— Ну-ка, все быстро за стол, — сказала мама.
И дети, толкаясь, как утята, весело вбежали в столовую. Их было шестеро, они только что все вместе пришли с гулянья, светясь пунцовыми с мороза щечками. С кухни сладко пахло рождественским пирогом и яблочными пастилками. Жарко топилась печка. Но пирог будет завтра, а пока перед каждым из них поставили картофельную запеканку и разлили по кружкам кисель. Все сидели за одним длинным столом, покрытым бабушкиной скатертью с вышитыми по краю серебряными рыбками. Самыми шумными и говорливыми были тройняшки — Сашок, Тимоня и Лерочка, — с большими мамиными глазами и какие же лобастики, как их папа. Сидели в одинаковых платьицах смешливые сестры-близняшки Тося и Фрося, — дети маминой подруги из Рязани.
Самым младшим из них был лопоухий приемыш детдомовец, любивший разговаривать сам с собой. Все звали его Калямка. Из детского дома его привезли совсем маленьким, едва умевшим ходить. Потом он долго болел ветрянкою и краснухой; было в его судьбе еще несколько тревожных моментов: падал с лестницы, два раза тонул, изображая из себя великого пловца и ныряльщика, отмораживал уши, а один раз упал в костер, попятившись от летучей мыши. Теперь вот сидит, уминая за обе щеки запеканку, но больше прислушиваясь к тому, о чем секретничали девчонки.
— Кому еще грибной подливы? — спрашивала всех няня Зоя.
— Какие у нас там грибы-то в Рязани? — сказал папа, поглядывая на Тосю и Фросю.
— А у нас в Рязани грибы с глазами, — тут же ответила Фрося.
— Их едят, а они глядят, — добавила Тося под общий смех.
Папе очень нравилась эта поговорка в исполнении сестер-близняшек и всякий раз он от души смеялся.
— Ну что ты, как маленький, — говорила мама.
Ребята сразу начали представлять себя грибами и показывать, какими глазами они глядят.
— А теперь давайте аккуратно все доедим, — сказал папа серьезным голосом, — мы это сделаем, чтобы не обидеть няню Зою и маму, которые готовили нам эти вкусности, когда мы с вами кувыркались на снежной горке.
Дети поужинали и побежали в детскую смотреть по телевизору вечернюю сказку, рассаживаясь кто на полу, кто на мячике, кто на любимой скамеечке, — то замолкая, то звеня голосками. И было им беззаботно и хорошо, потому что все они были любимы.
После мультика полагалось чистить зубы и спать. Но пока их никто не звал. Мальчишки принялись рисовать и играть в солдатики. А девочки отошли в уголок к большому аквариуму и Калямке снова послышался таинственный Лерочкин говорок:
— … он находится у него… надо только обязательно загадать все, что ты хочешь и это все сбудется. Правда!
— У кого это «у него»? — шепотом спросил у себя Калямка, и пожал плечами.
Он придвинулся поближе к девчонкам.
— А ты точно знаешь, что у него? — спросила Тося
— Точно. Про это в одной книжке написано, — ответила Лерочка.
Девочки повернулись к окну и заглянули за занавеску.
— Надо, чтобы мальчишки не догадались, а то они первые возьмут. — услышал Калямка и подошел еще ближе.
— Калямка подслушивает! — обернувшись воскликнула Фрося.
— Как тебе не стыдно шпионить за нами, Калямка? — сказали ему. — Иди лучше играй в свои машинки, понял?
Калямка понял, что ж тут не понимать. За окном-то был их детский дворик с тремя высокими туями, которых всегда наряжали под Новый год. Под одной из них стоял старый-престарый дед Мороз, с облупившимся носом и выпавшими бровями…
Вошла мама и сказала всем чистить зубы. Через полчаса везде погасили свет, кроме кухни и папиного кабинета. Дети лежали в своих кроватках, о чем-то думая, да так потихоньку и отлетали со своими думками в легкий, как облако, сон. Но Калямка не спал. Он ждал, когда все заснут и мама, поцеловав каждого из них в макушку, закроет дверь.
— А если выбежит собака, тогда я покормлю ее своим печеньем, и она не станет меня кусать… — накрывшись одеялом разговаривал с собой Калямка.
Если честно, то он немного побаивался деда Мороза. Какой-то он загадочный этот дед. Калямка и раньше нет-нет, да и обращал на него внимание. И в то же время, ему никогда не приходило в голову смеяться над ним, хоть он уже и перерос его на целую варежку. Все же оставалось в нем какая-то тайна, ведь он был старше всех в доме. Говорят, его впервые видели здесь еще до войны.
Как только мама ушла, он встал, кое-как оделся и вышел из спальни. Проскользнул на цыпочках мимо кухни…
Он появился во дворе в своей лохматой ушанке, шубейке и в валенках на босу ногу, и направился прямо к туе, не подозревая о том, что папа с мамой наблюдают сейчас за ним из окна.
— Ну, вот куда его понесло? — спросила мама.
— Сейчас все узнаем, — ответил папа.
Калямка дошел до туи и тотчас увидел под ней покрытого инеем деда Мороза. В одной руке, вместо посоха, держал он обломок от лыжной палки. Калямку же интересовало то, что было у деда в другой руке. А в ней сжимал он полинявший от времени, с едва заметными звездочками, полотняный мешочек, уцелевший за столько лет, в который еще никто никогда не заглядывал. Заветный мешочек! Именно там, если верить Лерочке, находился волшебный стеклянный шарик. Его надо было достать, зажать крепко в руке, потом поднести к губам — чтобы никто не слышал — и рассказать ему о том, что ты хочешь. Еще нужно было закрыть глаза, чтобы потом увидеть, что все исполнилось. Дед смотрел на Калямку, словно ждал этой минуты всю свою жизнь, и лицо его, с облупившимся носом, без косматых седых бровей, выглядело беспомощными и жалким.
— Отдай мне его, пожалуйста, — попросил Калямка и потянул за мешочек.
Но дед вцепился в него не на шутку. Без борьбы не отнять.
— Ну, отдай… ну, отдай, — повторял Калямка, выдирая его из слабеющей хватки деда.
Во что бы то ни стало ему нужно было завладеть этим мешочком, потому что у каждого уважающего себя человека обязательно найдется самая большая мечта или, по крайней мере, какое-нибудь самое сильное в мире желание, которое непременно должно исполниться.
— Что он там делает? — спросила мама.
Калямка, затаив дыхание, рылся в мешочке, доставая оттуда какие-то бумажки, тряпочки… потом пошли опилки… Шарика не было.
— Ничего не понимаю, — сказал мама, — зачем он это сделал?
Калямка стоял в кругу просыпанных им опилок, и задрав голову, смотрел на небо. Он не кричал и не плакал, смотрел удивленно… И небо смотрело на него, необъятное и живое… И никто бы не решился сказать, что он понял в тот миг или что открылось ему. Но он засмеялся…
— Нет, я больше так не могу, я пойду к нему, — сказала мама.
— Постой, постой, — сказал папа, и тоже посмотрел на небо, — не надо ему мешать.
Через много лет, перед самой смертью, Николай Сергеевич вдруг вспомнит об этом. Вспомнит настолько свежо и сильно, что это взволнует его. Что же случилось с ним, с тем мальчишкой, который стоял, глядя в небо, онемев от обиды? Почему он не заплакал тогда, ведь он так обманулся в своей надежде? Что-то не дало ему заплакать. И даже больше…
Он уронит в подушки свою белую голову с резко очерченной тенью в висках и глазницах, смежит веки.
И снова всплывет перед ним необъятное небо, и снова заполнит его всего своей непостижимой отеческой нежностью…
— Да, именно так, только это! — скажет он, улыбнувшись. — Всё пустяки… Только так, только это!
Максим Яковлев
