Книга Павла Басинского «Лев Толстой: бегство из рая» рассказывает о знаменитом уходе графа Толстого и последовавшей затем его смерти, потрясшей весь мир. Однако эта книга не только о последних днях русского писателя. Это книга вообще о Толстом. Басинский пошел за свидетельствами, как бы наново открывая для себя (и для читателя) события. И многие события, которые человек считает понятными, давно объясненными, получают иное измерение. За сто лет биография Толстого довольно сильно обжита людьми и обросла придуманными, никогда не существовавшими смыслами.
Отношения Толстого с религией тоже, кстати, довольно сильно выдуманы. Вот был знаменитый рассказ Куприна «Анафема», написанный в 1913 году. В нем происходит вот что: «Протодьякон подходил уже к концу, как к нему на кафедру взобрался псаломщик с краткой запиской от отца протоиерея: по распоряжению преосвященнейшего владыки анафемствовать болярина Льва Толстого». Главный герой, отец Олимпий, вдруг вспоминает, как он читал Толстого накануне и ужасается: «”Боже мой, кого это я проклинаю? — думал в ужасе дьякон. — Неужели его? Ведь я же всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности”. Но, покорный тысячелетней привычке, он ронял ужасные, потрясающие слова проклятия, и они падали в толпу, точно удары огромного медного колокола… На один момент ему казалось, что он упадет в обморок. Но он справился. И, напрягая всю мощь своего громадного голоса, он начал торжественно:
— Земной нашей радости, украшению и цвету жизни, воистину Христа соратнику и слуге, болярину Льву…
Он замолчал на секунду. А в переполненной народом церкви в это время не раздавалось ни кашля, ни шепота, ни шарканья ног. Был тот ужасный момент тишины, когда многосотенная толпа молчит, подчиняясь одной воле, охваченная одним чувством. И вот глаза протодьякона наполнились слезами и сразу покраснели, и лицо его на момент сделалось столь прекрасным, как прекрасным может быть человеческое лицо в экстазе вдохновения. Он еще раз откашлянулся, попробовал мысленно переход в два полутона и вдруг, наполнив своим сверхъестественным голосом громадный собор, заревел:
— …Многая ле-е-е-та-а-а-а.
И вместо того чтобы по обряду анафемствования опустить свечу вниз, он высоко поднял ее вверх».
Кажется, с этого рассказа вырос целый куст мифов об отлучении Толстого. Меж тем все это большая неправда, потому что никакого отлучения не было.
Народное возмущение было (как, впрочем, и разрушительный восторг других) — и возмущение иногда довольно неумное: Толстому присылали веревку, чтобы он, дескать, удавился. Изготовлялись утюги, в которых раскаленные угли светились сквозь вырезанный силуэт графа — «Лев Толстой горит в аду»…
Но никакой анафемы Толстому в храмах не читали. Другое дело, была констатация отпадения Толстого от Церкви, сделанная Синодом в 1901 году. «Определение» Святейшего синода от 20-22 февраля 1901 года № 557 имело фактически лишь регистрационный смысл, о чем писал сам Толстой в «Ответе Синоду»:
«То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо… Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым». И кроме этого, Толстой написал несколько других открытых писем, в которых объяснялся, но по существу с Синодом не спорил. «Определение» не испугало ни Толстого, ни его почитателей. На улицах в воздух чуть не взлетали чепчики, когда появлялся «отлученный».
А потом пришел срок, и он бежал. Он бежал, бежал, а потом останавливался — в Оптиной пустыни и в Шамордине. «Ледяной дождь» — именно так называлась эта книга вначале, затем сменила название, хотя мне кажется, что это, первое, было очень верным. Это сильная метафора. Про погоду накануне смерти Толстого журналист Готвальд писал так: «Земля слегка подмерзла, а сверху тихо падают не то мелкие дождевые капли, не то что-то склизкое, отвратительно холодное… Я не могу себе представить ничего ужаснее этой ночи».
И вот Басинский рассказывает, что не-встреча и не-разговор со священниками из Оптиной у Толстого была случайностью. Но случайности наслаивались друг на друга, сплетались, образуя нерушимую ткань вероятности и неизбежности.
Но креста над его могилой нет.
Однако всякий рассудительный человек, читая у Басинского про все эти обстоятельства, может испытать укол огорчения. Как несправедливо распорядилась жизнь, как жаль, что в силу цепочки случайностей не допустила симфонии в этой жизни. Этот укол, и эти сожаления — несправедливы. Переделать ничего нельзя, но читателям и потомкам можно извлечь урок не только из текстов, но и из жизненных обстоятельств.
