась бежать туда, то выключала телефон…
Она прожила с ним 47 лет. Ее сердце буквально разрывалось от горя.
Когда я подъехала, моя мать тенью сидела в маленьком больничном дворе.
Мы зашли в двухэтажное здание. Все скромно, тихо, убого. В коридоре — несколько любопытных.
Я посадила ее на кушетку между этажами и бросилась к постовой медсестре: дайте капли, успокоительное, что угодно!
— У нас ничего нет, мы же больница! — юная девочка сама не знала, что делать, оказалось, это был ее первый случай смерти.
Ее звали Анастасия. На этаже она была одна.
Больше никого, кто производил бы впечатление человека, знающего, что именно нужно делать, как говорить с родными, как их подготовить — не было.
Только мы и растерянная медсестра-ребенок.
Эту картину я хотела бы развидеть, но не могу
Она открыла дверь палаты.
Пока еще не включился свет, я заметила что-то большое на полу и подумала: только бы это был не он! Не может быть, чтобы на полу…
Свет зажгли. И это был он.
Груда человеческого тела под желтой застиранной больничной простыней.
Наискосок, как будто его тут и бросили. Он лежал так, что обойти его было нельзя, только перешагнуть. Никто не решился.
Мама упала на колени.
И тут же открылась дверь.
На меня смотрели двое парней в синих латексных перчатках. Вид у них был угрожающий, в руках — носилки. Они приехали, чтобы забрать тело в морг. Носилки буднично сгрузили у палаты.
Я потребовала время на прощание. Я сказала: «Нам нужно 20 минут».
— Они не могут ждать! — нервно затараторила подбежавшая врач паллиативного отделения. На больницу из двух этажей медработников в этот момент оказалось двое: девочка Анастасия и врач Гуля.
Никто из них не действовал по протоколу. Как встретить, что сказать, сколько времени выделить на прощание, как подготовить тело, какие лекарства должны быть под рукой… Не было никакого протокола. Схема была простая: умер — вывезти.
Так мы и стояли. Я в палате у двери, прижав ее спиной. Медработники с угрожающими парнями нервно за дверью.
Мама на полу возле тела.
Она почему-то очень просила у него прощения, за то, что он умер так, в больнице, на полу…
— А как, кстати, он умер? — спросила я у девочки Анастасии (самой растерянной, самой неопытной и самой юной в этом аду).
— Он упал… Нас позвали больные, мы прибежали, пытались сделать реанимационные мероприятия…
— Какие?
— Ну, капельницу поставить… Но понимаете, он же умирал, вены сжались, он задыхался, мы не смогли…
Как он упал, так и остался лежать. Старыми больничными тряпками ему связали руки, ноги и подвязали подбородок.
Отец — гордый, яркий мужчина (совершенный красавец до самой старости) лежал с подвязанной тряпкой на макушке узлом, с задранной футболкой, в той позе, в которой упал, с запавшей челюстью.
Думаю, вряд ли я смогу это развидеть, хотя очень бы хотела.
«Простынь отдайте!»
Парни нас торопили, сказали, что перевозка стоит 5 000 рублей.
— Это дорого.
— Ну давайте три, мы понимаем…
— У вас будут чеки, вы вообще кто? Вы, вероятно, осуществляете услуги для морга и больницы?
— Мы (неразборчиво) «Ангел». Чека нет, могу вам написать на бумаге… И я могу, кстати, позвонить главврачу и договориться, чтобы справку о смерти с телом вам отдали сразу, без морга…
Кто бы сомневался.
3 000 рублей со скидкой за то, чтобы гражданина страны отвезти в холодной «Газели» на грязных досках из государственной больницы, где он умер, в государственный морг безо всяких чеков. Вот и весь твой путь, папа, а ты как думал?
И это я еще торговалась… А сколько бы потребовали с 70-летней убитой горем женщины?
Я попросила увезти маму, чтобы она не видела, как выносят тело, расплатилась и сказала, что мы готовы.
— Простынь! Простынь отдайте! — завопила какая-то женщина в ночной сорочке и халате нараспашку.
— Вы кто?
— Я — сестра-хозяйка!
— Нет, я не отдам вам простынь, я не позволю вам вынести его на улицу непокрытым. Это человек.
— А где нам простынь потом взять? Вы тут не командуйте!
— Я вам заплачу, и лучше от меня отойдите.
Пауза, ушла думать.
Кричит из коридора:
— 500 рублей дайте, мы купим простынь!
— 200 дам и устыдитесь, что у вас (!) в больнице (!) нет ничего, чтобы отправить в морг умершего человека…
— А у нас такое редко! Вот в первый раз!
Бедная моя мама… Как хорошо, что ей не пришлось это слушать.
Как хорошо, что папа не видел, что страна пожалела ему простыню.
Григорьевна
Мы вынесли тело и погрузили его в «Газель», на какие-то доски…
Выбежала девочка Анастасия: «А подушку? Подушку вы не забрали?»
Какой-то дикий абсурд, где я должна была думать о еле стоящей на ногах матери, о том, как она прощалась с отцом на больничном полу, о простыне, о подушке, о 5 000 рублей, о том, не упадут ли эти угрожающего вида парни с носилками с лестницы, как они положат его в «Газель», но только не о том, чтобы стоять, плакать и осознавать, что сейчас с нами произошло.
Это был поздний вечер пятницы. Нам сказали, что бесплатно, по закону, тело может лежать в морге четыре дня. И впереди у нас выходные, чтобы все организовать, потому что морг в выходные не работает. Ведь люди умирают исключительно с понедельника по пятницу в рабочие часы.
Утром в субботу мы приехали в ритуальный магазин. Нас встретила типичная станичница. Кругленькая, добродушная, простая. Она смотрела телевизор, уютно устроившись среди венков и всей похоронной атрибутики. Я попросила убавить звук телевизора.
Все эти венки, гробы, кресты — очень пугали.
— Как вас зовут?
— Григорьевна.
«Ну начинается…» — подумала я.
Сейчас будет торг в самой простодушной манере: это дорого/дешево, на покойниках не экономят, закатанные глаза («Я такого никогда за пять лет не видела») и бездушный чес кеша.
Григорьевна немного попыталась это все продемонстрировать, но потом как-то быстро под нас подстроилась.
— Этот крест не берите, он армянский… Табличку прикрутим, венки подпишем, вот есть покрывала за 800, а есть за 3 500 и обязательно православный набор!
Она оказалась человеком дела. Сухо и по существу объяснила все, что нам нужно было купить, а в конце умело продала услугу «все включено». Не все, конечно, процентов 50.
Есть вещи, которые семья должна делать сама, например, выбрать место на кладбище, заказать поминки, купить алкоголь.
Чек она обещала передать с парнями, которые привезут гроб с телом. Но, понятное дело, потом всем было не до чека. Парням нужно было заплатить отдельно (за выгруз тела для прощания и за погрузку обратно — 2 000 рублей).
Григорьевна свое дело знала. Я бы выписала ей премию за сервис. Все продала, скидки не сделала, иллюзию, что все упаковано — умело создала. Из всех людей на этом пути она показалась мне настоящим ангелом. На бумажке с телефоном было написано: «Т. Лена».
Дорогая тетя Лена, продолжайте. Вы на своем месте, вы нам помогли как умели, и у вас было человеческое лицо…
Оставив Григорьевне по самому скромному прайсу (покрывало за 800, а не за 3 500, венки за 1 000, а не за 6 000, подушку за 350, а не за 800) около 43 000, мы поехали на кладбище.
Кладбище
— А государство должно предоставлять место на кладбище бесплатно? — спросил мой брат.
— Мама, у тебя есть пожелания по поводу места? — спросили мы.
— Я бы хотела, чтобы недалеко и не рядом с мусоркой…
Мы были совершенно не в курсе, растеряны и задавали друг другу наивные вопросы.
Выбора в принципе, конечно же, не было. Новые (свежие) могилы — это всегда далеко.
Но на нашем станичном кладбище к этим новым могилам еще и не было дороги. Сотрудница кладбища — девушка-тень только пожимала плечами: когда сделают — не знаю.
Так что все мамины опасения были с нами: мусор, стройматериалы и вероятная весенняя грязь от стройки. К могиле можно было подойти по доскам, которые пролегали через канаву, вырытую вдоль всего ряда новых могил.
Хорошо и красиво лежал только снег.
Одно бесплатное место на кладбище выдают, но копка могилы стоит 10 000 рублей.
Компенсация от государства за рытье могилы — 6 000 рублей в течение месяца.
Купить сразу два места для последующего захоронения можно только с оградкой. Стоит это от 22 000 до 40 000 рублей.
Согласно чеку продают, конечно, не землю, а оградку определенного размера.
Мы оставили на кладбище 32 000 и поехали в столовую.
Там нам все организовали быстро, умело, с деловой хваткой.
Скромные поминки в станичной столовой без алкоголя (было просто, вкусно, сытно, зябко, рядом кто-то обедал, но быстро ушел) — обошлись на 15 человек в 8 250 рублей. Но попросили привезти с собой бумажные полотенца и мыло — мол, после кладбища это обязательно.
Шеф Костя
И еще были нюансы. Между ритуальным магазином, кладбищем, фотоателье (заказать фотографию домой и на крест) и столовой было одно очень важное звено. Ритуальное агентство «Реквием» (непонятное ИП без опознавательных знаков).
Там тоже продавали гробы и венки, но без «Реквиема» захоронить человека оказалось невозможно. Они выдавали какую-то супернеобходимую бумажку для кладбища.
Нет, справки о смерти, паспорта и 32 000 рублей кладбищу было недостаточно.
«Реквием» был в этой схеме самым важным звеном.
Работал строго до 14:00 и предлагал нам перед кладбищем, всей похоронной процессией с гробом и прощающимися людьми остановиться у них, написать два заявления, заплатить 250 рублей, получить корешок и «чего вы волнуетесь, спокойно ехать потом на кладбище»!
То есть в схеме госучреждений: больница, морг, кладбище, ЗАГС, Пенсионный фонд РФ — затесалось ИП, которое не просто тихонечко собирало свой невнятный налог (на что?), но при этом заставляло семью буквально вывернуться наизнанку в своем горе в день похорон.
И кстати, получить компенсацию в ПФ РФ (6 000 рублей за погребение) можно тоже только через агентство ритуальных услуг «Реквием», зарегистрировав свидетельство о смерти ЗАГСа в их засаленном бумажном журнале в подвале. Все это в разных станицах, в снежный коллапс, в течение трех дней после смерти…
Женщине, которая только что похоронила мужа, а фактически саму себя. Оплакивая его каждым шагом между этими инстанциями.
Данных об ИП нигде не было. На телефоне хамоватой грубой продавщицы значилось «шеф Костя». На просьбу показать данные ИП и документ, по которому нас заставляют проходить все эти процедуры, хамоватая тетка орала: «Люди в горе думают о горе, а вы!!» А шеф Костя кричал по телефону: «Гони их в шею!»
Нас погнали. И мой брат в день похорон, вместо того, чтобы быть рядом с матерью и проживать свое личное горе, метался между кладбищем, «Реквиемом» (строго до 14:00!), «Газелью» с гробом — чтобы обслужить невнятную, кем-то придуманную схему средневекового базара.
В чеке было написано: «Оформление документов, необходимых для погребения».
Кому необходимых? По какой процедуре? Почему среди госучреждений и чиновников сидит какой-то шеф Костя с неназванным ИП? Кто его туда пустил и почему он гонит в шею людей, которые при этом заплатили почти 100 000, чтобы похоронить своего близкого человека — гражданина своей страны?
Бесчеловечная, несгибаемая, всемогущая система, начинающаяся с больничной простыни.
И эта простыня для меня теперь — лицо власти в момент смерти.
«Ты плакала? А бабушка?»
Похороны обошлись нам приблизительно в 88 000 рублей.
Слава Богу, моей маме не пришлось на них занимать, ей вообще не пришлось ничего решать. Для этого она родила и вырастила двух детей. Для этого у нее есть верные друзья и родные. Все помогли.
В день похорон мне беспрестанно звонил «Мегафон» рассказать про отложенный платеж.
Вначале я сбрасывала, потом слушала молчала, а молчание для колл-центра — звонок незавершенный, и они звонили снова…
За час до приезда гроба мама надела черный платок, вышла под снегопад к калитке ждать своего мужа, с которым прожила 47 лет.
Это прощание во дворе было, пожалуй, самым удачным решением.
Она спокойно попрощалась, поплакала, мы насмотрелись на отца в галстуке, и я, возможно, когда-то смогу забыть, как он лежал с подвязанным подбородком на больничном полу.
Уже дома я спросила своих младших детей, что они хотели бы узнать о прошедших похоронах.
— А какая кожа была у дедушки, синяя?
— А гроб был красивый?
— А могила глубокая?
— А бабушку когда-нибудь можно будет поздравлять с днем рождения?
— А ты плакала? А бабушка?
— А вкусная еда была в столовой?
Я бы хотела, чтобы погребение было — про уважение к смерти. Про вопросы детей. Про воспоминания, фотографии, память…
В которых никогда не будет старой, желтой простыни, торга с перевозкой тела, хамских теток в ритуальных полубандитских структурах, чтобы жены не прощались с мужьями на больничном полу.
А семья могла бы проводить человека в последний путь в своей скорби. Вспоминать его, оплакивать, обнимать друг друга. Говорить, как он жил, что делал, кого любил, как менялся…
Чтобы любой человек в моей стране имел право быть похороненным достойно.
***
В гроб отцу мы положили сигареты, зажигалку, газету «Спорт-Экспресс» и памятный сувенир с его северной родины.
И теперь со мной навсегда в памяти и ангел Григорьевна, и девочка Анастасия, и врач Гуля, и девушка-тень на кладбище, и копачи-узбеки. Все они теперь и наша история.