У меня первый свободный вечер за месяц, я везу маму в мебельный магазин купить ей кресло к новому году. Она давно просила. У касс мы видим такое количество людей, что понимаем: в очереди маме с больной ногой не выстоять. Девушка у стойки информации успокаивает: «Это у нас такой ажиотаж, потому что объявили повышение цен. Приходите после повышения, людей будет меньше». Расстроенные — уходим.
Я была подростком, старшим ребенком в семье, мы жили в маленьком провинциальном городе, и я часами стояла в очередях то за сливочным маслом, то за сахаром, то еще за какой-то провизией. Я прочла в очередях много книг, но всегда помню это ощущение – жизнь стремительно мчится за стеклянными витринами магазина, а я стою в сонном болоте. До сих пор очереди вызывают у меня такие приступы тоски, что проще отказаться от любой покупки.
Кресло маме я, конечно, куплю. Но меня не оставляет в покое увиденное в магазине у касс. Люди тратили большие деньги, чтобы купить огромное количество вещей. Мне показалось, что эти покупки, эти приобретенные вещи должны им дать ощущение стабильности – то самое, которое отнял падающий рубль. Но мне кажется, что стабильность не там, и что попытка купить ощущение защищенности – это обман. Бессмысленно покупать гречку на полгода вперед и мебель на ближайшие 5 лет, если нет у тебя власти даже над волосом на голове, — ведь никто не знает, проснется ли завтра.
Нет, я не буду лукавить: кризис, девальвация и прогнозируемый дефицит товаров меня пугает. Я понимаю, что моей маме не прожить на пенсию, которая еще недавно была в пересчете на валюту почти в два раза больше, чем сейчас. Я понимаю, что детей надо одевать и кормить, что при этом все дорожает, а зарплаты не растут. Я понимаю, что нагрузка на меня вырастет в разы.
Но в то же время я помню, что много лет назад в маленьком провинциальном городе мы почти год жили на муке и воде. В семье случилась беда, отец не мог работать, не могла найти работу и мама. Потом я стала студенткой, пришлось уезжать в другой город и снимать комнату с маленькой старушкой Ирой, у которой, кроме меня, проживало еще 7 котов. До сих пор не понимаю, на что я жила. Но — жила, училась. У меня были старые сапоги с порванной подошвой, и не было денег даже на их ремонт. Я заклеивала подошву скотчем – на день хватало. К вечеру ноги были сырыми, но я ни разу не заболела. Из всех неприятностей той поры я помню только эти сапоги – и лишь потому, что боялась: вдруг кто-то увидит скотч на подошве.
Все остальное давно забылось.
А хорошее — до сих в памяти. Мы с однокурсниками сидели до ночи в библиотеке, где не было отопления, в куртках и шапках, и было весело. Мои друзья с факультета искусств показывали мне курсовые работы и даже дарили на память свои первые картины, мы гуляли по мерзлым лужам, читая стихи, нам негде было греться, у нас не было денег ни на глинтвейн, ни на чай, мы разбегались по домам с синими губами и улыбками. Бабушка Ира угощала меня своим борщом. Мы лечили ее котов. К нам приходил в гости нищий писатель-сосед, и мы радовались, когда он, гордый, соглашался поесть. Я всегда помню бабушку Иру, которая не грозила мне выселением, если у меня не было денег, и не запирала от меня свой холодильник, потому что у меня не было еды. Когда-то они приехала из Литвы, работала на заводе, родила сына, а потом сын уехал в Приморье, и больше она его не видела. У сына были дети, и я однажды нашла его адрес и написала письмо, — ответила дочь, приветливая девушка, рассказавшая о жизни отца и его семьи. Но к бабушке Ире они так и не приехали. Она жила небогато, спасала уличных котов, меня и нищего писателя. Я думаю, теперь она в раю.
В моей жизни было много сложностей, но меня не покидало ощущение, что это временно, и потом все будет хорошо. Это очень важное знание о том, что в жизни – главное, а что – не очень. Я не хочу поддаваться этой панике и сейчас. Я понимаю, как тяжело читать и слушать близких и далеких людей, которые, действительно, испугались, — и при этом не испугаться самому. Я тоже пугаюсь, честное слово. Но я чувствую, что это неправильно. Уныние и паника убивают надежду. Уныние – это отсутствие веры. Может быть, этот кризис для того и случился, чтобы проверить меня и вас на прочность? Может быть, спеша потратить накопленные деньги и вкладывая их в «стабильность», мы показываем, что для нас на самом деле является ценностью в жизни? Ведь самая настоящая стабильность не зависит от денег, она зависит от способности делать добро.
До сих пор многие из нас участвовали в благотворительности и жертвовали, как мне кажется, от избытка. Мне кажется, в этом не было особой доброты и особого подвига. В Евангелии говорится о том, что жертва от избытка – не жертва. И что достойнее Божьей милости тот, кто отдал последние свои скудные деньги. Но сейчас ведь никто и не просит отдавать последнее. Важно лишь в панике и суете не забыть о тех, кому хуже, чем нам. О детях, которым нужны операции. О людях, умирающих в хосписах. О многодетных семьях и матерях-одиночках, которым не выплыть. О людях в домах престарелых, которые очень ждут новогодних открыток, потому что для них это единственное напоминание о том, что они еще — в мире живых.
Я иду по улице и вижу стариков, просящих милостыню. Впервые за много дней я вдруг думаю не о том, что мне будет тяжело – а о том, что им-то совсем будет худо. Как им выжить? Меня накрывает острое сочувствие. Я рада, что оно приходит, потому что я встряхиваюсь и перестаю ныть.
Давайте не отчаиваться. Давайте спокойно и без надрыва помогать тем, кому плохо. Как это делала чужая мне и ставшая родной бабушка Ира.
