Люблю я нашу русскую захолустную глушь. Может быть, это — историческое наследие от «бродячего периода» наших предков. Вероятно, отсюда же и наша исключительная страсть к охоте, рождающая особую категорию людей, готовых всю жизнь бродить с ружьем по лесам и болотам.
Проживая в шумной столице, я временами вдруг начинал чувствовать непреоборимую потребность бросить все духовные ценности, убежать в глушь лесов и пожить первобытным образом, вдали от суетного мира, с глазу на глаз с матерью-землей!..
На эти случаи у меня было заветное местечко: своя дача в лесной глуши Нижегородской губернии. Кругом только леса и бесконечная луговина вдоль извилистой лесной реки Кудьмы. Самое близкое жилье — верстах в шести. Настоящий скит для спасения души! Заберешься туда с весны на все лето и превращаешься в лесного бродягу или в Адама до грехопадения.
Живешь-бродишь и начинаешь чувствовать себя не «царем природы» , а равноправным членом семьи всей земной твари. До глубокой осени не видишь никаких культурных изобретений, усовершенствований и завоеваний, не ввязываешься ни в какие человеческие дрязги, борьбу самолюбий, игру политических страстей и чувствуешь, как очищается душа твоя от всякой грязи, как она жадно пьет чистоту и правду природы и как окрыляется творческой фантазией первобытного человека. Да, непрочно держится на русском человеке «европеизм», сползает, как вода с гуся…
Иногда тоска по варварству нападала на меня в самый разгар столичного сезона, когда начинался самый вихрь культурной столичной жизни. Однажды я убежал в глушь под самое Рождество. Потянуло вдруг в тихую, молчаливую стихию медвежьего угла от театров, балов, маскарадов, мундиров, фраков, автомобилей, телефонов и трамваев. Подговорил двух приятелей бросить всю эту суматоху и, захватив ружья и лыжи, поехать со мной в Нижегородскую губернию, в глушь лесов, на мою дачу…
Приехали мы в Нижний под самое Рождество. Приятели с егерем и собаками поехали прямо на дачу проселочными, занесенными снегом дорогами, а мне пришлось задержаться в городе по какому-то неотложному делу. Я освободился только под самый сочельник.
Чтобы выгадать во времени, я решил пробраться в свой скит кратчайшим путем: по глухой железнодорожной ветке на Арзамас можно было добраться до затерянного в лесу полустанка, а оттуда оставалось верст восемь на лыжах, ибо никаких путей и дорог к моему скиту не было. Никогда я этим путем в зимнее время не пробирался, тем заманчивее показалось путешествие…
На полустанок приехал уже под вечер, когда над лесом горела ярко-кровавая заря. Соскочил с поезда, огляделся: единственный пассажир! Поезд едва приткнулся и вновь побежал в неведомую даль, и тут я вспомнил, что мои лыжи остались в вагоне и уехали! Я закричал и замахал руками вслед удаляющемуся поезду, но, конечно, он не обратил на меня ни малейшего внимания, посылая обратно один дымный хвост из паровозной трубы. Что же теперь делать?
Начальник полустанка — он же телеграфист, да сторож — вот и все обитатели на полустанке. Лыж у них не оказалось, проводить было тоже некому. Между тем, вечер заметно тускнел. Надо было или немедля идти, или остаться ночевать. Решил идти. Приблизительное направление я знал, а храбрости у нас, охотников, всегда достаточно. Не испугал даже рассказ сторожа о том, что недавно он видел волчье семейство, перебиравшееся через рельсы в ту сторону, куда лежал мой путь. Перекинул за спину кавказскую бурку, свернутую по-солдатски, зарядил ружье крупной дробью, подтянул высокие войлочные сапоги, вскинул швейцарский мешок [сумка наподобие рюкзака] с закусками и с бутылкой коньяка и марш в путь-дорогу! Очень хотелось поскорее соединиться с приятелями и сдержать слово: быть в сочельник с ними…
Сошел с лесной просеки и зашагал прямо по снегу. Пока лес был редкий, порубленный, снежные сугробы не проваливались под ногами: поверх их была крепкая мерзлая корка — «настил», но по мере углубления в лес настил становился все тоньше и все чаще трескался под ногой, и я вяз в глубоком снегу. Сумерки сгущались. Все небо горело розовыми и фиолетовыми огнями. Верхушки сосен и елей сверкали алмазами и рубинами инея, а по низу леса уже ползал темно-синий сумрак. Красота была вокруг неописуемая. Точно в заколдованном царстве. Тишь необыкновенная!
На огромных лапах сосен лежал пушистый, похожий на вату снег. Мелкие елки превратились в снежные палатки. Желтые смолистые стволы сосен напоминали колоннаду огромного языческого храма… Я был уже в чаще леса: позади, вправо и влево, колонны, только колонны. Бесконечный храм! Точно в сказке…
Я шел, проваливался, боролся со снежными сугробами, с преграждавшими мне дорогу огромными лапами сосен и вспоминал все сказки детства: и заколдованный лес, и спящую царевну, и Бабу-Ягу, и Ивана-царевича, и Красную Шапочку, вспоминались и Леший, и Лесачихи, и ведьмы с чертями хвостатыми. Точно и сам я — Иван-царевич, отправившийся в поиски за чудесной Жар-птицей… Но вот я еще раз провалился и на этот раз так глубоко, что душа тревожно всколыхнулась. Бился, бился, ничего не выходит: увяз по пояс! Радостно забила душа крыльями, когда я увидал, что сосна над головой протягивала мне свою лапу. Ухватился за нее рукой и вылез. Снял шапку и посмотрел в небо: синее, темное, кое-где намечаются звездочки. Явилась мысль: никогда не выберешься из этой бесконечной колоннады! Синий туман ползал по сугробам и впереди переходил уже в густую синюю темень. Я точно ночью в открытом море без компаса. Пока бился в сугробе, было жарко, а теперь холодели и ноги и руки и по спине пробегала змейками лихорадочная дрожь… Думалось: не замерзнуть бы в этом снежном царстве!
И вместе с этой мыслью покинула меня энергия борьбы, в ногах явилась страшная тяжесть, и сам весь я стал тяжелым и неповоротливым. Ледяная корочка сугробов совершенно отказывалась держать меня. Пройду несколько шагов, и снова — провал! Так прошло часа два, а конца лесу не было. Не Леший ли, ревнивый страж лесного царства, обошел меня, закружил и запутал? По моим расчетам, я давно должен был выйти из главного леса и увидать порубку и второй лес, в котором находится мой скит с приятелями.
Я шел все медленней и чувствовал, что ноги отказываются повиноваться. Хотелось броситься в мягкие сугробы и заснуть. Самое страшное — это лесное молчание, затаенное и величественное молчание. Вспомнил, что егерь в городе рассказывал, что где-то в этих краях у них обложена медвежья берлога! Решил перезарядить ружье пулями: а вдруг наткнешься? Один на один, без собак, с мерзлыми руками и дрожью во всем теле, — разве убьешь медведя при таких условиях?..
Я со страхом огляделся вокруг. Надвигается ночь. Лучше выбрать удобное местечко под сосной и залечь до утра! Самому превратиться в медведя. Выбрал огромную сосну, шатром распластавшую по низу свои лапы, наломал смолистых веток и сушняка, зажег костер. Фантастическая картина: казалось, что снеговые сугробы катятся волнами, деревья пляшут и машут своими лапами, а в глубине колоннады пляшут ведьмы в розовых рубахах, взмахивая широкими рукавами. Зато там, дальше, — черная пучина… Огонь — друг человека. С ним не страшно. И я поддерживал огонь и устраивался на ночлег. Вытряс сапоги, препоясался, разостлал кавказскую бурку, осмотрел ружье, выпил коньяку. Сладостная истома разлилась по всему телу. Стало клонить ко сну. Лег на бурку, завернулся ее полой и быстро задремал…
И вот снится мне, что я — маленький мальчик и лежу в кроватке за решетками, в детской комнате. Приходит мама и говорит:
— Сегодня ночью родится Иисус Христос. Он принесет тебе елку и игрушек.
— Он придет ко мне?
— Да. Он ночью стукнет в окошко, придет и поцелует тебя.
— Мама! Я хочу, чтобы он остался у нас. Я буду с ним играть. Я ему подарю… Что ему подарить, мама? Я подарю ему свое ружье — вот что!
— Но Он не любит, чтобы люди убивали…
— Обидится? Тогда я подарю ему железную дорогу!
И вот ночью Христос трижды стучит в окошко. Я спрыгнул с кроватки и голыми ножками побежал к окну, отпер обе рамы, и Христос залез в мою комнату. Он тоже в одной рубашечке. Кудрявый. Волосики на его голове точно золотые. Он поцеловал меня и говорит:
— Пойдем ко мне в гости!
— Надо спроситься у мамы, а то рассердится. И потом у нас завтра — елка. Лучше ты оставайся у нас… Иди, ляжем рядышком в мою кроватку!..
И вот мы залезаем в кроватку, укладываемся рядышком и закрываемся одним одеялом.
— Тебе удобно?
— Удобно. А тебе?
— И мне тоже.
— А ты не боишься Бабы-Яги?
— Нет.
— Ты ничего не боишься?
— Ничего.
И мне так хорошо, нестрашно, спокойно. Потом, будто бы из-под кровати, где стоит мой ящик с игрушками, вылез мой плюшевый Медведь, встал на дыбы и лезет к нам в кроватку. Да большой стал, точно настоящий! Рот разинул — хочет меня съесть…
— Иисус Христос! Меня хочет съесть медведь! — закричал я, а Христос проснулся, сел в постельке и говорит:
— Мишка! Нельзя его кушать! Полезай назад, под кровать!
И Мишка послушался. А Христос перекрестил меня и крепко-крепко поцеловал.
И тут я проснулся. Озираюсь: светло, небо горит розами утренней зари, по снегу — румянцы, синь и фиоль [Фиоль — растение желтофиоль или лакфиоль. Здесь: желто-лиловые оттенки красок], лес, сугробы, сверкающие алмазами, сапфирами и рубинами… Боже мой, какая красота! Встал, вспоминаю сон, и мне так радостно. Что это выглядывает из снежных елей? Крыша? Откуда взялась крыша?.. Присматриваюсь — крыша знакомая. Что за чудо? Лай гончих!.. И вдруг точно пелена спала с глаз: я узнал баню нашей дачи!
Оказалось, что я ночевал шагах в пятидесяти от скита и своих приятелей. Ну как тут не поверишь, что Леший обошел и закружил меня в ночь под Рождество?
Приложился и выстрелил в небеса. Раздался радостный визг собак и — голоса приятелей. Неожиданно они наткнулись на меня. Сколько было радости, хохоту и веселой болтовни! Собаки кидались мне на грудь, стараясь поцеловать меня прямо в губы, егерь Корнилыч ругал Лешего скверными словами, а сам косился на бутылку с коньяком и посоветовал:
— Такой случай! Хм! Надо тебя проздравить. Налей-ка по стаканчику!
1927