Один день свободы
Насте 35, последние 10 лет она живет в психоневрологическом интернате. Мы познакомились с ней лет 8 назад, когда я приехала туда с волонтерами на Рождество. Я обратила на нее внимание, потому что она была очень «живой» — длинные, ржаные волосы, веснушки, смеющиеся глаза. Она охотно общалась и жаловалась на родную тетку, которая отправила племянницу в ПНИ сразу после смерти ее матери. В интернатах таких историй очень много, не всегда они передаются достоверно, а проверить их невозможно — это частная жизнь, куда волонтеру доступ закрыт.
Спустя два года я снова приехала в интернат и разыскала Настю: это была сильно постаревшая женщина, с сетью морщин на лице, сутулая и замкнутая. «Что вам надо? Идите себе мимо», — ответила она мне. Но потом узнала, обхватила меня руками и заплакала. Мы с ней говорили почти час. Я узнала, что у нее есть родная сестра — они родились и жили в Петербурге. После смерти матери их родная тетка решила забрать сирот к себе. «Я не знаю, как это получилось. Я еще в школу ходила, когда мы уехали из Питера в Подмосковье». Больше свою питерскую квартиру она не видела.
Она закончила школу и поступила в университет на юриста. Училась хорошо. Но отношения с теткой не сложились. «Она медсестра. Я думаю, она мне что-то подсыпала в еду». У Насти появилась навязчивая идея — ей казалось, что тетка ее ненавидит и хочет отравить. Она ей прямо об этом говорила. «Сестра моя молчала, поэтому тетка ее не трогала. А меня к психиатру повела. Он сказал, что у меня галлюцинации».
В Москве у Насти появились друзья, она стала все позже возвращаться домой. «Да, я загуляла. Полюбила дискотеки, клубы, компании. Могла не прийти ночевать домой. Могла отрываться в клубах до утра». Она стала употреблять алкоголь и наркотики. Учебу не бросала, сдавала экзамены на «отлично» и «хорошо».
А вскоре тетка вызвала скорую психиатрическую помощь и отправила ее в больницу. «Она говорила им, что я угрожаю то ее убить, то себя убить. Я ничего такого не говорила. Я провела в психушке два месяца. Оттуда меня привезли в ПНИ. Сразу лишили дееспособности. Теперь я никто». Настя не смогла закончить университет. Не виделась больше с сестрой. Никогда с тех пор не была в Петербурге. «Я знаю, что сестра ушла от тетки и живет с парнем на квартире. Но она ко мне не приходит».
Она тоскливо обводит глазами свою крошечную комнату в ПНИ. Мы сидим вдвоем — ее соседка ушла гулять. Она просит у меня телефон — открывает интернет-сайт, находит страницы любимых диджеев, жадно рассматривает.
Психиатр убежден, что у Насти — навязчивая идея и шизофрения. Я не врач. Но я знакома с ней уже несколько лет и думаю, что она могла бы жить сама под небольшим присмотром. Собственно, присмотр нужен лишь для того, чтобы она приняла вовремя лекарство.
Девушка пыталась вернуть дееспособность. Она мыла полы в интернате и задабривала руководство. Ей позволили пройти медкомиссию, и она легла на месяц в психиатрическую больницу. Но там решили, что она не может жить самостоятельно и отвечать за свои действия. В восстановлении дееспособности было отказано.
Я не знаю, насколько решение комиссии объективно. Но я знаю, какие вопросы задают на таких комиссиях. Там спрашивают, кто является премьер-министром нашей страны, сколько стоит пакет молока в магазине, как оплатить задолженность за коммунальные услуги в банке. В силу своей изолированности человек из ПНИ может просто не знать ответы на такие вопросы. При этом человек, которого вырвали из привычной ему среды и переместили в жесткие условия психиатрической больницы, испытывает стресс, который тоже влияет на его состояние.
Фото: DenArt / photocentra.ru
В то же время я знаю, что в развитых странах люди с шизофренией живут в обществе — в домах ассистированного проживания или на квартирах с сопровождением соцработника, который следит за приемом препаратов. И только в остром состоянии они госпитализируются в больницу.
Отказ в восстановлении дееспособности Настя глубоко переживала. Для нее дееспособность — это свобода и возможность выходить в город. На самом деле наличие дееспособности никак не связано с правом человека выходить на улицу, а касается только возможности совершать финансовые и иные сделки. По закону ПНИ — это социальное учреждение, где люди находятся добровольно.
Однако в российских ПНИ за ворота интерната выпускают только единицы дееспособных граждан, лояльных администрации учреждения. Поэтому живущие в ПНИ люди убеждены, что возврат дееспособности — это билет на свободу. Но, к сожалению, даже наличие дееспособности не гарантирует получение такого билета — я знаю много дееспособных жителей интернатов, которые могут выйти из учреждения только по специальному пропуску.
Однажды утром Настя сбежала из интерната, а ночью ее вернули назад. Когда я ее навестила, она казалась очень спокойной.
Выслушала мои слова о том, что теперь, после побега, восстановить дееспособность будет еще труднее. «Я это понимаю, — ответила она. — Но я хотела увидеть свободных людей. Совсем забыла, как они выглядят».
Я спросила ее, как она провела свой день на свободе. Она одолжила денег у знакомых в интернате и купила билет на электричку. «Я ехала в автобусе, потом в электричке. Сама. Меня никто не трогал. Я была как все». Доехала до дома тетки, постучала в дверь. Тетка открыла, заплакала и пошла звонить в ПНИ. «Она плакала и звонила. А я на нее смотрела и спрашивала: «Почему ты со мной так поступаешь?» Потом я сидела и ждала, когда за мной приедут. Хоть дома побыла».
Этих воспоминаний ей хватит на какое-то время. Потом она опять убежит. Или умрет. Потому что так жить она не хочет.
Фото: Степан Рудик / stepanrudik.com
В чужом нижнем белье
Дмитрию 60. В его комнате стоит только кровать. Я спрашиваю, где его одежда, он отвечает: «Все на мне».
— А сменное белье?
— Ничего у меня больше нет. Сегодня была баня, помылся, дали трусы, майку, штаны. Рубашку вот. Через неделю поменяют.
У жителей ПНИ нет личных вещей и даже нижнего белья. Каждый раз после «помывки» людям выдают чистое белье, а их вещи отправляют в общую стирку. При этом во многих ПНИ жалуются на плохое качество стирки и стерилизации белья. Я видела людей с чесоткой и другими кожными инфекциями, которые в условиях таких учреждений очень трудно лечатся.
Туалетная бумага, мыло и кружка стоят на подоконнике. «Мне бы тумбочку сюда», — говорит Дмитрий. Он боится высказывать свои желания, как и любой житель ПНИ. А вдруг скажешь что-то не то? Он почти не ходит гулять, потому что на прогулку водят только строем. Как и в столовую.
— Вы вообще за что тут?
— Ну, я, наверное, недееспособный. Наверное, мне больше никуда нельзя…
Абсолютное незнание своих прав, своего истинного положения, страх высказать просьбу, задать вопрос, попытка оправдать свое кошмарное положение тем, что «так надо» — все это симптомы жизни в тоталитарном обществе. ПНИ — это тоталитарная секта.
Дмитрий разрешил мне ознакомиться с его личным делом, что я и сделала во время одной из общественных проверок. Я не нашла информации о том, что он недееспособен — напротив, в списке проживающих этого отделения он числился среди дееспособных. В графе «диагноз» — «органическое заболевание». Весьма размытая формулировка, которая может скрывать все что угодно: например, травму, повлиявшую на потерю памяти или изменения психики, или попытку выселить «ненужного» человека с занимаемой жилплощади. В личном деле, действительно, написано, что в 1978 году Дмитрий попал в автомобильную аварию, получив черепно-мозговую травму, однако после этого еще 30 лет он жил дома. В ПНИ он — с 2009 года.
Фото: Ольга Алленова / Коммерсантъ
— У меня была квартира. Я работал водителем. Офицеров возил. Жил с матерью и братом. А в 78-м мне в Бурденко операцию делали, после аварии. И я стал много пить. Брат меня на ключ закрывал, чтобы я не убежал. Потом меня закодировали. Потом сорвался. А тут вот уже сколько лет и не пью. И не тянет.
В личном деле Дмитрия есть договор от 1997 года о дарении его квартиры родному брату Николаю. В качестве дарителей выступают Дмитрий и его мать. Он говорит, что не подписывал такой договор. С матерью он прожил в квартире еще год после оформления дарственной. А потом мать неожиданно умерла, а через 2 года умер и родной брат Николай. «Он выпил с кем-то водки и на следующий день умер». Квартира должна была официально вернуться к Дмитрию как к единственному наследнику. Но он очутился в ПНИ. «Я не помню, что произошло. Был дома, а потом открываю глаза — я здесь. Я выпивал, конечно».
Сейчас в личном деле Дмитрия написано, что прописан он в квартире двоюродного брата. Двоюродный брат является и его опекуном.
— Я на него не жалуюсь, он же опекун. Приедет раз в месяц, сигареты завезет.
— И вам не обидно?
— Ну навещает, и спасибо ему.
У Дмитрия сохранны интеллект и память, он отвечает на вопросы по существу, не агрессивен, спокоен, доброжелателен. О наличии у него дееспособности говорит и тот факт, что часть пенсии, оставшуюся после выплаты 75% в пользу интерната, он получает на руки. Правда, тратить эти 4 тысячи рублей негде, поэтому деньги он отдает медсестре, чтобы та купила ему сигареты.
— Вы хотите тут жить?
— Нет, я бы очень хотел уйти. Но куда?
— Вы принимаете лекарства?
— Да.
— Помогают?
— Выпьешь, и слабость, сплю.
Спустя полгода после этого разговора я навестила Дмитрия снова — жизнь в интернате немного изменилась, закрытое отделение расформировали. Ему разрешили самостоятельно выходить во двор и в столовую. Еще ему сделали операцию и отправили в санаторий. В его комнате появилась тумбочка. Он повеселел и все время благодарил за эту тумбочку, за свободный выход в столовую, за перевод в другое отделение. Но мне по-прежнему непонятно, почему он живет в ПНИ, а не дома.
Фото: Ольга Алленова / Коммерсантъ
Тюрьма навеки
Алексей Воронин родился зимой 1940 года. Руки в наколках, жаргон — тюремный. С первой минуты разговора просит принести ему «пушистый чай». То есть рассыпной, черный. В интернате дают только пакетированный, по пакетику в день, а ему хочется много.
Врач сразу предупредил меня, чтобы я не приносила Алексею черный чай: «Он к чифиру привык, а у нас нельзя».
— Раньше давали пушистый чай, а потом отменили, — жалуется мне Алексей. — В пакетах чай невкусный.
— Отменили, наверное, чтобы вы чифир не пили.
— Чифир, ага, — хитро усмехается. — Чифир я, конечно, люблю, привык с ворами чифирять. А какая тут еще радость?
— Курите?
— Нет. Бросил я эту отраву. И не пью. Разрушает организм. Я лучше чифиру бы попил, для тонуса.
Несмотря на возраст, выглядит он бодро. По воскресеньям ходит в домовый храм, расположенный на территории ПНИ. «Меня приводит санитар, стоит у меня за спиной».
О своей жизни рассказывает скупо: учился плохо, был трудным подростком, служил в стройбате в Кенигсберге. После армии стал воровать. Отсидел в тюрьме в общей сложности 31 год.
— 7 раз меня сажали.
— За что?
— За убийство, за воровство.
— Кого вы убили?
— Сосед убил моего брата. По пьяни. Я терпел, терпел. Несколько лет терпел. А потом убил соседа. По пьяни все. Эх. До того за воровство сидел, по мелочи. А тут надолго пошел.
В 2004-м вышел из тюрьмы, приехал домой, но дома не нашел — изба сгорела, а землю продали родственники.
— Так я оказался в дурдоме. Так сложилась судьба моя, милая. Грех мой обрушился на меня, вот и карает.
— А кто вам про грех рассказал?
— Да как же не грех. Не убей. Грех я тяжелый совершил. Дьявол вселился в душу. Душу мою забрал тогда.
Фото: Ольга Алленова / Коммерсантъ
Он долго молчит. Я задаю вопрос, но он как будто не слышит. Трогаю за руку, вздрагивает.
— Что, милая?
— Как вы сюда-то попали?
— Я в жизни не был в дурдоме. Сначала меня определили в интернат общего типа. 4 года я там жил. Ну, выпивал, выпивал. Они меня в психушку отправляли. Там меня связывали, били, таблетки запихивали в рот. Вышел из психушки уже больным. Недееспособным. И пенсии лишили. Написал жалобу на начальство интерната, потом еще две. Они мне мстить стали. Перевели меня в другой интернат. Там я тоже жалобу накатал, что меня лишили дееспособности незаконно. Я же не был на суде! Но кому докажешь. Психиатр фуфлыжную бумажку написал, и меня сюда перевели, в закрытое. Лишили свободы, вот так. Я свое отсидел. Меня на волю отпустили. Претензий ко мне у органов нет. А кому докажешь.
В личном деле Алексея указан единственный диагноз: «умственная отсталость». Я не врач. Но за время общения с ним умственная отсталость ни в чем не проявлялась, скорее — девиантное поведение, которое в условиях несвободы и постоянного прессинга может перейти в неконтролируемое.
В 2009-м Алексей убежал из интерната. Его нашли и привезли назад. В 2010-м он сбежал снова. Нашли через месяц. Спустя полгода убежал еще раз. Все три раза он убегал к своему сгоревшему дому, бродяжничал в округе, там его и находили. Во время последнего побега полиция отказалась возбуждать дело и разыскивать Алексея — он свободный человек, в интернате находится добровольно.
Фото: Степан Рудик / stepanrudik.com
Документ с отказом полиции есть в его личном деле — это еще одно подтверждение того, что у ПНИ нет права насильно удерживать людей. Но по всей стране их удерживают насильно.
У Алексея больное сердце и желудок. Несколько лет подряд его заставляли принимать аминазин, от которого начинались боли в желудке. На его жалобы никто не реагировал. Через полгода после общественной проверки аминазин в этом интернате отменили, Алексею назначают современный препарат пролонгированного действия.
Он больше не жалуется на боль, но по-прежнему выпрашивает «пушистого чаю».
— Я хочу на свободу. А ничего не получится. Ну хоть чаю.
— Из родных у вас никого не осталось?
— Только усопшие. Все в погребении. Спят вечным сном. Поезд мой ушел.
— Может, хоть друзья тут есть? Нельзя все время лежать.
— Какая дружба под замком? Да и не лежу я. В столовую хожу. Телевизор смотрю. А больше ничего нету, милая. Одни стены да кровать. Какая это жизнь? Только ребра свои видишь. Работать – не работаю. За сигареты другие полы моют, а я не курю. 75 лет мне, милая. Поезд ушел. Дело идет к погребению.
