«Великие люди должны чувствовать на земле великую скорбь», — писал Ф.М. Достоевский. Константин Великий, первый Римский император-христианин, несомненно, был не напрасно назван «Великим». Это слово в те времена имело оттенок «всем известный за свои заслуги, выдающийся» — «Великим» называли и знаменитого египетского богослов, епископа Афанасия, выступившего против утверждения, что Сын – не Бог, а всего лишь творение, которым Бог, одинокий и страшный в своей замкнутости, распоряжается как хочет.
Первый Вселенский Собор
Афанасий и Константин познакомились перед Первым Вселенским собором, и тогда же император с надеждой повторил на Соборе слово, которым он надеялся положить конец спорам в Церкви – то было знаменитое слово «омоусиос», «единосущный». И это слово знаменовало тайну Христа, Бога Сына.
Почти единогласно – 218 епископов из 220 – Собор поддержал термин «омоусиос».
Вспомним, что это был за удивительный Собор, получивший название Первого Вселенского Епископы прежде гонимой Церкви приехали и встретились друг с другом, встретились с императором – а в его лице Римской империей, той самой, что три столетия говорила христианам: «Вас не должно существовать!».
Константин, император, стоял, встречая епископов-исповедников, пострадавших за Христа, здороваясь с ними лично и лобызая. Это было подобно чудесному сну – подобное чувство испытывали верующие в начале 90-х, когда по телевизору показали не «последнего попа», как обещал Хрущев, а богослужения и Патриарха.
Но Константин был императором Римской Империи – и как сложно нам представить его статус в то далекое, сложное, переходное время. Да — римскому императору поклонялись как богу. Нельзя сказать, что все делали это неискренне – современный труд I.Gradel, посвященный этому вопросу, доказывает обратное. Константин был фигурой, которой не-христиане воздавали божественные почести – как Диоклетиану, как Августу… Достаточно заметить, что во время заседания собора к императору пришла делегация из Умбрии – с просьбой построить храм в его честь. Константин, окруженный христианскими епископами, принял посланников. Он был несколько растерян – но, в конце концов, ведь это он ввел равенство всех религий империи перед законом – и теперь этого равенства просили эллины. Они так просили об этой милости, что император, после колебаний, поставил резолюцию: «Строить, но с тем, чтобы он не был рассадником нелепых суеверий».
Удалились посланники из Умбрии, напомнившие времена начала христианской эры, когда император называли «спасителем» и «богом», закончил свою работу и Первый Вселенский Собор, провозгласивший равное с Отцом Божество Сына… Время шло.
Наступил 326 год. Позади остался двадцатилетний юбилей правления Константина, к которому был приурочен и Первый Вселенский Собор. Рядом с постаревшим императором – молодой, полный энергии, талантливый сын Крисп. Победоносный полководец и флотоводец, консул, внешне и по душевным качествам чрезвычайно схожий с отцом, любимец его и наследник. Так думали все, пока Крисп не предстал перед судом отца по обвинению в заговоре с целью завладеть троном императора.
Кто знает, какая буря тогда происходила в душе императора Константина?! Ведь речь шла не между тем, чтобы простить покушение на личную власть и отцовскими чувствами. Нет – мы имеем дело с римлянами, с их представлениями и чести, о благе родины. Крисп, неужели Крисп, ты – сын мой возлюбленный, ты решил расстроить все, что мы строили с тобой вместе? Ты – не лучше врагов империи, не лучше Лициния, не лучше Максенция? Ты тоже готов поставить свои амбиции выше «римского мира», хочешь ввергнуть державу в пучину междоусобных войн? О, сын мой, Крисп! Ты, рожденный в Никомедии, где твой отец был заложником Диоклетиана! Неужели ты не достоин имени римлянина?
Крисп, благородный и такой же упрямый, как отец, молчал. Он молчал даже тогда, когда его уводили на казнь. «Как тебе тяжело, Константин!», — проворковала вторая жена императора, Фауста. – «Ты потерял сына, который был недостоин тебя. Не печалься – у тебя есть еще трое сыновей. Моих сыновей».
Страшная правда молнией блеснула в уме престарелого императора. Он покачнулся, как когда-то император Веспасиан, умерший во время заседания Сената от сердечного приступа – к Веспасиану подбежали сенаторы и врачи, просили сесть – «нет», — отвечал он, — «император умирает стоя». Посмотрел на сына-полководца Тита и добавил: «Увы, кажется, я становлюсь богом».
Константин не умер и не стал богом. Он почувствовал, что он – обманутый, осиротевший, одинокий человек, среди людей, которым он нужен только оттого, что он может передать им свою огромную империю. Империю, в которой, как они мечтали с Криспом, не будет ни эллина, ни иудея, ни язычника, ни христианина, где не будет обветшавших местных национализмов, лишь Сын Божий будет царствовать вовек…
Он удалился в свой дворец в Никомедии – здесь в молодости он был заложником Диоклетиана, здесь видел свидетельства мучеников Христовых – кто знает, быть может, он был дружен и с Пантолеоном, казненным в то время? Не случайно перенес император тело Пантолеона-Пантелеимона в свой новый город, Новый Рим, который казался ему началом новой христианской ойкумены. Новый Рим, план которого они обсуждали с Криспом…
Он слабел, все более уходил в свою неизбывную отеческую скорбь и размышление о Сыне Божием. Афанасий Великий был в ссылке по проискам придворных епископов-интриганов – слово Константина уже не имело такого веса. Он надеялся на победу над смертью Воплощенного Бога, Сына Божия – ибо только Бог может делать бывшее небывшим, только у Него жив его мальчик Крисп, как утешал его при одной из встреч епископ Афанасий Великий.
Молодые сыновья Фаусты, не устраивая большого траура о матери, умершей при случайных и необъяснимых обстоятельствах, уже начали осваивать наследство отца, ссорясь и споря.
… Когда император Константин умер, его положили в белой крещальной рубахе в дорогой гроб – над Никомедией сияло солнце, был полдень Пятидесятницы. Скоро дети Фаусты, Константин, Констанций и Констант начнут уже не ссориться, а сражаться насмерть – и Константин II будет убит братом Константом. Скоро все родственники брата Константина Великого, Юлия Констанция, падут жертвами кровавой резни, учиненной сыновьями Константина Великого. Выживет лишь слабоумный Галл и спасенный христианскими епископами Юлиан, которому суждено занять престол великого дяди и получить имя «Апостат» — «Отступник»…
Но Константин Великий не увидел этого. Словно Траян в раю Данте, орлом, символом Рима, взлетел он к полуденному солнцу, на диске которого когда-то давно, перед самым решающим в его жизни сражением у Мильвийского моста, он увидел надпись: «Победишь» и буквы «Хи» и «Ро» — монограмму Христа, Сына Божия, Бога Живого.
Полдень над экуменой.
Под постаменты статуй
тени, спеша, убегают.
Орлы легионов
молча
взирают на солнце слепыми глазами –
им не взлететь.
В небе
они не прочертят крылами
пути
и ввысь не поднимутся
к солнцу в зените –
слишком
тяжелые крылья…
Венец
императоров древний
золотом в лёгкой эмали мозаик
уже печатлеет
рука живописца
рядом
с новым, пугающим
знаком Креста.
Лет
неподъёмная тяжесть отложена
вместе с венцом.
Полотно
ризы крещальной – как оперенье
орла молодого.
Гнездо покидая, летит он
выше,
чем птицы стальных легионов
со стен крепостных –
над Римом – Старым и Новым –
над экуменой,
на солнце взирая,
в Пятидесятницы полдень
бремя империи отдал
Христу – Константин.
