Мы работаем с живыми людьми
– Когда говорят «патологоанатом», то сразу представляешь себе человека, который в рабочем процессе практически не встречается с живыми людьми, это так?
– Обыватели и даже некоторые медицинские работники порой не совсем правильно представляют нашу специальность. Когда говорят «патологоанатом», сразу в голову приходят умершие, патологоанатомические вскрытия и так далее.
Дмитрий Мельченко
На самом деле большая часть нашей работы – это работа с живыми людьми.
В этом плане мы принципиально ничем не отличаемся от рентгенологов, врачей клинической лабораторной или ультразвуковой диагностики. Мой основной рабочий инструмент – микроскоп. Вот передо мной лежат стекла с гистологическими препаратами, направления на исследование, это все живые люди, которым была сделана гастроскопия и взята биопсия. Потом все эти материалы принесли нам, чтобы мы поставили диагноз.
– То есть даже коллеги-врачи не вполне представляют, чем вы занимаетесь?
– Знаете, когда люди, не имеющие отношения к медицине, не понимают, что мы делаем, это не задевает. Если человеку интересно, я всегда готов рассказать о своей работе. А вот когда некоторые коллеги не в курсе нашей работы – это напрягает очень сильно. Некоторые специалисты даже не очень понимают разницу между гистологией и цитологией.
Цитологи в России – это врачи клинической лабораторной диагностики, а гистологи – это патологоанатомы. И те, и другие занимаются морфологией, основной смысл кроется в принципе метода. Цитологическое исследование можно провести где-то в течение 40 минут и выдать ответ. Цитологи изучают клетку и по ней могут предположить, а иногда и поставить, диагноз.
У нас принципиально другая работа. Мы по тканям должны поставить точный диагноз. То есть цитолог только предположил, что это опухоль, а мы не просто подтвердили, но и определили какая именно. Например, сказать, что это рак – недостаточно. Рак – понятие планетарного масштаба, и злокачественных опухолей огромное количество. От понимания того, какая именно опухоль, зависят и лечение и прогнозы. И есть коллеги, которые не очень это понимают. Особенно напрягает, когда звонит доктор и спрашивает, готов ли результат. И на ответ, что не готов, просит сказать «хотя бы предварительно». Это говорит о том, что он вообще понятия не имеет, чем мы тут все занимаемся.
Специфика нашей работы такова, что мы либо скажем, либо не скажем. Да, порой, исследование занимает много времени, иногда уходит до 5 суток. Но это связано с предварительной подготовкой препарата. Нельзя просто взять и сделать стекло. Материал нужно обработать, провести по спиртам, залить в парафин, приготовить блок, блок порезать, наклеить на стекло, депарафинировать, покрасить, накрыть покровным стеклом, отдать врачу и он уже начинает его изучать. Технология сама по себе достаточно длинная. И этот этап мы должны пройти весь, полностью. Пока мы в микроскоп не увидели, мы ничего не скажем.
– А бывает, что надо все-таки довольно быстро понять, что происходит?
– Бывают и срочные биопсии, когда человек лежит на операционном столе, и хирург должен понять, какой объем оперативного вмешательства провести. Удалить часть органа или попытаться спасти жизнь, но операция может быть калечащей? И вот здесь хирургам помогаем мы. Они берут кусочек ткани, приносят сюда и в течение 15 минут мы должны сказать – это злокачественный процесс или доброкачественный. В таких случаях длительной подготовки не проводится, кусочек ткани замораживается до низких температур, быстро режется на микротоме и окрашивается. Точный диагноз поставить можно не всегда, но чаще всего нам это удается. Это очень большая ответственность.
Возвращаясь к вопросу о коллегах, хочу сказать, что докторов, которые не понимают суть нашей работы, к счастью, мало. Все же врачи нас любят, ценят и уважают. Особенно онкологи, хирурги, гинекологи и эндоскописты. Эти специальности в принципе без патологической анатомии обойтись не могут.
Фото: xexe.club
Один день патологоанатома
– Думаю, не ошибусь, если скажу, что для большинства людей решение стать патологоанатомом, мягко говоря, выглядит странно. Что повлияло на ваш выбор профессии?
– Мне изначально была интересна гистология, то есть наука о тканях, из которых построено тело человека. Но потом в процессе обучения в институте мне стало любопытно, а что происходит, когда человек заболевает. Ведь у каждой болезни должна быть какая-то структурная основа. Мне было интересно найти ее, узнать, что повредилось у человека, почему он заболел.
На третьем курсе меня увлекла патанатомия, ведь все здоровые органы и ткани выглядят одинаково, а вот больные – совершенно по-разному. Меня никогда не смущала та сторона моей профессии, которая предполагает работу с умершими людьми. Это ведь тоже довольно интересно: человек жил, чем-то болел и в итоге умер. Поставить диагноз, разобраться, что такого происходило с ним, может быть, его лечили неправильно, может быть, все делали верно, но почему-то это не принесло желаемого результата. Где случился сбой? К тому же, хотелось пользу людям приносить.
– Как проходит рабочий день у вас?
– Начинается он где-то в 8 утра. Я заведующий, поэтому много административно-хозяйственных дел. Помещение отделения достаточно большое, 3000 квадратных метров, вот я с самого утра хожу, смотрю, где что сделать, починить, подмазать, решить и так далее. Непосредственно врачебной работой мне заниматься некогда, но иногда удается отвлечься на биопсии.
А вообще день патологоанатома построен так: сотрудник приходит на работу, изучает документацию, если есть умершие, то принимает решение о вскрытии. В 9 утра мы уже начинаем вскрытия, заканчиваем в 12–13 часов, выдаем медицинские свидетельства о смерти, а дальше занимаемся всей остальной работой: составляем протоколы вскрытий, изучаем биопсийные препараты, пишем заключения, ставим диагнозы.
На самом деле, у нас нет жесткого разделения, кто что делает. Все происходит параллельно: один проводит вскрытия и пишет протоколы, другой занимается гистологической работой и смотрит доставленный материал, третий идет принимать этот материал. Все что у человека отщипнули, отрезали, удалили или само отделилось, все несут сюда, в патологоанатомическое отделение. И этот материал нужно подготовить, чтобы он был удобоварим для гистологического исследования. Вот этим непосредственно и занимается врач-патологоанатом.
Рабочий день у нас короткий, пятичасовой. Отпуск большой, шесть недель. Еще нам молоко дают, так как наша работа считается вредной из-за постоянного контакта с химическими веществами, которыми мы обрабатываем ткани для гистологического исследования.
Несмотря на эту вредность, обычно патологоанатомы живут очень долго. Может это с формалином связано, может, мы консервируемся. Тем не менее, у нас, как и у врачей других специальностей, есть риск заражения инфекционными заболеваниями от своих «пациентов», в том числе, туберкулезом, гепатитом или ВИЧ-инфекцией.
Бывает, сначала привозят жену, а через несколько часов – мужа
– Угнетает ли вас то, что вы ежедневно сталкиваетесь со смертью?
– Вы знаете, а мы, по большому счету, со смертью и не сталкиваемся. Реаниматологи, хирурги, терапевты, онкологи – вот кто действительно «смотрит смерти в лицо». Они лечат пациентов, некоторые из которых, в итоге, умирают у них на руках. Вот это – столкнуться со смертью. Лично я не представляю как это! Может быть, это даже была одна из причин, почему я выбрал патологическую анатомию. Я не могу себе представить, что у меня на руках умирает человек.
Мы же имеем дело не со смертью, а с результатом, с умершим телом. Жалеть уже некого, только родственников.
Дмитрий Мельченко
Я вообще спокойно отношусь к смерти. Более того, став патологоанатомом, я убедился, что на этом все не заканчивается, какое-то существование души продолжается.
Был очень интересный случай. Я только пришел в отделение патологоанатомом, я же большую часть жизни работал гистологом. Начал заниматься вскрытиями. В течение месяца каждый день привозили умерших, вскрытий было много.
И вот однажды прихожу, никого не привезли, и на следующий день тоже. Я санитарам говорю, что странно, никого не привозят. Они мне в ответ совершенно спокойно, без эмоций, говорят: «Так конец месяца же».
Я сначала не придал этому значения. Потом стал замечать, что да, в конце месяца становится меньше умерших. Это не касается криминальных смертей, несчастных случаев. Зато как начинается месяц, картина кардинально меняется, как будто там есть канцелярия, которая ведет учет и давай план выполнять.
– Времена года тоже влияют?
– Да, люди стараются не умирать в ноябре и феврале. Вообще, на праздники, на собственные юбилеи, как правило, мало кто уходит. Для человека это очень значимое событие – отметить Новый год с семьей или день рождения. Он к нему готовится, ждет. А потом спокойно умирает. Дважды были такие случаи, когда сначала привозили жену, а через несколько часов мужа. И наоборот. Не смогли пережить уход любимого человека.
– Как родственники умерших воспринимают вашу работу? Как относятся к вскрытиям?
– По-разному. Бывают случаи, когда отказываются от тела, говорят, что не нужно. Я это не понимаю, как же так? Как они жить с этим дальше будут. Часто у людей складывается впечатление, что мы делаем что-то отвратительное, грязное, уродуем тела. В медицине вообще мало гламурной эстетики. Наверное, да, это не очень презентабельно и красиво, но мы действуем с полным уважением к телу умершего. И когда людям это объясняешь, тихо, спокойно, по-человечески, у абсолютного большинства меняется отношение. Иногда даже бывает человек яростно протестует, что не даст надругаться над телом, не позволит вскрывать, а потом благодарит. Говорит спасибо патологоанатому. Вы знаете, человеку свойственно винить себя, что чего-то не сделал, чтобы спасти своего родного человека. А когда он узнает причину смерти, то успокаивается.
– А не бывает протестов от верующих людей?
– Меня вопрос, как религия относится к патологоанатомическим исследованиям, всегда очень волновал. Я выяснил, что совершенно спокойно. И православие, и даже мусульманство. С православными священниками все было просто, к нам часто приходит отец Александр, очень интересный человек, вот я его как-то спросил об этом. Он ответил, что возражений со стороны церкви нет. С тем же вопросом я обратился к мулле. Он мне сказал, что когда писался Коран, то о вскрытиях и мыслей не было, поэтому прямого указания, что нельзя, нет. Так что все можно.
Ограничения касаются тех случаев, когда над умершим был проведен обряд, тогда к телу прикасаться нельзя. Тем более, это правило относится к воинам, павшим в бою – они должны быть погребены в той одежде, которая пропиталась их кровью.
Маленькие радости паталогоанатома
– Парадоксально, но почему-то среди паталогоанатомов больше женщин…
– Да, когда я только собрался в патанатомию, мне моя преподаватель сказала: «Дим, ну куда ты идешь, эта работа для женщин, обремененных семьей, зачем тебе это нужно? Мужчина должен идти в хирурги, выбирать что-нибудь героическое».
– Действительно, врачи вашей специальности находятся в тени коллег. Вас это не обижает?
– Совершенно не обижает. Это ведь, кому что нужно. Кому-то необходимо быть на коне, блистать в лучах славы, а другим это вовсе не обязательно. У нас тоже есть свои маленькие радости. На самом деле это очень непросто, по гистологической картине через микроскоп не только посмотреть, что там, а увидеть, понять и поставить диагноз. Диагнозы бывают исключительно сложные, и вот когда ты его выстрадаешь и поставишь, то испытываешь и гордость, и радость, и все, что хотите.
Да, может быть, этим особенно не прославишься, но для себя лично удовлетворение, безусловно, получаешь. На одном из моих прежних мест работы старшая сестра отделения говорила, что мы бойцы невидимого фронта. Наверное, так и есть.
– А хорошо ли обучают бойцов? Как преподают патологическую анатомию, в том числе вообще всем студентам, любых специальностей?
– У нас как раз неправильно поставлено преподавание патологической анатомии. Ее проходят на третьем курсе, когда студенты только освоили базовые специальности и еще ничего не понимают в медицине. А их как котенка кидают в воду, плыви куда хочешь, поэтому многие вещи студентам приходится просто заучивать наизусть, не понимая.
У нас в Российском национальном исследовательском медицинском университете им. Н.И. Пирогова, где я преподаю, есть совместная программа с медицинским факультетом миланского университета. У них методика обучения приближена к той, какой она должна быть. Студенты на 3 курсе весь год учат общую патологическую анатомию. А потом до самого конца, до 6 курса, каждый год встречаются с преподавателем патанатомии. Например, изучает студент кардиологию, к нему на занятия приходит патологоанатом и они несколько дней учат патанатомию болезней системы кровообращения. И так по каждой специальности. У нас этого нет вообще, у нас — выучил в течение года и забыл.
Это может прозвучать несколько самонадеянно и высокомерно, но на мой взгляд, в итоге у нас получаются хорошие фельдшеры, а не врачи. Это понимают многие ученые и преподаватели, но изменений пока нет. И так уже в течение десятилетий.
Фото с сайта medfan.ru
«Ординатор поставит мое сердце в шкаф? Не надо!»
– Ваша профессия повлияла на представление о жизни?
– Конечно, без профессиональной деформации личности не обходится. Действительно, начинаешь под другим углом смотреть на окружающих, на жизнь. Правда, хочется больше радости. Большинство коллег, с которыми я знаком, люди очень веселые и позитивные. Знаете, на самом деле работа патологоанатома не очень тяжелая в моральном плане. Да, нам приходится ежедневно общаться с родственниками умерших. Сложно оставаться безучастным к человеческой беде, пусть даже и чужой. Конечно, их горе отражается и на нас, и нервные клетки тратятся. Но все же это не основная часть нашей работы. Хватает других дел, чтобы восстановиться.
– Иногда можно услышать, что тот или иной ученый завещал тело науке, как вы к этому относитесь?
– Мы изнутри выглядим все одинаково. А смерть не красит никого. И тело ученого такое же, как и все остальные. Конечно, науке и практике медицинской тело человека нужно. Студентам, врачам клинических специальностей надо учиться, хирургам – практиковаться в выполнении операций. На собаках — это замечательно, на муляжах тоже, но ни один муляж не воспроизведет тело человекам таким, каким его создал Бог. Найти человеческое тело для этих целей не просто, но возможно.
А завещать свое тело? Предположим, что кто-то из моих коллег завещал себя науке. Я не представляю, как вообще к нему подойду. Если умирает кто-то из моих знакомых или коллег, я не буду вскрывать его тело, я попрошу коллегу, который не знал его при жизни. Потому что это морально очень тяжело. И со своим телом мне не хочется ничего подобного. Я учу ординаторов, аспирантов, а они потом мое сердце поставят в баночку на шкаф! Не надо!
– У патологоанатомов есть какие-то табу или «кодекс чести»?
– Знаете, сейчас много обсуждают врачебные ошибки. Умирает человек в больнице, и сразу возникает вопрос, а правильно ли его лечили, все ли сделали как надо? Затем тело этого пациента попадает на стол к патологоанатому. И ведь он может прикрыть своих коллег и написать, что хочешь. Конечно, такое возможно. Вот это, на мой взгляд, и есть вопрос профессиональной чести. Можно подтасовать все, но в приличных учреждениях этого не делают. В нашей больнице такого нет: администрация понимает, что проблему лучше поднять и озвучить. Если ее спрятать, то она вылезет еще не один раз. И потом — нас легко проконтролировать. Гистологические препараты могут храниться вечно. Пройдет 40 лет, а вы можете поднять стекла и увидеть, как все было на самом деле.
Еще один момент. Наверное, врачу-патологоанатому не стоит стесняться говорить, что он чего-то не знает. Особенно этим грешат молодые специалисты. Ну как же, я — патологоанатом, за мной слово в последней инстанции и я чего-то не знаю. С годами это проходит. Я чаще слышу от профессоров: «Я не компетентен в этом вопросе, научите меня, расскажите как надо». У нас очень разноплановая специальность, знать все нельзя. Так что абсолютно не стыдно чего-то не знать. А вообще, любой врач, наверное, должен руководствоваться одним принципом – делай то, что должен делать – помогай людям.
