Как военные помогали просвещению
— Это был 1996 год, я была членом Президентского совета и членом комиссии по вопросам помилования при Президенте России. Шел выборный год. Я была за то, чтобы избрали на второй срок Ельцина, а не коммуниста Зюганова. Обратилась к помощнику Ельцина – Георгию Александровичу Сатарову, говорю ему: «Георгий Александрович, у меня такая идея: раз идет такая активная президентская кампания, то хорошо бы, чтобы члены Президентского совета поехали в те глухие места России, куда Президент заведомо не попадет, и чем-то помогли людям». Он: «Замечательная идея! А Вы сами знаете, что бы Вы хотели сделать?» Я говорю: «Стопроцентно знаю. Знаю, что с 1990 года в сельские школы не направляются никакие книги, комплектование прекратилось. А за эти пять-шесть лет издано то, о чем мы, интеллигенты, мечтали всю жизнь: Мандельштам, Ахматова, Пастернак, все на свете. Я хочу отвезти эти книги в сельские школьные библиотеки».
Он начал этим заниматься очень правильно: позвонил в Министерство обороны, чтобы они мне помогали — доставляли меня на военном борту. Я выбрала территории — Самарскую, Тюменскую области и Республику Алтай. И я слетала в Самарскую область, раздала книги, слетала в Тюмень — там я отвозила книги и в военные части, заброшенные глубоко в березняке, куда ни одна нога человеческая не ступает. Потом меня военком звал: «Приезжайте, мы же никого не пускаем — тут подберезовики стелются ковром, приезжайте, наберете себе грибов!»
Потом я прилетела поздно вечером в Новосибирск, чтобы затем ехать в Республику Алтай. Почему в Новосибирск, а не в Барнаул? Потому что Барнаул не принимал военные самолеты. Это был мой третий пункт, и у меня на борту была последняя треть груза — 300 кг… Отсюда ясно, что я могла работать только с военным бортом — с Министерством обороны. Меня встретили правительственные ГАЗики, и я всю ночь — девять часов — ехала в Горный Алтай…
Меня предупредил Сатаров: «Имейте в виду, Мариэтта Омаровна, что ваша должность — член Президентского совета — выше должности губернаторов». Я говорю: «Мне это все равно, я себя всегда веду одинаково, щеки надувать не умею». Но там передо мной председатель местного правительства стелился еще и потому, что я обратила внимание — на городской площади были только красные флаги; там все в правительстве были за Зюганова, но должны были маскироваться, что за Ельцина. Все были сталинисты (чем дальше в глубинку, тем этого было больше).
И вот мы сидим с тогдашним председателем правительства, обсуждаем протокол моего пребывания в Республике. Вдруг приоткрывается дверь, появляется отчаянное лицо молодого человека: «Вы член Президентского совета?» — «Да». — «Вас ждут семьдесят афганцев!» А этот, Петров, на него закричал: «Андрей, иди, мы не тем тут заняты, мы составляем протокол!» Я посмотрела на отчаянные глаза молодого человека (а это был председатель Независимого союза ветеранов Афганистана), все поняла в одну секунду и сказала: «Андрей, сидите в коридоре и ждите: мы составим график, и я сегодня непременно встречусь с вашими афганцами». Председатель правительства очень не хотел, чтобы я встречалась с «афганцами», но не мог против меня идти. Тот, повеселев, захлопнул дверь, подождал и потом повез меня. Так я встретила Андрея Мосина, с которым мы ездим с тех пор по стране уже двадцать лет. Позже я узнала, что он был лучшим разведчиком 40-й армии в Афганистане.
У этого Союза была тогда своя комнатка. Когда мы приехали — туда уже войти было нельзя, можно было задохнуться, так накурено, и уже они выпили, конечно (ждали меня часа полтора). Руки на столе со сжатыми кулаками…
Первые их слова были: «Мариэтта Омаровна, вы член Президентского совета? Здесь одни коммуняки в правительстве! Раздайте нам автоматы, мы их покрошим – и дело с концом».
…Когда я вернулась домой и рассказала мужу, он пришел в ужас: «Не могу представить, что ты могла им ответить?» Говорю: «Да прекрасно ответила: «Ребята, у вас есть Верховный Главнокомандующий?» — «Конечно — Борис Николаевич Ельцин!» — «Так вот — когда Верховный Главнокомандующий скажет вам взять автоматы, тогда вы их возьмете! А пока — только мирным путем!» И стукнула кулаком по столу для убедительности. И они успокоились, эти слова на них вполне подействовали.
Потом они мне говорят: «Вы не ездите с правительством — они Вам покажут потемкинские деревни, поедемте с нами». И я трое суток ездила по Республике Алтай на их машинах с приготовленными комплектами книг для школ. Я почти не спала: мы объехали сорок школ. Если бы я спала, то мы объехали бы в два раза меньше. Там ездят только на машине, там нет железной дороги. Самый дальний район, Кош-Агач, в 300-х, кажется, километрах от столицы. Город один — столица. И — только села…
Но я увидела потрясающие вещи (я уверена, что у нас в каждом городе, если не в каждой школе, есть очень хороший словесник, хоть один): учителя брали книги и прижимали их к груди, слезы по щекам у словесниц самые настоящие:
«Боже мой, я не верю, что у меня в руках Мандельштам! Не верю, что держу Ахматову! Что могу преподавать Пастернака по книгам, а не по университетским тетрадкам!» Это было что-то невероятное.
Я потом сидела с ними в учительской, разговаривала. Это был 96-й год, им не платили зарплату месяцами, не было учебников, тетрадей — писали чуть ли не на газетах. И они рассказывали, как в школе завели какой-то новый курс, о чем мечтала всю жизнь какая-нибудь учительница — вышивание особого типа или кружева, как вводили по своей инициативе разные занятия — и мыслительные, и ручные. Им задерживали зарплату. И я везде задавала им один и тот же вопрос, во всех сорока школах: «Вот представьте себе, что с завтрашнего дня возвращается все на круги своя: у вас будут вовремя зарплаты, учебниками и тетрадками вы будете обеспечены, но никаких лишних факультативов, одна программа на всю страну и так же, как раньше, вы пишете отчет ежемесячно завучу, завуч в РОНО, РОНО в ГОРОНО… Что бы вы выбрали?» Я им была никакая не начальница, объясняла, что я на общественных началах, из Президентского совета, их жизнь от меня не зависит. И все, решительно все, немного подумав, отвечали, что нет, все-таки нет… Они не хотели уже вернуться. Вот вам и ответ про советскую власть и отношение к ней. Я это видела в самое тяжелое время (в Москве уже все было налажено, а у них было так).
После того, как я увидела, какое воздействие оказывают эти мои «привозы» на учителей, школьных библиотекарей, я поняла, что это надо продолжать. И стала думать, как дальше это делать.
Фото: Facebook/Давид Кислик
Книги для подростков — за свои деньги
Лет восемь-девять назад образовался один проект: профессора-историки, преподаватели ВШЭ и истфака МГУ, додумались, что сейчас самое сложное время для преподавания истории в школе — это девяностые годы. И они решили помочь учителям и издали четыре тоненькие книги в одном оформлении — проект «Уроки девяностых», «Книга для учителя». А я их переориентировала с учителей на библиотекарей. Я была уверена, что из ста учителей эти комплекты будет использовать двадцать, остальные восемьдесят будет лежать в домах мертвым грузом: надо не раздавать комплекты без разбору всем учителям, а отдавать их в библиотеки. И туда придет только тот учитель, который хочет эту книгу использовать.
Я стала возить книги на машине по районным библиотекам, но я, конечно, не хотела возить им только эти книги — их нужды были шире. Про меня узнала внучка Чуковского (теперь, к сожалению, покойная), Елена Цезаревна, основная его наследница, сказала, что к ней от каждого издания привозят экземпляры, и она с удовольствием будет при моей помощи дарить их российским библиотекам. Каждый раз перед очередной поездкой я получала чемодан таких прекрасно изданных «Тараканищ» и «Мойдодыров», что сама бы читала. Сейчас семья Чуковских продолжает это.
В России многое можно сделать, страна большая, много добрых и активных людей, только мы меж собой все плохо связаны.
Литературное агентство, которое работало с книгами Чуковского, тоже решило передавать нам книги, в том числе переводную литературу: Хемингуэя, Драйзера, Фицджеральда — шестое-седьмое издание, и наследники переводчиков, конечно, их уже не берут. Периодически мне звонит Татьяна Соколова, глава агентства, и говорит: собрала для вас книги, три коробки. Их привозят в мою маленькую квартиру, я по коридору все это разбрасываю, раскладываю на несколько чемоданов, потому что поездки у меня обычно в два места: стараюсь эффективно, времени же нет, надо и своей наукой заниматься.
Прознал замечательный человек, старик уже, сын всем нам известного Александра Волкова («Волшебник Изумрудного города»), и говорит: «Я знаю это имя — Мариэтта Чудакова, я ей доверяю, я ей буду передавать книги, только никому не говорите, чтобы ко мне все не лезли». И он передает мне замечательные книги Волкова: и «Желтый туман» (я и сама не знала — очень любила «Волшебника Изумрудного города», а это уже после моего детства было), «Тайна заброшенного замка».
Но этого мало, я еще покупаю: свежевышедшие, и свои книги — не научные, те, я считаю, кому надо — тот купит сам, а я написала ряд книг для подростков: для того их и написала, чтобы они до подростков дошли, и я не вижу другого пути, как самой покупать и развозить, потому что не у всех библиотек есть деньги, а главное — им сегодня не дают самим выбирать нужную литературу.
Несколько лет назад я написала биографический роман для подростков. Написала на контртитуле: «Для смышленых людей от 10 до 16 лет», книга называется «Егор» — о Егоре Гайдаре, сегодня — уже третье переиздание. Мой принцип: не брать у издательства ни рубля за нее. Я ее написала из сугубо моральных соображений, для восстановления справедливости, потому что помоями обливать такого прекрасного человека, который, можно сказать, жизнь отдал своей стране в трудные годы, — это глубоко несправедливо и плохой пример детям. И я развезла по России — по городским и школьным библиотекам — около двух тысяч книг, на свои деньги.
Очень любят библиотекари мою книгу «Не для взрослых». Хотя я ее писала для подростков, но они говорят: «Ну и что, мы им передаем со своими объяснениями, для нас это рекомендательная библиография». Я пишу очерки, они выходили маленькими книжечками: «Полка первая», «Полка вторая». А потом издательство собрало полную книгу, трехтомник, и уже тоже три тиража, и там о лучших шедеврах мировой литературы для детей.
Facebook/Мариэтта Чудакова
Двенадцать лет – очень серьезный возраст
Я считаю, что нет книг мировой классики, которые читать рано, я категорическая противница этих «6+», «12+». Это неразумно, потому что умный ребенок должен опережать свой возраст, в этом вся суть — он должен протянуть руку к книжке, которую ему еще рано: что плохого, если восьмилетний ребенок полистает «Анну Каренину»? Посмотрит, увидит, что это что-то взрослое, пожмет плечами, но он ее запомнит и потом к ней обратится. Так что нет книг, пишу я, которые читать рано, — исключаем те, которые не надо читать никогда.
Второй закон, который я вывела: есть книги, которые читать поздно. Любой со мной согласится, здесь никакого великого ума не надо, чтобы понять, что если мы с вами в двенадцать лет не прочли «Тома Сойера», то, как говорят в народе, «мы мыла не объелись» — сесть читать в первый раз в сорок лет! Вот перечитывать можно, вспоминая детские впечатления, с большим удовольствием, летом в гамаке. Но вряд ли кто-то будет даже того же «Гулливера», «Робинзона» первый раз читать в сорок лет.
Я написала детективную повесть для подростков «Дела и ужасы Жени Осинкиной». Вся детективная часть основана на реальном материале, мне слишком даже хорошо знакомом, поскольку я прочитала, семь лет работая в Комиссии по вопросам помилования — была такая при Президенте Ельцине — за эти годы — мне самой страшно произносить такую цифру — десятки тысяч приговоров…
Например, у меня в повести действует мальчик, Витёк, который отсидел вместо семи три с половиной — вышел по президентскому указу о помиловании, он старше остальных героев. В основе — абсолютно реальная история, которая мне встретилась в одном приговоре: взрослые ребята, двадцати двух-двадцати трех лет, решили у туристов угнать мотоцикл и покататься на нем, а потом вернуть. Четырнадцатилетнего мальчика поставили на шухер. И этот мальчик услышал внизу крики, и когда он вниз спустился, там уже было два трупа, потому что туристы не захотели отдавать мотоцикл. А деревенские не собирались никого убивать, но в нарушении закона и нормального порядка жизни всегда есть большая опасность, что я и пытаюсь в этой книге выразить. В результате они на него свалили, что это чуть ли не он, и этот мальчишка загремел в лагерь на семь лет, потому что ему накануне исполнилось четырнадцать. Хотя у нас уголовная ответственность начинается с шестнадцати лет, но за тяжкие преступления, убийства — извините, с четырнадцати.
И у меня был спор на комиссии на эту тему. Мужчины говорили: он должен был сразу покинуть место преступления, отправиться в милицию и сообщить об увиденном. Я говорю: что вы такое говорите, он бы туда не дошел, он был главный свидетель. Эти же ребята, которые были с ним в хороших отношениях, но когда речь идет об убийствах — они бы его по дороге пришили. Он не мог ничего сделать. И вот я в книге эту историю рассказала.
Моей главной героине, Жене, двенадцать лет. Некоторые считали, что это мало для таких осмысленных действий. Я прекрасно себя помню в этом возрасте — это очень осмысленный возраст, очень серьезный. Я приняла в двенадцать лет несколько важных решений, которым следую до сих пор. Одно из них мне этим летом спасло жизнь.
Я решила тогда независимо ни от каких обстоятельств каждое утро делать зарядку. Я вообще любила спорт, была разрядницей по художественной гимнастике уже в аспирантские годы, вообще серьезно к спорту с детства относилась, а потом, может, уже муж повлиял (он был в первой десятке в нашем университете по плаванию), на лыжах любила бегать, и сейчас бегаю. И неукоснительно — за исключением трагических событий, которых было достаточно в жизни, — делаю зарядку в течение бесчисленного количества лет: пять-шесть минут, пять-шесть упражнений, больше у меня нет времени, но я не могу сесть пить кофе, не сделав этого. Так вот, летом меня в моем дворе сбила машина, идущая задним ходом. Удар был очень сильный, но переломов не было — только ушибы. И врач, убедившись в этом, сказал, что роль амортизатора сыграл мышечный корсет…
Я в двенадцать лет везла свою сестренку (она на пять лет меня младше) из Гагр в Москву, мама посадила нас в поезд (а тогда он шел трое суток): она еще там оставалась, а нас старшие должны были встретить, но не встретили, ошибка произошла, и я добиралась сама с Курского вокзала до Сокольников с чемоданами и маленькой сестренкой. Мама не сомневалась, что все трое суток все будет в порядке и я ее довезу.
Семейный альбом открывался фотографией деда — царского офицера
Мой дед, уроженец Дагестана, был царский офицер. В 1917 году он сказал своему старшему сыну, моему отцу: «Царь отрекся, моя присяга снята — твоя судьба теперь в твоих руках, ты можешь действовать, как считаешь нужным».
И так получилось, что папа попал в гражданскую войну в партизанский отряд. Он не собирался быть красным, так получилось: там были национальные бунты, они хотели независимости, и попался какой-то коммунист умный или ловкий, и он моему отцу объяснил, что на самом деле он не против русских, а против белогвардейцев. В свои восемнадцать лет отец увлекся идеей социальной справедливости, стал в Дагестане командиром партизанского отряда, в двадцать лет вступил в партию, потом поступил в Тимирязевскую академию, стал инженером, работал в рыбной промышленности — конструировал кошельковые неводы, женился на моей маме, студентке. Потом он отправился работать в свою республику, но это уже особая история — он вынужден был увезти мою маму с тремя детьми обратно в Москву, потому что мама не могла избавиться от тропической малярии, и врач сказал: «Видишь, на нас не действует, у дагестанцев иммунитет, а русские болеют: уезжай, не то потеряешь жену».
И он уехал в Москву, а через два года у него на родине начался террор. Началось с его дяди, одного из тогдашних дагестанских наркомов и члена ЦК. Уничтожили всех мужчин с его фамилией — Хан-Магомедов, всех до одного.
Арестовали моего деда в 1937-м году, и папа считал это трагической ошибкой. Но, как коммунист, верил своей партии — считал, что если в приговоре сказано «десять лет без права переписки» — значит, где-то его отец сидит в лагере. Он не знал, что это означало расстрел. В 1956 году ему выдали писульку реабилитационную со словами, что отец умер в 1942 году в лагере от воспаления легких. Мой отец, хотя дураком отнюдь не был, опять поверил: понятно — южанин, заболел воспалением легких и умер.
Через годы после смерти отца, когда я была уже членом Президентского совета, я из Махачкалы выписала следственное дело деда и узнала, что его расстреляли через два месяца после ареста. Но — редчайший случай — там протоколы допросов, каждая страница подписана: он ни с чем не согласился, ничего на себя не взял, отрицал все, что на него врали, и везде подписывался твердой рукой. Я очень много видела дел в архиве ФСБ, и всегда было видно, как страница за страницей почерк полностью меняется от пыток. Мой дед продержался до конца.
Мы давно уже знаем, что брали только на месте, а если человек жил в другом городе или в другой области — там его уже не искали, просто у них не было кадров для этого. Но мы знаем это ретроспективно, а тогда этого вовсе не знали!
И мой отец после войны, когда началась новая волна арестов и расстрелов, несомненно, ждал посадки каждый день – как сын врага народа. И я поражаюсь и восхищаюсь, что дома не было атмосферы страха. Мы знали, что наш отец никого не боится…
Было даже вещественное доказательство этого — наш семейный альбом времен моего детства открывался неизменно (и даже старшие помнили это до войны) — фотографией деда-офицера в погонах среди своей семьи. И отец ни разу не вынул его! А люди не то что уничтожали фотографии — пепел от них уничтожали.
Фото: premiaprosvetitel.ru
Из трехсот вернулся один…
Отец добровольцем ушел на фронт, оставив четверых детей и жену, беременную пятым, прошел всю войну рядовым. И потом ушел мой брат, 1925-го года рождения, по призыву, — два месяца его под Москвой учили на младшего лейтенанта.
Отец вернулся сразу после победы над Германией, в конце июня, никогда не забуду этот момент. Мы ждем его в этот день или завтра. Я стою во дворе с сестренкой, которую он не видел (ей три с половиной года), и кричу маме: «Мама, мама, сейчас вошел в подъезд дяденька, очень похож на нашего папу». У мамы не было, конечно, сомнений, что я отца-дагестанца узнала, она кричит с четвертого этажа: «Так бегите за ним!» И мы бежим, я тащу сестренку, чтоб она не упала, вбегаю в наш сырой темный подъезд и останавливаюсь остолбенело (умирать буду, не забуду) — я слышу невероятный женский крик, и до меня доходит, что это кричит моя мама, как кричат в русских деревнях по покойнику, истошно. Она встретила после четырех лет войны отца там, на площадке нашего четвертого этажа, куда он без лифта взлетел за две минуты.
А дальше было еще интереснее, как будто литература. У нас две комнаты было в коммунальной квартире, они ушли в свою комнату, заперлись, а потом она вышла к сыну (второй мой старший брат, известный искусствовед Селим Омарович Хан-Магомедов, лучший в мире специалист по конструктивизму) и говорит: «Слушай, не знаю, что делать».
У нас на полу лежал присланный когда-то из Дагестана, полностью протертый палас, и отец, не снимая сапог, лег на этот палас со словами: «Ох, как я устал». И заснул.
Она говорит сыну: «Что делать? Он несколько часов так спит, может, все-таки разбудить?» — «Мама, пусть спит». Он спал сутки. На полу, не раздетый, в сапогах. Это у Ваншенкина есть потрясающее стихотворение: «Спали все, и не мог дозвониться до Жукова Сталин».
А старший брат вернулся в конце сентября—начале октября после победы над Японией, как все офицеры. Он нашел своего товарища, до сих пор помню его фамилию, Зайцев, и они вместе пошли в военкомат: «Скажите, кто из наших товарищей 1925-го года рождения, которых призвали одновременно с нами из Сокольнического военкомата, вернулся?» И они узнали, что из трехсот мальчиков к мамам вернулись трое. Это статистика: из ста — один. Поэтому, кто Сталина до сих пор называет великим полководцем… Тут надо вспомнить Виктора Петровича Астафьева (Царство Небесное, вечный покой), я с ним, можно сказать, дружила, а он рядовым, как мой отец, всю войну провоевал. В одном из последних интервью его спрашивают: «Виктор Петрович, а кто лучше воевал — немцы или мы? — «Конечно, немцы». — «А как же мы тогда выиграли?» — «Как? — никогда не забуду выражение его лица. — Мы немцев трупами забросали».
Мариэтта Чудакова. Фото: Facebook/Давид Кислик
Оправдание тиранов — это наш позор
Мне кажется, что люди не отдают себе отчет, какой год нас ожидает — столетие Октября. Я считаю, что все образованные люди должны почувствовать свою ответственность перед младшими поколениями, извините за нравоучительный тон. Каждый человек с высшим образованием должен продумать, как он поработает следующий год.
Если мы в год столетия не поставим точки над i в истории ХХ века, то всем взрослым мыслящим людям — настоящий позор. За почти тридцать лет после конца советской власти не сделаны важнейшие вещи. Никто не объяснил глубочайшую ошибку марксизма — мы его чуть не век считали истиной в последней инстанции, — оказалось, что классовая борьба отнюдь не составляет сути жизни человечества, что смысл истории не в том, чтобы рабочие отняли собственность у владельцев фабрик. Никто не объяснил, что не может быть назван великим мыслителем человек, который сделал, как Ленин, решающую мыслительную ошибку: был до конца уверен, что вслед за Россией революция полыхнет по всему миру.
И пора сказать, что в гуманитарном нашем деле тоже есть аксиомы, пора их ввести. Например, что Октябрь был катастрофическим для России, потому что он увел ее с исторического пути в историческое стойло на семьдесят с лишним лет, — или в исторический тупик — кому какое слово больше нравится. А тем, кто говорит: «А зато как было тяжело в 90-е годы», — задаем вопрос: мы мчимся по автобану на машине, вдруг нас останавливают: «Вы куда, собственно?» — «Туда-то». — «Дальше тупик, вы туда не попадете». — «А как нам туда попасть?» — «А вот здесь проселок, правда, очень плохая дорога, но по ней вы к цели попадете». Тогда спрашивается: продолжать по автобану или свернуть на проселочную дорогу?
Я провела такую проверку на тему «Что происходит с нашими подростками?» с помощью библиотекарей Брянской области, Пермского края, Кемеровской и Свердловской областей. Исследование заключалось в следующем: я задала детям несколько вопросов — они должны были письменно ответить учителям-словесникам. Почему не историкам? Потому что ни один историк из профессиональной чести не выпустит из своих рук бред, который его дети напишут. А словесники отвечают за Пушкина и Толстого, это другое дело.
Все прекрасно прошло — прекрасно по форме, ужасно по содержанию. Первый вопрос: «Что произошло в октябре 1917 года?» Второй вопрос: «Что вы знаете о Ленине и что вы о нем думаете? Что вы знаете о Сталине и что о нем думаете, что вы знаете о Ельцине и что о нем думаете?»
Ответов четырнадцатилетних людей было штук сто, исключений — одно-два. Если резюмировать, то так: Ленин — «хороший, добрый, заботился о людях, создал СССР», Сталин — «да, у него были недостатки, некоторые его не любили, другие уважали, несогласных он отсылал в Сибирь, были репрессии, но укрепил СССР, мы при нем выиграли войну, он был генералиссимус, полководец». Ельцин — через все ответы до одного — «пил, развалил СССР».
Это все звенья одно цепи. Этот двоечник, губернатор Орловской области, уверенный, что Петербург был в ХVI веке, говорит, что Иван Грозный — великий исторический деятель. Его спросили про Сталина: «Сталин — тоже великий исторический деятель». Теперь ждите в Орле памятник Сталину — это я вам ручаюсь.
Я специально ездила в Орел и даже, пытаясь остановить это безумство, составила брошюру, сама я не медиевист, поэтому брошюра — «Российские историки об Иване Грозном». Я в этой брошюре цитатами из лучших наших историков показала, что это Сталин все сделал, ему нужно было найти оправдание для террора, и он возвеличил Ивана Грозного. За свой счет напечатала четыреста экземпляров, привезла им, раздавали там, но, видимо, не хватает сегодня чего-то в нашем народе… настоящего заряда, который не позволяет оправдывать злодеев и тиранов.
Я считаю, что все мы должны испытывать глубочайший стыд, что через четверть века после советской власти у нас бюсты Сталина в европейской части страны растут как грибы.
Историю движет не пассивное большинство, а активное меньшинство. Да встали бы, за руки держась, и не дали бы его ставить, как в 70-е годы — в гораздо худшее время! — студенты–историки, взявшись за руки, не дали снести в Москве палаты XVII века. Я этого не понимаю, честно скажу. Мы же в своей стране!
Вот многие знают, что есть поселок Шелангер в республике Марий Эл? Там поставили памятник Сталину, пятиметровый. В сапогах, с простертой рукой… Что же дальше будет с нашими детьми? Если взрослые поставили — значит, хороший был человек. Вот эта связка у нас остается в силе: жестокость, террор могут быть чем-то оправданы и даже принести победу в войне.
Ну что я мотаюсь по вашим городам — я тоже хочу заниматься своим научным делом, я занимаюсь историей литературы ХХ века, у меня на каждый год с 1917 по 1990-й — отдельный файл в компьютере. Я хотела бы сесть наконец и дописать концептуальную историю литературы ХХ века советского времени. А я все время на это отвлекаюсь. Я призываю вас к помощи, чтобы какую-то небольшую часть вы на себя взяли. Потому что со старшими, которые очумели, и считают, что все правильно, ничего уже не сделаешь. Но социологи недооценивают такую вещь: электорат — вещь подвижная: одни умирают, другим исполняется восемнадцать лет. Вот мы с вами должны подумать над обновлением электората, чтобы те, кто войдут, были умнее своих родителей.
Facebook/Мариэтта Чудакова
Дети должны знать, что в нашей истории тоже были людоеды
Многие считают, что с детьми нельзя говорить о репрессиях — не будут родину любить. А я абсолютно уверена: если в детстве не привить ребенку чувство сострадания, лет до двенадцати-тринадцати, — то все потеряно. Или он сострадает в детстве — животным, невинно погубленным согражданам, — или уже никогда, я за это ручаюсь.
Те люди, которые говорят о том, что история должна воспитывать патриотизм, понимают патриотизм как пассивное чувство: сижу и любуюсь, как на экране, своей историей, как Россия шла победным шагом от Рюрика до Путина, а отклонение было одно — в 90-е годы. Тогда зачем-то отклонились, а так все хорошо было. А я заявляю, что патриотическое чувство не может быть пассивным, оно хорошо только тогда, когда оно активное. Акценты должны быть переставлены: не «смотрите, какая у нас хорошая история», а какие среди прекрасных были ужасные страницы — и от тебя зависит (это мы к школьникам обращаемся), чтобы они не повторились! Только действенный патриотизм, и ничего больше.
Почему ж не рассказывать о репрессиях? Мы же читаем детям сказки о людоедах! И они видят, что людоед — плохой. Пусть они знают, что у нас были людоеды, и они были плохие.
Это можно с самого раннего детства пояснять.
Нужно ли подросткам читать лагерные воспоминания? Непременно. Скажу об одном потрясающем писателе, которого никто не знает, три книги которого мы с главой историко-литературного общества «Возвращение» Семеном Виленским издали — Георгии Демидове. Он равен по таланту Шаламову, он такой же колымчанин, как и тот. Шаламов, который мало о ком сказал доброе слово (жесткий был человек), написал в записной книжке: «Никогда не встречал человека умнее и честнее, чем некто Демидов». Потрясающий писатель.
У Семена Виленского был замысел издавать в серии Memoria лучшие образцы прозы и мемуаров о ГУЛАГе. К восьми книгам этой серии я написала, по его настоятельной просьбе, предисловия. Например, один из авторов серии — Ольга Адамова-Слиозберг. Ее книга издается третий раз, и она должна быть в каждой школе. Когда ее читаешь, то настолько понятно становится — любому, мне кажется! — сталинское время…
Она рассказывает про женщину, которая сидит с ней в камере. У нее дома остался двенадцатилетний сын. Он ей пишет письма. Ему плохо с одной теткой, с другой, он мечтает, когда вернется мама. Она пишет, что вот уже срок кончается, еще чуть-чуть потерпи. Наступает 22 июня 1941 года, ее должны освободить в эти дни. И негласный приказ: никого не выпускать, у кого кончился срок, до особого распоряжения. Она пишет об этом сыну. Проходит месяц-полтора, он ей пишет: что ж ты мне ничего не пишешь. Она идет к начальнику, тот говорит: ваше письмо задержано.
Через несколько месяцев приходит письмо от незнакомого человека: вы, видимо, освободились и занялись своей жизнью, а вашего сына я нашел с высокой температурой на каком-то полустанке в Сибири — мальчик поехал маму разыскивать. Он у меня сейчас живет, но что дальше-то?
Проходит еще несколько лет, и она встречает своего сына в лагере уголовников.
Когда я работала в комиссии по помилованию (я была там в последние годы единственной женщиной) и высказывалась за скидывание срока, то мужчины иногда возражали: вы что, у него такой букет! А я говорила (дела были под рукой, лежали на подоконнике): покажите мне первый его приговор. И я всегда видела то, что предполагала: 1945-1947-й годы. 14-16-летний парень, ясно, что родители там, а он за воровство садится, и дальше пошло, и у него уже пять-шесть посадок.
Скажите мальчику, что от него зависит всё!
Патриотизм воспитывать надо на чистой правде, призывая детей к активности, а я уверена, что мы сами душим в детях активность, их природное свойство. Если вы где-нибудь встретите двенадцатилетнего мальчика в пустынном месте, и скажите ему: «Только ты мне можешь помочь, я надеюсь только на тебя!» — то он вам поможет не хуже, а может, и лучше взрослого. Ему надо только быть уверенным, что взрослая женщина его не морочит, и ей правда понадобилась его помощь. Он из кожи вылезет и поможет вам. Мы должны взывать к активному чувству патриотизма: «От тебя зависит судьба страны!»
А они что сейчас слышат в своих семьях? Мы проехали в 2007 году с Андреем Мосиным, «афганцем» — он за рулем, — на машине всю страну от Владивостока до Москвы, побывали в семнадцати городах и поселках. Везде я дарила книги и вела беседу под названием «Современная литературная ситуация» — что читать в этом море книг. И у библиотекарей, и у читателей был большой интерес, но под конец всегда начинался сугубо общественный разговор: мне, москвичке, задавали вопросы. Семнадцать городов и поселков, минимум две аудитории в каждом по пятьдесят примерно человек. И не было аудитории — поймите! — в которой не встал бы мужчина (а я, извините, антифеминистка, я считаю, что Всевышний знал, что сделал, когда разделил человечество на мужчин и женщин, к тому же жила в детстве в тепличных условиях, окруженная настоящими мужчинами — отцом и двумя старшими братьями, они никого не боялись, поэтому, когда я смотрю на нынешних слабаков, я не могу никак в голову вместить, что это мужчины, я считаю смелость, как и ум — вторичными половыми признаками мужчины) и — по Некрасову — разводя безнадежно руками (как будто один режиссер это ставил), не сказал бы мне: «Так ведь от нас ничего не зависит!» И когда мы с Андреем доехали до Москвы, я ему говорю: «Ну, знаете теперь, какая самая распространенная фраза в России?» — «Да, — говорит, — я уже все понял». Я вам клянусь, исключений не было.
Фото: Facebook / Елена Мочалова
В каждой семье сидят взрослые папа с мамой и друг другу говорят: «Ну, ты же знаешь, от нас же ничего не зависит». Мое мнение (у кого есть мальчики, дети или внуки, племянники, те со мной, я думаю, согласятся): если в 12 лет мальчику внушать, что от него ничего не зависит, он не будет в будущем нужен ни жене, ни состарившейся матери, ни, извините за высокопарность, Родине. Мальчик в 12 лет должен быть уверен, что от него зависит всё. Пусть потом разочаруется. Мальчику надо внушать, что он всё может, от него всё зависит, и Родина его ждет.
Текст был впервые опубликован 2 января 2017 г.